Глаза и рты были широко раскрыты. Оба беззвучно кричали, даже после смерти, и этот жуткий безмолвный крик был гораздо громче настоящего.
Аристон встал на колени между двумя щитами. Наклонившись, он поцеловал Лизандра в губы. Изо рта покойника так пахло кровью, что Аристона затошнило. В следующее мгновение он понял, в чем дело: у мертвого юноши не было языка. Лизандр откусил его, чтобы не кричать от страшной, непереносимой боли.
Но Аристон все равно поцеловал его. Он поцеловал обоих, и Лизандра и Симоея, долгим поцелуем, как целуют любовников. Раздался гром. Цербер взвыл что было мочи, пронзительно и безумно, словно менада, роженица или Эринии, завывающие за спиной отцеубийцы. Аристон открыл ему рот, и оттуда хлынула желтая желчь, а за ней – горячая, соленая кровь. Стоя на коленях, он ткнулся лбом в землю и застыл, дрожа, пачкая все вокруг кровавой рвотой и орошая слезами.
– Аристон! – прошептал Орхомен. – Аристон, друг мой, любимый…
Но Аристон затряс головой, вскочил и кинулся прочь, шатаясь из стороны в сторону. Пьяный от горя, не видя ничего из-за слез, застилавших ему глаза, обезумевший…
«Я пойду за ним, – подумал Орхомен. – Вот только отнесу бедных искалеченных мертвецов их родителям. Однако надо торопиться. Он в таком состоянии…»
Орхомен повернулся к гоплитам.
– Поднять носилки! Вперед! – хрипло скомандовал он. И опять послышалась глухая, печальная барабанная дробь. Затем надвигающуюся ночь прорезал пронзительный звук рога. Колонна двинулась дальше, неся Лизандра и Симоея их матерям, которые ждали сыновей, не проронив ни слезинки. Спартанские женщины считали, что плакать ниже их достоинства.
Надо упомянуть еще об одном обстоятельстве. Несясь по городу в плаще, перепачканном рвотой и кровью. Аристон привлекал внимание многих граждан, которые хорошо его знали. Но, приблизившись к нему с вопросами, они замирали, ибо в его глазах сверкало пламя и люди чувствовали, что пытаться проникнуть в сию великую, страшную тайну по меньшей мере кощунственно. Однако некий человек, проницательный, умный и мудрый (или наоборот, хотя это могут сказать лишь вечно молчащие боги), решил донести о происходящем в криптею.
Тогда буагор – это было звание выше капитанского, что-то вроде полковника, – служивший в тайной спартанской полиции, решил на свой страх и риск понаблюдать за сыном благородного Теламона. Поскольку подозрительность была в натуре всех спартанцев, даже самых обыкновенных, то нетрудно себе представить, насколько грешил этим глава такой организации, как тайная полиция. Вдобавок у Перимеда, буагора криптеи, не шло из головы то, что он обнаружил, расследуя историю покушения на этого златокудрого знатного меллирана. На тропинке позади деревни – пойти по ней солдат криптеи заставило донесение Орхомена – лежал труп человека какого-то сказочного, исполинского роста. Трудно было определить, что вызвало Смерть богатыря: волки, вороны и грифы слишком долго резвились над его трупом, но рядом с покойником валялся меч, и на черном лезвии запеклась кровь. На рукоятке меча был выгравирован девиз стратега Теламона. Кроме того, в селении была хижина, которую все периэки обходили стороной. Внутри стоял страшный смрад – быка свалить можно. Обнаженной женщины, валявшейся на полу, конечно, не коснулись птичьи клювы и звериные клыки, но ее всю раздуло от гнилостных газов, распиравших тело, а изо рта, носа, глаз, ушей и прочих отверстий вылезали жирные личинки. В ранах на плече и горле копошилась целая армия червей.
Перимед еще тогда подумал, что неплохо бы приглядеть за красивым убийцей. Конечно, убийство периэков не считалось серьезным преступлением, из-за которого стоило тратить время на размышления. Но буагора – а он знал толк в своем ремесле – заинтриговало явное отсутствие мотивов. Может, юноша не в себе? Что, если от убийства периэкских свиней и илотских собак он перейдет к покушениям на жизнь гомойои, спартанцев, людей?
Поэтому, когда Аристон заглянул в освещенные окна дома Тала, под тихий шепот надвигавшейся ночи, он был не один. Хотя и не подозревал об этом. Вокруг дома, в траве, колосьях, за масличными деревьями, лежали на животах молчаливые, словно призраки, солдаты криптеи.
А значит, сама смерть ждала, притаившись в темноте.
Аристон видел в окно отца и мать. Тал обнимал Алкмену. Она, припав к нему, орошала его хитон слезами.
И вдруг Аристон понял, что не убьет их. Они были Такими прекрасными! Оба! Он с нежностью оглядел новое платье Тала, его изменившееся лицо. Какой благородный вид у отца! А мать, плачущая горше Ниобы, просто царица!
Однако кто-то все равно должен умереть. Нарушен самый священный из всех обетов. Нужно умилостивить Геру, Гестию, Артемиду и Гименея. Если уступить требованиям бесстыжих олимпийских распутников, зовущихся богами:
Афродиты, похотливой девки, постоянно изменявшей мужу, ее сыну Эросу, возможно, рожденному от кровосмесительной связи с Зевсом и отличающемуся необузданной дикостью нрава, козлоногому Пану, королю прелюбодеев, отвратительному Приапу, рожденному от Диониса, При-апу, который, невзирая на красоту обоих родителей, был страшно безобразен, но очень гордился своими гениталиями, такими огромными, что ему приходилось возить их на тележке, иначе они волочились по земле и начинали болеть, – если поставить этих развратников впереди четырех целомудренных защитников семейного очага, чести семьи и супружеского ложа, то все человеческое общество затрещит по швам и горячая козлиная похоть превратит мужчин и женщин в скотов.
Грех был ужасен. Причем повторен дважды. Но он, плод греха, не Немезида, призванная отомстить. Ревность к отцу вдруг куда-то изчезла, а вместо нее пришла любовь. Страстные, жгучие, почти противоестественные чувства, которые он питал к матери, смягчились и изменились, преисполнились благородства, когда он увидел очевидное, понял одну простую истину: эти два прекрасных человека были созданы друг для друга, а говоря о невольном оскорблении, которое они нанесли сердитым богам, не нужно забывать и о том, сколь незаслуженно жестоко поступили с ними боги еще до того, как они встретились и уж тем более согрешили! Красивый, благородный юноша, низведенный до положения илота, и прелестная, нежная девушка из знатной семьи, отданная замуж за нелюбимого старого козла, военачальника, который годился ей в отцы!..
И все же Аристон прекрасно знал, что боги рассуждают иначе, чем люди. Они жаждут крови, требуют жертв…
Жертв!.. Что может быть лучше первого плода этой кощунственной, хотя и столь понятной, любви? Что ему сказал Орхомен? Что он не может взять на себя прегрешения истинных грешников, не может взять на себя грехи всего мира. Да, но этот-то грех он взять может! За этот прекрасный грех, давший ему жизнь, его нынешний облик, красоту, он, в душе которого скопилось столько усталости, ужаса и боли, вполне может умереть.
Размышляя об этом, Аристон вынул из-за пояса один из двух кинжалов и приставил его к горлу. Но остановился. Сознание его совсем помутилось. Он умрет – и они будут рыдать над ним… Но, во имя Зевса, ему хочется видеть их слезы! Он хочет полюбоваться страданиями, которые им причинит его падение в Тартар, хочет услышать стоны отца, причитания матери…
Поэтому лучше не сейчас. Лучше сделать это у них на глазах, сперва помучив их горькими словами, и лишь потом полоснуть себя лезвием… Хотя нет… Риск слишком велик. Тал проворен и силен, он наверняка удержит руку сына, и Аристон будет только ранен, а он и так натерпелся боли за последние шесть недель.
– Следовательно, – хитро нашептывало ему безумие, – нужно войти в дом уже смертельно раненным, но так, чтобы смерть подбиралась к тебе потихоньку, незаметно.
Аристон не колеблясь, без малейших угрызений совести, вытащил клинок и почти до кости рассек себе оба запястья. Затем достал из-за пояса второй клинок, бросил его на землю рядом с первым, сунул кровоточащие руки под мышки и постучал локтями в дверь.
Тал открыл и увидел его. Улыбнувшись, илот сказал:
– Входи, сынок. Я рад, что ты пришел. Алкмена попятилась, ее лицо побелело.
– Возрадуйся, отец, – прошептал Аристон. – Возрадуйся, мой отец! Почему ты так на меня смотришь? Разве ты не хочешь меня поцеловать?
– Тал, – сказала Алкмена. – Погляди на него. Я тебе говорила, он обезумел! Он рассуждал об Оресте, Эдипе… Я… я боюсь… он может…
Аристон проворно обмотал кровоточащие запястья концами кроваво-красного плаща и распахнул его.
– Вот, полюбуйся, дорогая матушка, – с любезной улыбкой промолвил он. – У меня нет оружия. Я пришел к вам с любовью… попросить твоего благословения, как преданный сын. И твоего, отец. Ты же не виноват, что я не знал твоей любви и наставлений… Да и матушка моя не виновата, ее ведь взяли силой, когда она была пьяна, во сне… Алкмена вскочила на ноги.
– Ничего подобного! – страстно воскликнула она. – Слушай меня, Аристон! Я проснулась и увидела, как он стоит передо мной, прекрасный, как бог, вылитый бог Дионис, подумала я… Поэтому я протянула к нему руки и заключила его в объятия. Вот, сын, как это было! Можешь меня презирать, но я не стыжусь! Впервые в жизни, через десять лет после того, как этот дряхлый козел стал моим мужем, я узнала, что такое любовь. А когда мой Тал ушел, у меня остался только ты, сынок… я любила в тебе его образ, его отражение, его красоту. Если это грех, то я готова умереть за него, но не от твоей руки, юный святотатец! Ибо…
– Ибо что, матушка? – спросил Аристон. Он чувствовал, как его покидает жизнь и по телу тихо ползет смертный холод.
– Ибо я хочу, чтобы ты жил. Жил и был счастлив. Я хочу, чтобы ты покинул Спарту, уехал в прекрасные, не такие жестокие края: Лесбос, Фивы или Беотию… Или даже в Афины. Ты женишься, у тебя будут свои дети, и ты забудешь…
Аристон ее уже почти не слышал. Перед глазами стояла пелена.
– Можно мне присесть? – спросил он. – Я очень устал.
– Конечно! – Тал протянул ему стул. – Хочешь вина, сынок?
– Нет, отец, – сказал Аристон. – Папа… Ты не поцелуешь меня? Ты же никогда не целовал своего сына. Это будет твоим благословением. Странно… Я не это хотел сказать. Но в душе я чувствую именно это. Я люблю тебя. И тебя тоже, матушка. Не важно, что ты сделала. Ты поступила правильно и хорошо. Благодарю тебя. Благодарю вас обоих за то, что вы зачали меня в обоюдной радости под голубыми небесами. А теперь поцелуйте меня. Слышите?
Поцелуйте! Ибо я…
– Аристон! – вскричал Тал. – Во имя Зевса, что с тобой, мальчик?
Аристон улыбнулся:
– Ничего отец. Просто… просто я умираю. За твой грех. И за грех моей матушки. Я ваш фармакос – жертвенный козел. А это, наверно, трагедия… «Песнь козлов». Не так ли, отец? Только я умираю тихо, не блея. Как умерла моя Фрина. И Лизандр. И Симоей. В мире столько смертей … да, отец? Такая вонища! У меня в носу стоит отвратительный запах смерти. Тебе это знакомо, отец? У Лизандра во рту было полно крови. Но я все равно поцеловал его. А теперь…
– Он обезумел! – прошептала Алкмена. – Я тебе говорила, Тал. Он… обезумел…
– Обезумел, матушка? – Аристон выпростал запястья из намокших складок плаща и протянул родителям руки.
– Аристон! – пронзительно вскрикнула Алкмена. – О Тал, взгляни!
– Сынок, – сказал илот. – Это глупо. Давай я перевяжу твои раны. Тебе не нужно…
Но Аристон встал, повернулся, как пьяный, отшвырнул сиденье, шагнул к двери и вышел в ночь.
Тал с львиным рыком кинулся за ним, но растянулся на полу, поскольку Аристон, прекрасно понимая, что в таком состоянии ему не убежать от отца, предусмотрительно поставил ему подножку.
Когда Тал чуть отдышался после падения, мальчик был уже белой точкой, исчезавшей за масличными деревьями. Тал поднялся на ноги и на секунду замер. Алкмена выскочила из дома и схватила его за руку.
– Ты иди туда, – велел Тал, прежде чем она успела раскрыть рот, – а я пойду туда. Может, мы нагоним его, пока он не…
Тал не закончил свою мысль. Это было не нужно. В следующее мгновение они опрометью мчались вперед при свете луны. Спустя десять минут Алкмена, которая, несмотря на свой возраст, бежала, как сама Артемида, заметила Аристона. Шатаясь и спотыкаясь, он ковылял между масличными деревьями, словно слепец. Алкмена подняла голову и закричала:
– Тал! Тал! Я нашла его! Он здесь! И тут же со стороны поля показался Тал. Он кинулся к качавшемуся, почти потерявшему сознание мальчику. Но, почти добежав до Алкмены, Тал вдруг замер. Алкмена повернула голову и увидела, что солдаты криптеи нацелили на него копья. Она не колебалась ни секунды, а сделала то, что должна была сделать. Наверно, она инстинктивно сознавала, что умереть за любовь легче, чем жить с ней, и что летящий дротик причинит меньше боли ее бедному, израненному, нежному сердцу, нежели медленно угасающие радость и надежда – ас годами они неизменно должны были угаснуть. Алкмена метнулась вперед, чтобы принести в жертву любви все, что у нее было: жизнь. Стремительно летящий дротик сверкнул в лунном свете. Изо рта Алкмены вырвался не крик, а долгий, экстатический вздох. Она отдалась смерти, как любовнику. Тал подхватил ее на руки и опустился на колени. Он попытался вытащить дротик, но не смог: силы его оставили. Он наклонился и поцеловал Алкме-ну в губы, орошая слезами ее неподвижное лицо. Когда солдаты криптеи окружили его с оружием наготове, он по-прежнему стоял на коленях, прижимая к себе Алкмену, из спины которой торчал дротик. Увидев их, Тал положил тело Алкмены на землю и стал, переводя взгляд с одного железного, безжалостного солдата на другого, в лицах которых то ли от рождения, то ли из-за воспитания не было ничего человеческого.
Буагор Перимед вышел из-за деревьев и с легкой иронической усмешкой посмотрел на рыжебородого.
– Я свободный человек, буагор! – сказал бывший илот. – И македонец. Ты, правда, не знаешь, что это такое, но когда-нибудь узнаешь. Я прошу тебя о том, что мне полагается по праву как свободному человеку: одолжи мне твой кинжал. Раз твои безмозглые собаки-убийцы лишили меня моей… жизни, я хочу сам нанести себе последний удар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65