Тут продюсер как крыльями захлопает, как закричит, что Леночка – именно тот человек, которого он всю жизнь ищет…
Марина замолчала, часто моргая глазами. Потом спросила:
– Значит, это он…
– Да не знаю я, – Лизавета старалась говорить как можно убедительнее, – и никто не знает. Ведь ни милиция, ни кто другой толком Леночку и не искали. Муж даже не знал, в какую командировку она уехала, мы только вчера Новоситцева нашли. Понимаешь? – с напором спросила Лизавета.
– Ага, – многозначительно согласилась Марина, а Лизавета продолжала:
– Я не знаю, но все может быть. Постарайся вспомнить дословно, о чем дальше шла речь. Только точно. – Марина послушно кивнула. – Это очень важно, для Леночки прежде всего.
– Сейчас, погоди. – Марина смяла окурок в пепельнице и прикрыла рукой глаза. – Он сказал: «Вы тот самый человек, которого я давно ищу!» Леночка промолчала, нам этот продюсер вообще не нравился. Тогда он повторил: «У меня для вас есть работа, хорошая, денежная». – Марина остановилась и облизнула пересохшие губы. – Я не могу ручаться, что повторяю дословно, но смысл был такой. Леночка ответила, мол, денежная работа понятие растяжимое и все зависит от того, что надо делать. Он сказал: «Конечно, конечно, договоримся», – и ушел.
– Это все? – Лизавета пристально смотрела на гримершу.
– Все… – Та опять потянулась к сигаретам. – Вроде все…
– Видишь, мы не знаем, что случилось. А чтобы Леночке не повредить, надо действовать очень осторожно. И никто ни о чем не должен знать. Тут все зависит о тебя… Ты, по сути, видела ее последней.
– Я понимаю…
– И еще вопрос. Что он сказал, когда уезжал с Леночкой? Они когда уехали?
– Часа через два после этого разговора. Что он говорил? Да ничего, я его и не видела. Леночка прибежала, засобиралась, все повторяла, что такая халтура бывает раз в жизни. Видно, он ей что-то пообещал. Я согласилась ее отпустить. Там и работы оставалось всего ничего – актрису попудрить…
– Больше тебе этот продюсер не звонил? – Лизавета старалась не упустить ни одной подробности. Марина отрицательно покачала головой:
– Нет, и вообще он «продюсер» только по названию, нас Новоситцев нанимал.
– Как ты думаешь, сколько он ей заплатил?
– Не знаю. – Марина сделала большие глаза. – Честно не знаю. Тут как кто договорится. Я даже не представляю, сколько Леночке платил Новоситцев! – Лизавета была убеждена, что гримерша говорит правду: западная манера хранить в секрете собственные гонорары прижилась у нас на удивление быстро.
– Вроде все. Ты понимаешь, что если кто-то узнает о нашем разговоре, то этот продюсер уйдет в подполье и мы ничего не выясним про Леночку?
– Понимаю, что я – маленькая? – возмутилась Марина.
– Все зависит от тебя – никому, ни одной живой душе!
Люди любят, когда от них зависит «все», и Марина охотно согласилась хранить тайну, даже от соседок по гримерке.
– Ясно. Значит, договорились – никому…
– Да что ты, как рыба… – На том они и распрощались. Но Лизавета знала, что о командировке в Выборг и отъезде Леночки с продюсером Новоситцева в гримерке и костюмерной узнают практически немедленно. Иначе на телевидении не бывает. Здесь секрет – это то, о чем рассказывают не всем подряд, а только десятку особо близких друзей. Зато была надежда, что каждого посвященного Марина предупредит и до продюсера разговоры не долетят. А остальные – пусть болтают. Телевидение – это на семьдесят восемь процентов слухи и сплетни.
Проводив Марину, Лизавета осталась в кабинете одна – вернее, наедине с угрызениями совести. Не прошло и двадцати четырех часов, как она дала слово не заниматься всяческими расследованиями. Сие «чудище зубасто» терзало ее довольно сильно, и она утешила себя в стиле Скарлетт О'Хара: «Я подумаю об этом позже». Лизавете нравился придуманный героиней «Унесенных ветром» способ вступать в сделку с собственной совестью. Сама Скарлетт ей тоже нравилась. Чуть ли не первая героиня-одиночка… Эгоистка, умевшая сражаться за жизнь, свою и близких, пуская в ход зубы, ногти и кремниевые ружья… Ее оружием были кокетство и ложь. Но она же и доказала: отчаянная жажда жизни, приправленная не менее отчаянным себялюбием, – вовсе не отрицательные качества.
Пишущая домохозяйка Маргарет Митчелл нанесла сокрушительный удар по ханжеским идеалам: любить жизнь не стыдно. Только те, кто любят жизнь, могут выжить при любых обстоятельствах. И выживают, и помогают выжить другим.
Лизавета еще раз повторила заветные слова «Я подумаю об этом позже» и стала собираться домой.

ДАЙ СПИСАТЬ

На столе в кабинете Саши Маневича стоял красивый новый диктофон, его гордость и радость. Мощная машинка, которая могла ловить звук даже через карман куртки. Лизвета и Саша только что отслушали полную запись весьма плодотворной беседы.
Свой разговор с продюсером Новоситцева Саша Маневич записал на диктофон, потому что у него не было другого выхода. Он хотел иметь в руках материальный итог беседы, которой добился с таким трудом. Сначала Саша, позвонив по телефону, попытался сразу же договориться о съемках. Он пространно рассуждал о технологии предвыборной борьбы, о том, как важно именно сейчас рассказать зрителям о роли выборных организаторов-профессионалов, об имиджмейкерах, а лучший пример – именно его собеседник, Олег Целуев.
Целуев стойко сопротивлялся. Прямо как боец из маки – так французские партизаны отбивались от вопросов гестаповцев.
– Представляешь, изображал из себя идейного борца с телевидением и притворялся, что не выносит даже вида камеры! – Саша уже полчаса расписывал Лизавете, с каким трудом он пробился к этому человеку. – Делал вид, что общение с прессой вызывает у него аллергию.
Саше это показалось подозрительным. Лизавете тоже. Такая камеробоязнь для этой публики вообще-то не типична. Торговцы воздухом, а политическая реклама – призрачный товар, обычно рады-радешеньки заполучить бесплатный эфир, рады хоть как-то засветиться на телевидении или в газетах. Господин Целуев отстаивал свое право на приватный бизнес с яростью хорька, попавшего в капкан. Лапу собственную отгрыз бы, лишь бы отделаться. Саша гордо выпрямился:
– Однако я сумел уговорить его. Сошлись на том, что он просто меня проконсультирует. Так сказать, поможет репортеру, теряющемуся в дебрях предвыборного бизнеса. – Маневич простодушно ухмыльнулся. – Я его задавил занудством!
Саша умел прикидываться недалеким и упорным занудой. В таких случаях он даже говорить начинал не то с брянским, не то с орловским прононсом, хотя родился в Ленинграде и обычно речь его была чистой и грамотной.
– Самое интересное, что, скорее всего, реклама его и вправду не волнует. Иначе он нашел бы офис в другом районе. А то – дворы, дворы… Я заподозрил неладное, еще когда Целуев объяснял, как его найти. Второй двор, направо, маленькая железная дверь в стене, три звонка, два притопа. Продавец иллюзий не имеет права обитать в бедности – у него никто ничего не купит. Но мне-то что? Пусть хоть в канализации сидит.
Маневич с трудом нашел заветный двор, «три звонка, два притопа» сработали, и Саша оказался в низенькой прихожей. Впустила его хорошенькая пухленькая секретарша в черном, очень деловом костюме. Вежливо его поприветствовала и пригласила присесть – мол, Олег Кириллович пока еще занят. Саша послушно устроился в бархатном кресле и по старой «разведчицкой» привычке – он считал репортера чем-то вроде секретного агента – начал осматриваться.
В спрятанной от людских взоров конторе политического продюсера-имиджмейкера бедностью и не пахло. Целуев превратил занюханную дворницкую в филиал западноевропейского бизнес-эдема: стены обиты панелями, дубовыми или под дуб, навесной потолок из коричневых реечек превращал недостатки посещения в достоинства – казалось, что низкий потолок спроектирован специально для пущего уюта. Бордовые шторы на окнах, бархатные диваны и кресла вдоль стен, журнальные столики неправильной формы. Все вместе производило впечатление и работало на имидж – здесь нет места бюрократии и бумаготворчеству, здесь работают с человеческими эмоциями.
Саша прождал с четверть часа, хотя пришел за две минуты до назначенного времени. Целуев, наверное, хотел намекнуть, что навязчивый журналист отнимает у него драгоценные деловые минуты. На Маневича такие трюки не действовали. Как только толстушка секретарша пригласила его войти, он щелкнул кнопкой упрятанного в карман диктофона и, радостно улыбаясь, вошел в кабинет создателя политических грез.
Олег Целуев выглядел совсем молодым человеком, ему можно было дать и тридцать, и двадцать пять, и даже двадцать, чему способствовали довольно длинные светло-русые волосы, аккуратно подстриженные и уложенные при помощи парикмахерской пенки, возможно, оттеночной. Он смотрел на мир светло-зелеными, широко раскрытыми глазами и улыбался. Саша про себя назвал его улыбку «оскалом профессионального банщика». По сути, Целуев и был банщиком, умеющим отмывать темные репутации заказчиков и доводить их до полного политического блеска.
«Здравствуйте, молодой человек. – Приветствуя гостя, господин Целуев встал, предоставив Саше возможность разглядеть его неприметно безупречный костюм и столь же безукоризненную белую, с едва различимой голубенькой полоской, рубашку. – Сожалею, что не смогу уделить вам много времени».
– Он выставил меня ровно через пятнадцать минут, – рассказывал Лизавете рассерженный Маневич. – Весь такой лощеный-лощеный, не удивлюсь, если голубой. И ни на один вопрос толком не ответил. Я уж его и так, и эдак – у него все или коммерческая тайна, или специфика, которую нет смысла раскрывать перед профанами.
Они прослушали кассету два раза. Действительно, Олег Кириллович продемонстрировал редкостное умение нанизывать слово к слову в разговоре ни о чем.
– Ты просто не подготовился к интервью, – сказала Лизавета после второго прослушивания. – Понесся к нему, как козлик угорелый, не зная ни о его контракте с Леночкой, ни о том, что он ее увез.
– Я же на разведку ходил, – надулся Саша. – Да и ничего бы это не дало. Я ведь его прямо о Леночке спросил, а он что? Сначала вздрогнул, как испуганная кляча, говорит «не помню…». Потом вспомнил, сказал, будто увез ее, чтобы она попудрила для съемок доверенное лицо этого… московского олигарха. Якобы у него заказ на съемки анонса. Ну ты знаешь, олигарх скоро у нас появится, приезжает на какой-то автопробег. Вот они и делают раскрутку.
– И что это нам дало?
– Две вещи. Мы знаем, что он лжет, и мы знаем, что он боится. Когда я выходил, остановился в приемной – попрощаться с секретаршей, – а у нее на столе сразу селектор заверещал. И этот деятель нервно так, с матерком, просит пригласить какого-то Спурта. Или Спрута.
– Ты мне этого не рассказывал раньше… – с подозрением сказала Лизавета. Саша, как человек увлекающийся, мог прифантазировать две-три детали, чтобы его визит не выглядел таким уж бесполезным.
– Я не разобрал. Секретарша сразу убрала громкую связь. Я тут же нагнулся – якобы завязать шнурки, чтобы не маячить у нее на глазах. А она односложно отвечает: «Хорошо, Олег Кириллович», «Да, Олег Кириллович», «Он еще вчера звонил и просил передать, что концы вычищены». Главное, эта девчонка такая чинная, прямо пионерка-отличница, а от его «ядрить тебя в корень» даже не покраснела. Со мной-то он аристократа разыгрывал…
– Факт, конечно, прискорбный и примечательный, – Лизавета прикусила губу, – но нам он ничего не дает.
– Почему это? – живо возразил Саша, не любивший признавать собственные промахи. – Он начал искать этого Спрута сразу после того, как я его спросил про Леночку. Да и смутился он очень, врал, что не знает ее. Не так уж сложно проверить все, что он там наговорил.
– Возможность проверить его правдивость… – задумчиво произнесла Лизавета. – Этим займешься ты… Выясни, были ли в тот день съемки, снимался ли этот помощник олигарха у Целуева и так далее, не мне тебя учить…
– Это точно, – удовлетворенно хмыкнул Маневич. – Я еще и Спрута поищу. А что будешь делать ты?
– Болтать по телефону и пить кофе, – честно ответила Лизавета. – Поговорю с коллегами твоего Целуева, он же сказал, что окончил наш университет. А насчет Спрута-Спурта меня гложут сомнения. Может, это вообще не человек, а какой-нибудь рекламный прием – ускорение перед финишем…
– Ага, и этот прием уже докладывал, что концы вычищены! – Маневич встал и решительно затолкал диктофон в карман. – Ладно, пойду наводить справки насчет олигарха…
Коллегу и к тому же однокурсницу Целуева Лизавета нашла прямо на студии. И даже договорилась попить с нею кофе – в студийной кофейне, которую еще в эпоху застоя окрестили кафе «Элефант». Наверное, потому, что телевизионная публика ходила в кафе не только и не столько для того, чтобы перекусить (конечно, попадались и такие оригиналы, но их было крайне мало). В основном в кофейню ходили, чтобы свободно общаться и, уподобившись Штирлицу, отдохнуть от работы в тылу врага. Ведь бойцы идеологического фронта все, как один, были либералами и вольнодумцами. А в кофейне можно было вести разговоры о вольности, недопустимые на рабочем месте. Теперь вольнодумство практикуется без отрыва от производства, назначение кафе изменилось, а название осталось.
Лизавета вошла в «Элефант» и огляделась. Все как всегда. Как и должно быть в кофейне на Петербургском телевидении в половине восьмого вечера. За дальним угловым столиком тесной кучкой сгрудились и гомонят операторы, на столе перед ними – бутылка водки и недопитые стаканы с кофе. Суровая действительность (сок в кофейне бывает не каждый день) научила их запивать водку напитком из солнечных аравийских зерен. За соседним столом пьет чай очень красивая дикторша. Строгая, подтянутая, аккуратная – в кафе, обставленном столами и стульями, крытыми убогим советским пластиком, с обгрызенным стаканом в руке, она кажется инопланетянкой или, по крайней мере, иностранкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47