Робеть перед Фортуной – хуже, ей надо показывать зубы, издевается она только над терпеливыми. Сами поглядите, хитрецам да мошенникам все удается, они над всеми смеются, всегда с прибылью, а чтоб повезло людям порядочным, никто и не упомнит. Клянусь и божусь, что мы с нею на кулаки пойдем, а придется ей меня осчастливить, хоть лопни!
– Уж не знаю, как это у вас получится, – возразил лиценциат, – Фортуну ведь не поймешь, больно круты у нее повороты. Слыхал я от людей похитрей вас, что угадать ее нрав невозможно.
– Я намерен пустить в ход поклоны, – сказал придворный, – и осыпать ее руки поцелуями.
– А я поцелую только ларец, – сказал солдат. – Чтобы я целовал ей руку? Окажет милость, тогда изволь, а нет – уж не обессудьте.
– Кажется, я ее вижу, – сказал карлик, – да вот она-то меня не заметит, слишком мал, – видны только люди видные.
– Меня-то и вовсе не увидит, – сказал студент, – ведь я беден; а кто беден и сир, тот бледен и сер, хоть покрасней, как рак.
– Как ей вас увидеть, – сказал придворный, – если она слепа?
– Что за новость? – сказал Критило. – С каких это пор она ослепла?
– Да об этом здесь в столице все знают.
– Как же она может распределять блага?
– Как? Вслепую.
– Так оно и есть, – сказал студент, – и такой узрел ее один мудрец : восседает она на дереве с пышной кроной, на ветвях коего вместо плодов висят короны, тиары, диадемы, митры, кардинальские шапки, жезлы, мантии, галуны и всякие прочие знаки почета, и висят они вперемешку с ножами, петлями, веслами, наручниками и позорными колпаками. Под деревом толпятся люди и скоты, добрые и злые, мудрец и глупец, волк и ягненок, змей и голубка. Фортуна вслепую трясет дерево и машет своей дубинкой – куда ни попадя, дай тебе, боже, что гоже; и вот, одному падает корона на голову, а другому нож на шею, все дело в удаче; и чаще всего невпопад; жезл достается тому, кому держать бы весло; ученому митра где-нибудь на Сардинии или в Хаке , а идиоту совсем близко. Да, все сослепу.
– И еще сдуру, – добавил придворный.
– Почему так? – спросил Критило.
– Все говорят – Фортуна спятила, так и есть, не зря нигде порядку нет.
– Отчего ж она спятила?
– Разное рассказывают. Самое правдоподобное – ее опоила зельем Злоба и теперь оделяет своих любимчиков; якобы желая дать ей отдохнуть, сменила на посту: ворам богатство, наглецам почести, подлецам должности, дурням счастье, дурам красота, ничтожным победы, невеждам похвалы, а мошенникам – все; самый грязный кабан съест самый вкусный желудь, награды теперь не за заслуги, а кары не за грехи; одни грешат, других карают. В общем, все идет по-дурному.
– А почему не сказать «по-подлому»? – спросил солдат. – Фортуна ведь слывет преподлой бабой – она любезна с молодыми, всегда им покровительствует, а мужам зрелого и преклонного возраста враждебна, для добрых она мачеха, для ученых завистница, достойных тиранит, к скорбящим жестока, и со всеми непостоянна.
– Удивительно! – заметил Критило. – Из стольких бед эта самая Удача состоит, а мы с рождения выходим на поиски ее и, с годами все более слепые и безумные, всю жизнь за нею гоняемся.
Тут их взорам открылся странного вида дворец: с одной стороны здание как здание, с другой – развалины, воздушные башни на песке, спесивая громада без фундамента. И во всем этом немыслимом здании только и было, что огромная лестница; в доме Фортуны можно только либо подыматься, либо падать. Ступени, казалось, были из стекла – прозрачные, призрачно прочные и скользкие, как каток. Перил, чтоб удержаться, не было, зато везде крутые спуски, чтоб вниз свергаться. Взойти на первую ступеньку оказалось труднее, чем на большую гору, но коль скоро на нее встал, по остальным бегом взлетишь. На другой половине лестницы – для спуска – дело обстояло наоборот, причем была тут странная связь: как только по одной половине кто-то начинал подъем, кто-то на другой тотчас катился вниз, только гораздо быстрей.
Когда наши странники подошли, с лестницы как раз низвергался человек, чье паденье все приветствовали, ибо, начав падать, он выпустил из рук жирную добычу – схваченные и захваченные приходы да доходы: должности, деньги, энкомьенды, титулы – все катилось вниз; вот одна энкомьенда, отскочив, попала в руки к его врагу; другой налету ловил должность; началась настоящая свалка – одному беда, всем прочим отрада. Критило был восхищен, и все вокруг смеялись, приговаривая:
– Славный щелчок дала ему Фортуна!
– А доведись вам увидеть падение Александра Великого, когда он выпустил из рук весь мир, и короны, королевства, провинции посыпались как орехи с дерева – подбирай кому не лень! То-то вавилонское столпотворение!
Критило с товарищами приблизился к первой ступеньке – вся трудность была в том, чтобы взойти на нее; здесь стоял Фавор, первый министр и ближайший наперсник Фортуны. Он кому захочет протягивал руку, чтобы помочь подняться, руководясь лишь своим вкусом – прескверным вкусом, ибо ни разу не подал руки человеку порядочному. Неизменно выбирал что похуже – заприметив невежду, подзывал его, а тысячи ученых оставлял без внимания. И хотя все вокруг на него роптали, ему наплевать – от «что люди скажут» у него в ушах наросли мозоли. За лигу высматривал он мошенника, а людей степенных, честных видеть не желал – зная, что они осуждают его выходки и причуды. Льстецу, лжецу – этим не одну, а обе руки протягивал; на людей же порядочных, верных слову, был слеп, как крот, и зело крут. Короче, руку протягивал лишь подобным себе. А ради шутов безмозглых готов был душу отдать; что ни имел, им дарил, а те, знай, все перепортят, изничтожат. Тысячи людей ждали внизу его милости, но Фавор, заметив человека умного, достойного, говорил:
– Ах, ты! Ублюдком будет, кто ему поможет! Он слишком человек, такой нам не подходит.
Преподлый это был тип. Кто сколько-нибудь выделялся величием духа, благородством, в правлении, в ратном деле, в науках, – всех губил, а таких весьма нужных людей было немало. Но чему тут дивиться? Всеми страстями ослепленный, он орудует вслепую, сослепу тычется в стены мира и разрушает его.
Такова была лестница, ведшая в гору. Нашим странникам пришлось худо – Критило был неизвестен, придворный – слишком известен, студент и солдат имели заслуги; одному лишь карлику повезло, он прикинулся родичем и вмиг очутился наверху. Солдат огорчался, видя, что мокрые куры стали летать, а студент – что ослы мчатся вперед. И пока они роптали, на самом верху лестницы показался Андренио – идя по торной дорожке, взобрался туда и теперь был человеком влиятельным. Критило он узнал – диво изрядное, ведь с такой высоты многие переставали Узнавать родителей своих и детей, но, видно, кровь заговорила. Андренио тотчас подал отцу руку и поднял его, а уж вдвоем они помогли подняться остальным. Взбираются по тем ступеням легко, проворно, – как вступили на первую, так и пошло: с одной должности на другую, от одной награды к многим. Оказавшись на середине лестницы, приметили они нечто необычное – все, на кого они смотрели снизу вверх, кто взобрался раньше, казались им великими людьми, гигантами, и они стали кричать:
– Каким великим был прежний король! Каким смелым бывший полководец! Каким мудрецом тот, покойный!
И напротив, все, кто шли за ними, казались ничтожествами, карликами.
– Да, – сказал Критило, – много значит поспеть раньше, быть первым, не плестись в хвосте! Люди прошлого кажутся нам все великими, а нынешние и те, кто за ними идет, мелюзгой. Большая разница – смотришь на человека сверху или снизу, стоишь ступенькой выше или ниже.
И вот, добрались они до верхней ступени, на которой находилась сама Фортуна. Но, дивное дело, неслыханное чудо! Друзья наши остолбенели! Владычицу смертных увидели они совсем не такой, какой воображали, какой весь мир ее изображает, – вопреки утверждениям она не только не была слепа, но на лице, что светилось, как небо в полдень, глаза были зорче орлиных и проницательней рысьих. Лик исполнен важности и спокойствия, не мачеха хмурая, но матушка милая. Она не сидела – ведь она всегда спешит, всегда в движении. Вместо туфель – колесики; платье – половина траурная, половина нарядная. Поглядели друзья наши на нее и переглянулись, пожимая плечами и подымая брови, – очень изумила их наружность Фортуны, даже усомнились – она ли?
– А кому ж быть иному? – им ответила помогавшая ей с весами в руке Справедливость.
Услышала эти слова сама Фортуна – краешком глаза она уже заметила удивленные мины пришельцев и любезным тоном молвила:
– Подойдите поближе, расскажите, что вас смутило. Не бойтесь говорить правду, я люблю смелых.
Но от смущения они онемели. Только солдат, отважный до наглости и на язык дерзкий, сказал громко, во всеуслышание:
– Великая владычица милостей, могущественная королева удачи, нынче я буду говорить тебе правду. Из края в край, все люди, от венценосца до оборванца, ропщут на тебя и на дела твои. Говорю тебе напрямик – ведь вы, монархи, никогда не знаете, что в мире творится, и не слышите, что о вас говорится.
– Да, я знаю, что все на меня ропщут, – сказала она. – Но почему же? За что? Что люди говорят?
– Чего они не говорят! – отвечал солдат. – Итак, с твоего дозволения, если не одобрения, начинаю. Во-первых, говорят, что ты слепа; во-вторых, что глупа; в-третьих, что безумна; в-четвертых…
– Постой, постой, довольно. Ты не спеши, – сказала Фортуна, – сегодня я намерена всех удовлетворить. Во-первых, заявляю, что я – дочь хороших родителей, самого бога и божественной его прозорливости, И такпослушна его веленьям, что лист на дереве, соломинка на земле не шелохнутся без его ведения и указания. У меня-то, правда, детей нет, ибо счастье и несчастье не наследуются. Главное обвинение, предъявляемое мне смертными, будто я благоволю подлецам; о том же, слепа ли я, будьте вы свидетелями. Итак, я утверждаю, что люди сами дурны и дурно поступают, отдавая все во власть другим, таким же дурным. Толстосум отдает свое имущество убийце, хвастуну, плуту, сотенные и двухсотенные – шлюхе, а дочку и добронравную супругу, сущих ангела и серафима, оставляет нагими: вот на что тратит он огромные свои доходы. Властители даруют должности и благосклонность тем, кто этого менее всего достоин и к делу неспособен; покровительствуют невежде, награждают льстеца, помогают обманщику, возвышают худших, а о людях достойных – ни памяти, ни заботы. Отец души не чает в наихудшем из сыновей, мать – в самой ветреной дочери, государь – в наиболее наглом министре, учитель – в тупом ученике, пастух – в паршивой овце, прелат – в распутном служителе, капитан – в самом трусливом солдате. Не верите? Поглядите сами – когда правят люди честные и добродетельные, как в наше-то время, ведь добрых ценят, ученых награждают. А где этого нет – все наоборот. Вон тот избирает другом врага своей чести, наперсником – негодяя; в сотрапезники приглашает того, кто его разоряет. Поверьте мне – зло в самих людях, они дурны, даже очень, они возвеличивают порок и презирают добродетель, ныне она людям противней всего. Пусть сами люди благоприятствуют добрым, ничего иного я не желаю. Взгляните на мои руки, смотрите, примечайте: руки-то не мои, вот эта – князя церковного, а другая – светского, ими я раздаю блага, ими оказываю милости, ими одаряю счастьем. Глядите же, кому эти руки дают, кого обогащают, кого возносят. А я всегда одаряю только руками самих людей, иных у меня нету. Хотите убедиться в истинности моих слов? Эй, ко мне, Деньги, сюда, Честь, Должности, Награды, Услады, все, чем дорожат и что ценят в мире, живей, покажитесь вы все, те, кого кличут благами Фортуны!
Все, кого звала Фортуна, тотчас явились, и она принялась их распекать.
– А ну-ка, подойдите, – говорила она, – вы, подлые канальи, низкий, грязный сброд, из-за вас, негодяев, ущерб моей чести. Вот ты, плутовка, ты, Деньга, скажи, почему не ладишь с людьми порядочными, почему не заглядываешь к добрым и добродетельным. Куда это годится? Только и слышу, что водишься с подлецами, якшаешься с подонками, из их домов, говорят, никогда не выходишь. Долго ли мне это терпеть?
– Госпожа, – ответила Деньга, – во-первых, у людей подлых, вроде сутенеров, фигляров, драчунов да шлюх, никогда нет ни реала, и, коли что попадает в руки, не задержится. Если же у людей порядочных тоже нет денег, виновата не я.
– А кто же?
– Они сами.
– Они? Каким образом?
– А они не умеют меня добывать. Не крадут, не жульничают, не лгут, не мошенничают, не берут взяток, не дерут шкуру с бедняка, не пьют кровь у ближних, не льстят, не надувают, не сводничают, не плутуют. Как же им обогатиться, ежели меня не ищут?
– Что? Тебя еще искать надо? Ты бегать горазда, ступай же сама к ним в дом, проси принять и служи им.
– Ох, госпожа, иной раз я и бываю у них– – то получат награду, то наследство, – да они не умеют меня сберечь, тотчас выгоняют из дому: раздают милостыню, помогают беднякам, что твой архипастырь из Дароки . Сразу выплатят все долги, да еще дадут взаймы, люди они милосердные, на подлость неспособные, вот и гонят меня со двора.
– Но гонят-то не для того, чтобы стала бродяжкой, а чтобы поднялась ввысь, на небо. А ты, Честь, что ты скажешь?
– Да то же самое. Что добрые не честолюбивы, не домогаются почестей, не хвалят себя, не лезут непрошенные: они, напротив, смиренны, удаляются от суеты, не рассылают прошений, не ищут покровителей – словом, меня не умеют искать, и их никто не ищет.
– А ты, Красота?
– У меня много врагов. И кто сильнее за мною гонится, тот злее гонит прочь. Всем я надобна для мира сего, никому – для неба. Мой удел – жить среди ветрениц и дурочек, кокетки мною торгуют, выставляют напоказ; порядочные же меня запирают, прячут, ото всех скрываются. Вот почему меня встретишь только с никчемными, шатаюсь с ними как беспутная.
– Говори ты, Удача.
– Я, госпожа, всегда с молодыми, потому что у стариков нет отваги. Люди благоразумные долго размышляют, всюду видят помехи, безумцы же дерзки, смельчаки не колеблются, отчаянным нечего терять. Что еще я могу тебе сказать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98