Сама от порока воротит лицо, когда лица уже нет, и окрыляет другую, что только начинает летать; покровительством своим осеняет юные солнца. Вот игрок – продув богатое наследство, открыл игорный дом; выдает карты, снимает нагар с угарных свечей, нарезает фишки для простофишек. Комедиант становится шарлатаном и фигляром; драчун – учителем фехтования; сплетник, состарясь, идет в лжесвидетели; лентяй – в оруженосцы; злопыхатель – в распорядители похорон; подлец – в сочинители «Зеленой книги» , пьянчуга – в трактирщики, спаивать других – разбавляя вино водой.
Шли наши странники по кругу, глядя на всяческие мерзопакости С отвращением смотрели на женщину, которая двух ангелов превращала в двух бесов, сиречь в двух одержимых бесом девчонок. Содрав с них кожу, поджарила на сильном огне, и – без содрогания принялась их есть, отгрызая кусок за куском.
Что за бесчеловечная свирепость! – воскликнул Андренио. – Кто эта женщина, пред которой ужаснутся троглодиты?
– А это их мать.
– Та самая, что произвела на свет?
А ныне погружает во мрак. Имея двух дочек-красавиц, она ввергает их в пламя похоти, ими кормится, хватая лакомые куски.
Навстречу им вышло другое чудовище, не менее поразительное. Нрав у него необычный, характер нелепый – отколотят его дубинкой, сломают ребро или руку, ничуть не горюет, но стоит хлестнуть тростинкой, совсем легонько, не причинив вреда, – беснуется так, что всему миру тошно. Кто-то подошел и пронзил его кинжалом – оно сочло это великой честью; другой слегка стукнул его по спине шпагою в ножнах, ни капли крови не пролилось, но оно подняло шум страшный и призвало всю родню, чтобы отомстить. Некто треснул его кулаком так, что изо рта кровь хлынула и зубы повыскакивали, а оно хоть бы хны; а когда кто-то, протянув руку, ненароком задел его лицо, ярости не было предела, от обиды готово было перевернуть весь мир. А когда ему под ноги бросали шляпу – о, лучше швырнули бы кирпич и размозжили голову! Лгать, не держать слова, обманывать, расточать лживые любезности оно не считало зазорным. Но когда кто-то ему бросил: «Вы лжете!», чуть не лопнуло от гнева и отказалось от пищи, пока не отомстит.
– Чудной нрав у этого чудища! – заметил Критило. – Смесь неразумия и просто безумия!
– Так и есть, – сказал Проницательный. – Но вот кто поверит, что ныне в мире оно в большом почете.
– Среди дикарей?
– Нет, среди дворян, среди самых что ни на есть умников.
– А можно узнать, кто это чудовище?
– Это пресловутая Дуэль, чудище безголовое и по уголовным законам обезглавленное.
Перешли они на другую сторону и осмотрели чудища глупости – этих тоже было немало. Некто, сущий хамелеон, из скупости не решался крошку лишнюю съесть, чтобы после его смерти свинья наследник жрал вволю; меланхолик сохнул из-за того, что другим весело. Было там множество неисправимых упрямцев, среди них ветрогон, принадлежавший всем, только не себе; был упорный искатель руки женщины, которая извела своего мужа, – больно хотелось оказаться на месте покойника; солдат, одиноко умирая во рву, доволен, что не потратился на лекарей да причетников; был там и вельможа, всю свою власть доверивший другим. Некто жег в очаге коричное дерево – дабы испечь репу; богач изводил себя, домогаясь должности, дряхлый старец – влюбляясь. Встретили они сутягу с сотней тяжб и прелата, от него убегающего, – как бы не оттягал митру. Некто сказал, что идет домой почивать, но по ошибке почил в могиле. Один пользовался, как подушкой, туфлей Фортуны, другой пытался нацепить себе вместо бороды хохол плешивого Случая. Этот на рынке носился с непродажными куропатками, а тот добровольно садился в тюрьму вместо другого, – всех глупцов отвратительней был гнусный невежа. Кто-то ставил капканы только на матерых лисов, другой все раздавал, а потом побирался; был и такой, что дорого покупал свое же добро, и рядом такой, что упивался лестью объедавших его гостей. Один подвизался в чужих домах шутом, а в своем горюном; другой уверял, что монарху знания ни к чему; а вот тот превосходно делал все, за что ни брался, кроме прямого своего дела. Умирающий от своей учености приходил за пособием к тому, кто живет чужой глупостью; кто в своей сфере был бы солнцем, лез в чужую, где не был и звездой; а вот этот переплавлял свои дублоны в пули. Вон два картежника – один играть мастер, но почему-то всегда проигрывает, другой ничего в картах не смыслит, а выигрывает. Был тут и хвастун, родной брат длинноухого и хвостатого, и такой, что заведомому убийце доверил свою жизнь; но всех более поразил их тот, кто, всю жизнь прожив в шутках, отправился в ад всерьез.
Все эти нелепости и многие иные осматривали наши странники. Но тут их внимание привлек безумец, который, убегая от ангела, гнался за бесом, слепо и безумно в него влюбленный.
– Вот уж глупость бесподобная! – сказали они. – Перед нею все прочие – ничто.
– Этот человек, – сказал Проницательный, – имея богом данную жену разумную, знатную, богатую, красивую и добронравную, с ума сходит по бабенке, которую подсунул ему дьявол, по простой водоноске, гнусной и грязной шлюхе, уродине, мерзкой распутнице, и тратит на нее больше, чем имеет. Для жены платья пристойного не закажет, зато у подружки – роскошный наряд; на доброе дело не найдется реала, а на девку швыряет тысячи; дочь ходит в лохмотьях, подружка – в парче. О да, это чудо-чудище. Есть пороки, что, губя честь, щадят имущество; другие пожирают имущество, не трогая здоровья; но распутство губит все: честь, имущество, здоровье и жизнь.
Подальше виднелись бок-о-бок два чудища, столь же сходные, сколь различные, – дабы крайности были виднее. У первого был глаз дурной, как у косоглазого, на всех смотрел искоса: если кто молчит, обзывал дураком; кто говорит – болтуном; кто смиренен – малодушным; кто знает себе цену – спесивцем; кто терпелив – трусом, а кто суров – извергом; кто серьезен – гордецом; кто любезен – льстецом; кто щедр – мотом; кто бережлив – жмотом; кто воздержан – ханжой; кто остроумен – наглецом; кто скромен – болваном; кто вежлив – шаркуном. О, этот дурной, злобный взгляд! Другой, напротив, хвалился, что у него хороший глаз, на все он смотрел снисходительно: бесстыдство называл галантностью; беспутство – вкусом к жизни; лживость – изобретательностью; дерзость – отвагой; мстительность – щепетильностью; лесть – любезностью; злоязычие – остроумием; коварство – проницательностью; притворство – благоразумием.
– Сколько глупости в двух этих извращениях! – сказал Андренио. – Люди обычно впадают в крайности, никак не найдут разумную середину, а еще зовутся существами «разумными»! Но кто эти два чудища?
– Охотно скажу, – ответил Проницательный. – Первое – Злоба, на все доброе косится; другое – Потачка, что всегда говорит: «Кто мой друг, тот хороший человек». Вот они, очки мира сего, иначе никто уже не смотрит. онаше время надобно приглядываться не только к тому, кого хвалят или хулят, но и к тому, кто хвалит, кто хулит.
Вблизи прохаживалась нелепая, с прикрытым лицом фигура.
– Похоже, это чудище стыдливое, – сказал Андренио.
– Отнюдь, – отвечал Сатир, – это чудище бесстыдства.
– Но если у женщины нет стыда, почему ж вопреки природной склонности красоваться, она прикрывается?
– Бесстыжие, они-то и прикрывают лицо.
– Из скромности?
– О нет! Чтобы шашни прикрыть. Вчера-то в таком декольте щеголяла, что, и дай волю, дальше открывать некуда; у них тоже ' всегда крайности.
Тут подошло чудище весьма учтивое – реверансы оно делало даже слугам, лобызало ноги кухонным мальчикам, величало «светлостью» того, кто и «милости» не заслужил, пред всеми снимало шляпу, кланялось за лигу, к одним обращалось «ваш первейший друг», к другим «ваш нижайший слуга»
– Какое учтивое чудище! – восхитился Андренио. – Какое любезное! Таких скромных я тут еще не видел.
– Плоховато разбираешься в людях! – сказал Сатир. – Другого такого честолюбца поискать. Разве не понимаешь – чем ниже кланяется, тем выше метит. Унижается перед слугами, чтобы повелевать господами. Поклоны до земли – падения и подскоки мяча, что ударяется оземь, дабы взлететь в воздух своей суетности.
Наконец, – ежели безумиям есть конец – появилось вовсе несуразное чудище, по дряхлости всем старшой. Голова как колено голая, ни волоска высоких дум – ни черного от их глубины, ни седого от мудрости, – ни на волос дельности, качалась голова из стороны в сторону без мысли, без смысла. Глаза, некогда ясные и зоркие, а теперь мутные и гноящиеся, не видели самого важного, а издали и вовсе ничего, и не могли предвидеть беду, уши, в прежние дни такие чуткие, были глухи и заложены – не слышали тихих стонов бедняка, зато внимали громкому голосу богача и владыки; иссохший рот уже не кричал, негодуя, а бормотал, еле смея; если же молвит слово, то сквозь зубы, которых нет; руки, некогда такие проворные, великие дела творившие, скрючились – каждый палец крючком, все хватают, ничего не выпускают; ноги, смиренные труженики, ныне искривлены подагрой, не могут и шагу ступить. Короче, во всем теле никакой крепости, ни единого здорового члена. Все-то он жаловался, и все кругом на него жаловались, но никто не жалел, не пытался помочь. За ним следовали трое, пререкаясь меж собою из-за безраздельной власти над смертными. У первого чудища лицо источало сладкий яд; белее слоновой кости лицо являло образ прекрасной гибели, желанного падения, заманчивого обмана, фальшивой женщины, подлинной сирены, безумной, дерзкой, жестокой, надменной, глупой и лживой; она требовала, приказывала, хвастала, насиловала, угнетала и терзала дикими прихотями плоти.
– Есть ли что в мире, – говорила Плоть, – что делается не для меня? Все свершается только ради воруют – ради меня; убивают – ради меня; говорят – обо мне; желают – меня; живут – со мной; итак, все непотребства мира – мое достояние.
– Я не согласен, – сказал Мир, блестящий и суетный, богатый, но глупый, надменный, но подлый.
– Все, что существует и красуется, все – для меня, все служит моей пышности и тщеславию: купец ворует – чтобы блеснуть в мире; кабальеро влезает в долги – чтобы не осрамиться перед миром; женщина рядится – чтобы показаться миру. Все пороки дают передышку: обжора пресыщается, бесчестный вдруг спохватится, пьяница засыпает, жестокий устанет, а суетность мирская никогда не скажет «довольно» – безумие, безумие, безумие мира. И не гневите меня, не то я все пошлю к дьяволу.
– А вот и я, – сказал Дьявол. – И я заберу себе все. Нет в мире ничего, что не было бы моим, все и так отдают всё мне – и многократно. Муж рассердится, он говорит: «Ты, жена Вельзевула!», а жена отвечает: «Чертов мужлан!», «Чтоб сатана тебя побрал!» – говорит мать сыну. А хозяин слуге: «Тысяча чертей тебе в глотку!». «Это тебе тысяча чертей!» – отвечает слуга. Есть и такие безобразники, что говорят: «Легион чертей меня побери!» Словом, не найдете в мире ничего, что не отдавалось бы мне само или другие не отдавали. А сам ты, Мир, можешь ли отрицать, что ты – весь мой?
– Я-то? Это почему же?
– Ах, будь ты проклят, стыда у тебя нет!
– То-то и оно-то, – возразил Мир, – а у кого нет стыда, тому принадлежит весь мир.
Решить спор попросили они чудовище венценосное, государя всесветного Вавилона. Выслушав их пререкания, тот молвил:
– Хватит, нечего вам ссориться! Давайте веселиться, радоваться жизни, вкушать ее удовольствия, наслаждаться благовониями, душистыми маслами, яствами да винами да любовными утехами. Помните, цвет жизни быстро вянет; так проведем дни, срывая цветы наслажденья, будем есть, пить да гулять, завтра все равно помрем. Давайте порхать с лужка на лужок, утоляя вожделения. И, дабы вы больше не спорили, разделю меж вами власть, владения и вассалов. Ты, Плоть, поведешь за собою неженок, ленивцев, лакомок и распутников; царить будешь над красотою, праздностью и вином, владычицею будешь похоти. А ты, Мир, заберешь себе гордецов, честолюбцев, богачей и владык; царить будешь над тщеславным воображением. Ты же, Дьявол, будешь владыкою лжи, царем самодовольных умников, твоею будет вся область изощренного ума-разума. А теперь поглядим, чем грешны вот эти два странника по жизни, – молвил он, указывая на Критило и Андренио, – пусть и они заплатят нам вассальную дань. Ибо нет скотины без изъяна, нет человека без греха.
Что разузнали о наших странниках, о том поведает следующий кризис.
Кризис X. Виртелия волшебница
Антипод неба, кругляш, вечно катящийся, воздушный замок, клетка с хищниками, приют неправды, разбойничий вертеп, дряхлеющий ребенок, – дошел Мир до такого безмирия и паскудства, а миряне – до такого безумия и бесстыдства, что публичными указами и под страхом суровых кар запретить дерзнули добродетель: не смей никто говорить правду, не то прослывет сумасшедшим; никто не дерзай учтивым быть, не то сочтут холуем; никто не вздумай учиться, приобретать знания – обзовут стоиком, философом; никто не должен жить скромно – объявят простофилей. И так далее – касательно всех прочих добродетелей. Порокам же, напротив, – полная свобода, вольный паспорт на всю жизнь. Дикое сие измышление объявляли глашатаи по всей земле, и встречали его сегодня с таким же восторгом, с каким вчера исполняли, – сплошной колокольный звон стоял! Но – странное дело, невероятное! – тех, кто думал, что добродетели будут вне себя от огорченья, поразила полная неожиданность – новость встречена была добродетелями с радостью чрезвычайной, друг друга они поздравляли и изъявляли бурный восторг. Пороки же, напротив, ходили, повесив нос и потупив глаза, не в силах скрыть уныния.
Удивленный таким оборотом дела, поделился некий разумный человек своим недоумением с владычицей своей, с Мудростью, и та ответила:
– Не дивись необычной нашей радости, знай, что подлая сия выходка ущерба нанести нам никак не может, скорее нам она на пользу пойдет. Не опасна она для нас, а благоприятна, большей услуги нам не могли бы оказать. Вот пороки, те отныне будут сокрушены, то-то жмутся, то-то печалятся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98