Савва вообще уделял много внимания этой теме.
Когда они вернулись с бутылкой, приготовленный Лизаветой чай был разлит по чашкам из небьющегося стекла, а коньяк – по фаянсовым японским стопочкам, и Савва затеял долгий разговор на тему «Соотношение „цена – качество“ в России и в мире». Тут было что сказать всем и каждому. Лизавета посетовала, что в бутиках под видом эксклюзивной одежды продают обыкновенный корейский ширпотреб. Славик тут же вспомнил, сколько сюжетов он снял на подпольных винокуренных заводиках, где гонят бодягу. А раз ее гонят в таких количествах, значит, и продают не меньше. Не в Израиль же экспортируют! Савва же, как и подобает резонеру, делал выводы:
– Это все-таки коньяк, не опускаются израильтяне до торговли бодягой. – Он сделал маленький глоток и зажмурился от удовольствия. – Не то что наши. Пока российский бизнес не научится работать в условиях нормальных, а не бешеных прибылей, все так и будет. Это ведь французишки с англичанами и немчурой довольствуются жалкими тринадцатью процентами, а наш без ста-двухсотпроцентной накрутки и с дивана не слезет! К тому же еще классики писали, что русский купец чувствует себя человеком лишь тогда, когда продает подгнивший или залежалый товар. В противном случае ему кажется, что его обманули. – Савва темпераментно махнул рукой и чуть не уронил рюмку. – Они страдают, торгуя качественными продуктами. Особенно по разумной цене!
Лизавета подвинула его фаянсовую стопку ближе к центру журнального столика.
– У меня такое впечатление, что в свое время рекламный слоган для «Доси» придумал ты! Но это вовсе не означает, что надо стопки бить. Они качественные и дороги мне как подарок.
– И вообще, не бить, а пить надо, – схватился за бутылку Славик.
После второй рюмки они перешли к обсуждению местных новостей. Славик поведал о новом невиданном драконстве, учиненном главным режиссером «Новостей».
– Он теперь требует, чтобы мы постоянно сидели в операторской комнате. Причем все, кто стоит в расписании. Даже если сюжетов нет и не предвидится, а до окончания смены двадцать минут. Вовка ушел в столовую, ему влепили выговор.
– А что, в столовую тоже нельзя? – с интересом посмотрела на оператора Лизавета. Славик грустно покачал головой.
– Не-а, он говорит, мы все время должны быть под рукой. Потому что пора горячая – выборы.
– Он КЗОТ читал? – задал риторический вопрос Савва и сам же ответил: – Впрочем, КЗОТ давно уже не в моде. Но он все-таки зверь.
Очередное зверство, учиненное главным режиссером, казалось вдвойне противным потому, что было бессмысленным. Можно понять и если не принять, то объяснить любые мероприятия по укреплению дисциплины. В «Петербургских новостях», как и везде, достаточно халявщиков и любителей прокатиться на чужом горбу. Операторский батальон – не исключение. Бывали случаи, когда съемки срывались из-за того, что операторы разбегались, словно тараканы при зажженном свете, а потом долго лепили душераздирающие истории о том, что выпускающий не нашел их в кафе или в туалете. Но с некоторых пор всех операторов оснастили милыми и удобными устройствами под названием «пейджер», и теперь при желании найти любого – не проблема. Так что решение посадить их едва ли не на цепь в операторской было чистой воды садизмом и произволом.
– Он, правда, два компьютера поставил, чтоб нам не скучно было, но есть-то все равно хочется! – жалобно добавил Славик Гайский.
– А ты торт ешь, – заботливо посоветовала ему Лизавета. Славик кивнул и взял большой ненецкий нож, который Лизавете прислали почитатели из Тюмени. Осторожный стук в дверь прервал светскую беседу.
– Да, – солидно крикнул Савва и недоуменно посмотрел на Лизавету. Китайские церемонии в «информации» не в ходу. Даже когда здесь правила склонная к чинопочитанию номенклатура, все – от главного редактора до машинистки – были на «ты», а кабинеты стояли с распахнутыми дверями. – Да, открыто, – повторил приглашение Савва, а Лизавета встала, чтобы открыть дверь застенчивому посетителю.
На пороге стояла гримерша. Марина выглядела усталой и измученной – под глазами тени, в уголках рта глубокие морщины. Разительная перемена за какие-нибудь три дня, ведь Марина всегда была веселой и разговорчивой. Сейчас она явно пыталась найти нужные слова.
– Добрый день, Мариночка, – поприветствовала гостью Лизавета, – проходите, пожалуйста. Хотите чаю?
– И коньяку! – Савва, сидевший в самом удобном кресле, пересел на стул, уступая лучшее место даме.
– Даже не знаю… – выдохнула Марина и бочком пробралась к креслу мимо выдвинутого на середину комнаты столика.
– Ну пожалуйста. – Гостеприимный Савва чуть не насильно вложил ей в руки стопку. – А то мы будем чувствовать себя законченными алкоголиками.
Марина не заставила себя уговаривать и сделала глоток коньяка.
– Я что пришла… мы тут деньги собираем Леночке на похороны. И я подумала… – Она опустила глаза. Продолжения никто ждать не стал. Лизавета и Савва, которые были в курсе, сразу бросились к кошелькам. Их примеру последовал и Славик Гайский, который о Леночке Кац услышал впервые.
– Ой, спасибо, ребята. – Гримерша достала наполовину исписанный лист и внесла еще три фамилии, предварительно поинтересовавшись, как зовут молодых людей. Покончив с формальностями, Марина выпила еще рюмку, раскраснелась и затараторила: – А я тут хожу, хожу… Да у нас все замотались. Валерка, Ленин муж, совершенно вялый и беспомощный. Его понять можно, он Леночку очень любил, она ему и жена, и мать была. Заботилась о нем. У него же со здоровьем неладно. И ничего не знает, не умеет, совсем непрактичный. – Марина говорила захлебываясь, почти без пауз, будто боялась, что ее перебьют. Но никто гримершу не прерывал. – Сначала, когда разрешили хоронить, мы хотели крематорий, я вообще-то против, не по-христиански это, но Леночка не религиозная была, а крематорий все же дешевле. У них ведь совсем денег не оказалось. А вчера пришлось все переиграть, позвонили из этой… прокуратуры, что ли? Говорят, по закону нельзя сжигать, пока дело не закончено. – Марина не заметила, какими взглядами обменялись Савва и Лизавета – ведь именно вчера они ездили на Екатерининский к экспертам. – Валерка сразу паниковать, пришлось заново договариваться. А денег кот наплакал. Мы просили у начальства выделить пособие на погребение – как положено, из соцстраха. Они отвечают, что по месту работы родственников. Ужас какой цинизм – Валерка не работает, Леночка сама из Брянска, у нее там старенькая мама и брат, разве пособие? Ирина, наша старшая, пыталась объяснить ситуацию, а там ни в какую. В общем, выделили матпомощь в размере оклада, полторы тыщи, все равно что кот наплакал. А Леночка на студии двадцать лет проработала. Вот мы и собираем. Так что спасибо вам, ребята. – Марина совершенно неожиданно закончила говорить и встала. – Я пойду, попробую еще кого-нибудь поймать, расходов-то тьма.
– А торт с чаем? – попробовал удержать гримершу Савва, но та решительно отказалась и стала быстро пробираться к выходу из кабинета.
– Во сколько похороны? – успела спросить Лизавета.
– Автобус в десять, от морга Мечниковской больницы, ее тело почему-то туда перевезли… – Марина уже стояла в дверях. – Похороны в одиннадцать на Южном кладбище. Еще раз спасибо, ребята.
– Я всегда знал, что чиновники сволочи, но чтоб такие… – задумчиво произнес Славик, едва за Мариной захлопнулась дверь. – За двадцать лет работы – пятьдесят долларов, по два с полтиной в год. Вот так подохнешь под забором, и всем на тебя чихать. Кроме родственников и друзей. Ладно, помянем Леночку…
Лизавета не стала рассказывать Славику, что Леночка, возможно, умерла так же, как тот человек в парламентском центре, когда они с Гайским там снимали. А может быть, и из-за той же школы двойников.

…До Южного кладбища они добирались на Саввиной машине. Лизавета позвонила ему утром и предложила съездить на похороны, а то получается, что они просто откупились. Савва отменил ранее запланированный визит в комитет по культуре, и в одиннадцать они уже добрались до места. Автобус еще не приехал.
Вдвоем они стояли у входа, где ловкие старушки торговали цветами. Лизавета сжимала букет лиловых гвоздик. Савва держал ее под руку. Он заметил, что Зориной явно не по себе. Потом подъехал автобус, вышли немногочисленные провожающие. Марина помогла выбраться мужчине в черном костюме, с детским, растерянным лицом. Лизавета догадалась, что это Валерий, Леночкин муж. Еще было человек двенадцать – гримеры, парикмахеры, пожилая женщина, одетая в дутое китайское пальто, на голове большой черный платок. В ней сразу можно было узнать провинциалку – вероятно, Леночкина мать все-таки успела на похороны. Могильщик погрузили гроб на тележку, и печальная процессия потянулась на кладбищенскую окраину, где уже подготовили могилу.
Священника не приглашали, раввина тоже. Леночка Кац не была еврейкой: фамилия досталась ей от первого мужа. Когда началось нечто вроде панихиды, Лизавета закусила губу. К гробу подошла начальница гримерного цеха, милая, чуть полноватая брюнетка с круглым лицом. Она начала говорить чуть задыхаясь:
– Леночка пришла к нам совсем молоденькой, училась у старейших мастеров, потом сама стала мастером. Но мы знали ее не только как мастера, мы знали, что она была добрым и отзывчивым человеком, про которого никто не мог сказать плохого слова.
Это была правда, точнее, половина правды. О Леночке порой говорили не очень хорошо, хотя реальных оснований для этого не было – просто многим не нравилось, что на халтуры чаще приглашают именно ее, что у нее лучше получается, что она умеет найти подход и к капризным эстрадным дивам, и к замотанным хозяйством народным артисткам, что она умеет то, чего не умеют другие, и что один раз ее даже пригласил поработать голливудский режиссер, из эстравагантности снимавший на натуре эпизод своего фильма про русскую шпионку.
– Она была очень хорошим человечком. – Место начальницы заняла Вера Семеновна. – Хорошим, добрым, светлым и талантливым, сильным…
Неожиданно громко начал рыдать Валерий. В его рыданиях слышалось бабье повизгивание, и от этого стало особенно жутко.
Вера Семеновна продолжала:
– …И она очень рано ушла. Мы ведь даже не знали, что она так больна… – Тихо заплакали женщины-коллеги, и только Леночкина мама смотрела куда-то вдаль, и глаза ее были сухими.
Погода неожиданно испортилась. За пять минут небо заволокло тучами, и могила сразу стала выглядеть, как бездна. Цветов было до слез мало. Правда, стояли, воткнутые в снег, два пышных венка от тех, кого Леночка делала для сцены красивыми, – от одной петербургской и одной московской эстрадной звездочки. А ведь таких звездочек, преображавшихся под руками Леночки Кац, было довольно много. «Наверное, не всем сообщили», – утешила себя Лизавета.
Она с трудом сдерживала слезы. Ей хотелось плакать и от безысходной жалости к Леночке, и от того, что студия решила поскорее о ней забыть, и от того, что веселую, недавно полную жизни женщину пришло проводить всего полтора десятка человек, и еще от того, что утрачен торжественный и многозначительный ритуал проводов. Лизавете не хватало проникнутых будущностью слов: «Мы провожаем ту, что умерла с верой в Христа в душе и с надеждой на Спасение». Хотя это глупо. Леночка, да, впрочем, и сама Лизавета не были верующими. Откуда тогда эта тоска по утешению? Почему щемит сердце?
Когда Лизавету спрашивали, верит ли она в Бога, она отвечала цитатой из Канта: «Я верю в звездное небо над нами и в нравственный закон внутри нас!» Ей казалось, что именно закон, возможно, душевный инстинкт заставил человека придумать десять заповедей, выработать жизненные правила, чуть более сложные, чем «выживает сильнейший». И придумывали их повсюду – и там, где верили в Христа, и там, где признавали пророка Мухаммеда, и там, где возносили молитвы Будде. Так нужно ли выбирать определенное вероучение? Если в сухом остатке – все то же звездное небо и все тот же нравственный закон.
Только почему-то именно сейчас Лизавете не хватало веры и надежды, которые даруют молитвы! И хотелось плакать горько и не останавливаясь. Не потому ли, что она знала, была почти уверена – Леночка ушла из жизни не из-за внезапной болезни, а потому, что где-то перестал работать нравственный закон, кто-то растоптал законы человеческие, а значит, и Божеские? Ведь нет законов Бога без человека. А потому и звездное небо может рухнуть.
Лизавета вздрогнула от внезапного деревянного стука – это о гроб стукнулся первый комок мерзлой земли. Лизавета с трудом подавила всхлип. Она не будет плакать – слезы бессмысленны.
Над могилой установили деревянную дощечку с лаконичной надписью:
Елена Михайловна Кац
6 июня 1962 – 18 февраля 2000
Последней, кто положил букет на неправдоподобно маленький могильный холмик, была Лизавета. Шесть лиловых гвоздик. Она, присев, замешкалась, и Савва тут же испуганно спросил:
– Что с тобой?
– Ничего, все в порядке. Просто думаю об этих гадах, которые ее убили, и еще о милиции – я здесь никого от них не заметила! А в фильмах любят показывать, как те даже на похоронах ловят убийц.
– В кино не бывает столько глухих убийств, – тихо заметил Савва.
Лизавета кивнула.
– Ты не падай духом, – сказал Савва, когда они шли к его «жигуленку». – Вот вернется Сашка, и мы обязательно разберемся в этом деле.
Лизавета опять кивнула.
– Да. Когда вернется… Он что-то пропал. Его отпустили на три дня, а прошла уже неделя.

ПЕРЕВОД НА ШЕСТИДНЕВКУ

…Лизавета повернулась к монитору и приготовилась смотреть сюжет, который стоил ей, Савве и Саше Маневичу пяти лет жизни, что не очень много, но, может, будет стоить и очень дорого, и расплачиваться придется работой, любимой работой.
Саша в Москве задержался. И привез потрясающий материал. Он умудрился познакомиться с тем самым следователем прокуратуры, который работал по делу бывшего мэра Петербурга, не так давно вернувшегося в Россию после нескольких лет пребывания «в бегах».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47