Потом выросла и поняла, что выполнять родительскую обязательную программу ей невероятно скучно. И она стала жить по своей – произвольной. Рита всю жизнь пыталась себя хоть как-то развлечь. В школе она резвилась, задавая учителям «прямые вопросы»: «А правда, что Брежнев устроил переворот, чтобы сесть на место Хрущева?», «Почему комсомол называют передовым отрядом молодежи, если туда принимают всех, кому не лень?», «Отчего передовая советская промышленность не может освоить выпуск такой примитивной вещи, как джинсы?»
Рита не была диссиденткой. О правах человека, андеграунде, застое, геронтократах и Хельсинкской группе она даже не подозревала. Кое-что слышала от взрослых, а фрондерские вопросики, после которых учителя бледнели и начинали заикаться, были ей нужны просто для забавы.
В университете Рита держалась, как много повидавшая богемная девица. Вся богемная жизнь сводилась к бесконечным посиделкам на чьих-то квартирах или дачах, где пили портвейн или водку и покуривали план. Временами парочки удалялись в спальню или ванную, и никого не шокировало, если через час они удалялись туда опять, но уже в обновленном партнерском составе. В промежутках богема обсуждала качество привозных тряпок и недостатки иностранных сигарет.
От богемной жизни Рита тоже скучала, но ничего веселее придумать не могла и потому меняла компании, а не образ жизни. Она вертелась среди актеров, художников, банкиров и бандитов. Каждый раз ей казалось, что там, за углом, в другой квартире или в другой постели откроется чудесный новый мир. Но за свою взрослую жизнь она только два раза загоралась и забывала о скуке. Первый – когда вышла замуж по большой и страстной любви, и второй – когда эту любовь ей захотелось вернуть.
Замуж Рита выскочила в три дня и тайно, хотя ее избранника родители вполне могли одобрить. Но она не пожелала доставить им такое удовольствие. Жених не возражал, они скрытно расписались и уехали на медовый месяц в Таллинн, где стали жить на снятой квартире.
Ритин муж был аспирантом, приехавшим на стажировку из Москвы. Девушка увидела его в университетском коридоре. Он направлялся в библиотеку, а она как раз пришла устраиваться на работу по очередной отцовской рекомендации – в какой-то новоиспеченный институт менеджмента. Тот, кто не верит в любовь с первого взгляда, не поймет, что Рита почувствовала, поймав взгляд его серых глаз. Она и сама толком не поняла, только по телу пробежала дрожь. До потенциального места работы Рита не дошла, зато разузнала у библиотекарши, кто это пришел полистать толстенную подшивку математических журналов на английском языке.
Далее она действовала энергично и напористо. Рита вообще преображалась, когда у нее появлялся интерес к жизни, становилась изобретательной и коварной. За неделю она выяснила, как и чем живет объект ее внимания. Через две недели они познакомились. Три недели встречались, ходили в кино и на дискотеки. После одной дискотеки Рита и соблазнила удивившего ее своей робостью парня.
А через три дня они уже ехали на автобусе в Таллинн. Там все шло превосходно: узкие улочки, по которым так хорошо гулять, взявшись за руки; маленькие музейчики, в которых здорово целоваться; кафе, где подают вкусный кофе, вкусные пирожные и черный невкусный ликер «Вана Таллинн».
Потом они вернулись. Он что-то считал, просиживал дни и ночи у компьютера, а Рита начала скучать – отчаянно и бесповоротно. Ничего вроде бы не изменилось. Ее по-прежнему завораживали серые глаза мужа, ей нравилось гладить пепельно-русые волосы, нравилось его длинное и сильное тело. Но все равно было скучно.
Через месяц она сбежала. Не насовсем, а погулять. Встретила давнишнего приятеля, тот шел на вечеринку к общим знакомым, прихватил и Риту. Ей обрадовались, как долгожданной блудной дочери. И она зависла на неделю, шаталась из компании в компанию. А когда вернулась в общую с мужем квартиру, то никого там не нашла. Даже записки не было. Он исчез, испарился. И срок его ленинградской стажировки закончился. Рита не очень и сожалела. Какая разница – где и с кем скучать?
Она благополучно проболталась еще шесть лет, позабыв про штамп в паспорте. Денег у папы-банкира водилось все больше. И на непутевую дочку он их не жалел, да и о непутевости ее больше не думал. Новые времена, новые нравы. Понятие «тусовка» расправило плечи и укоренилось в общественном сознании. Теперь говорят не «плесень», а «золотая молодежь», не «тунеядка», а «светская дама». О наркотиках папа не думал. Он читал в газетах про экстази и амфетамин, но какое это может иметь отношение к реальной жизни?
Рита с новыми и старыми друзьями теперь ворчала, что делать нечего не только в Репино или Зеленогорске, но и в Ницце и Хургаде: тоска, пляж, всюду толстые немцы со своими шумными детьми. Оттянуться негде. Полиция свирепствует и взяток не берет. А ночные клубы – вылитая «Конюшня», только знакомых меньше.
Шмотки она покупала от Версаче или Кензо. Один раз ради эксперимента съездила к парикмахеру в Париж, заодно затарилась косметикой на всю оставшуюся жизнь. И все равно скучала.
Возможно, она долго еще томилась бы от безделья, но обстоятельства сложились так, что Рита вспомнила пропавшего супруга. И вдруг снова почувствовала вкус к жизни. У нее появилась цель – найти мужа. А цель для Риты всегда оправдывала средства.
Ребята, которые жили в мансарде над квартирой ее нового любовника, и должны были стать средством. Конечно, средством мог стать и сам любовник, но сначала боевички. Всему свое время. Первым делом их надо приручить.
Рита покопалась в плотно заставленном бутылками баре, смешала себе джин с тоником и прыгнула на обтянутый белым мехом диван. Надо только придумать, как объяснить свое поведение хозяину квартиры. Он строго-настрого запретил подходить к прямому телефону. И вообще, посоветовал забыть о существовании мансарды. До вечера время есть, раньше одиннадцати он не вернется…

СУЕТА СУЕТ И ВСЯЧЕСКАЯ СУЕТА

Когда Лизавета появилась в студии – это произошло позже, чем обычно, – на столе ведущего трезвонили сразу три телефона, все реально действующие. Городской пиликал по-японски – нежно и мелодично, местный звенел жизнерадостно, с оптимистическими переливами, и низко, на одной ноте, гудел аппарат прямой связи с режиссерской аппаратной.
Лизавета нажала на клавишу компьютера, вместо флегматичных вуалехвостов на экране появился список программ. Она запустила программу «Информационные агентства» и только потом взяла трубку, одну из трех – прямой связи с аппаратной. Вообще говоря, соблазн проигнорировать все звонки был очень велик. Времени до выпуска оставалось немного. Только-только прочитать сообщения агентств и написать связные комментарии. К тому же Лизавета знала, что на самом деле времени еще меньше, чем по часам. Наверняка Борюсик выдернет ее по поводу медицинского сюжета, а это минус верные тридцать минут. Однако трезвон стоял неумолчный, а Лизавете не очень-то хотелось работать под аккомпанемент сводного телефонного оркестра.
Отвечать она решила последовательно. Может, кто и отвалится. Важнее всего режиссер, потому что это наверняка про выпуск. Лизавета была права: звонил режиссер с самым обыденным вопросом:
– У нас верстка не меняется? Лана говорила, что может слететь сюжет Савельева…
– Нет, все пока по-прежнему. Он сейчас монтируется.
– Тогда мы начинаем собирать.
«Петербургские новости» работали по старой, некомпьютерной технологии. Все идущие в эфир репортажи сгоняли, по возможности, на одну эфирную кассету, и уже с нее они шли в эфир. В экстренных случаях можно было запустить только что привезенный материал, что называется, с колес, но с других магнитофонов. Один стоял внизу, в студии, другие были отделены от режиссера, который командует «мотор», звуконепроницаемой стенкой. Таким образом, если в работе участвовало несколько магнитофонов, то с монтажером приходилось связываться по телефону или по селектору. Это потерянные секунды. И вообще, чем больше людей задействовано, тем выше вероятность накладок. Один секундочку подумает, другой на три секунды замешкается, третий чихнет не вовремя, в результате ведущий сидит с умным лицом в кадре и ждет, когда пустят видео. Или того хуже, напутают с тайм-кодом, и тогда вместо сюжета о лесных пожарах выскакивает материал о гололедице. Потом ведущему приходится объяснять телезрителям: «По техническим причинам вы увидели тюрьму в Мексике, а не банкет в Букингемском дворце, но зато сейчас все-таки пойдет сюжет про банкет». А в режиссерской в это время кричат и судорожно мотают кассету, ищут злополучный банкет. Поэтому режиссеры предпочитают ходить в эфир с уже собранными выпусками и любят, когда все сюжеты готовы заранее – лучше всего, если утром, в крайнем случае днем.
А корреспонденты, наоборот, тянут, носятся где-то до самого вечера, снимают, притаскивают предмонтажные кассеты в самый последний момент. Вот и сейчас режиссер беспокоится. Первым номером в верстке стоит репортаж Маневича, а тот все еще на съемках.
– Маневичу под убийство сколько оставлять? Как написано – минуту сорок?
Лизавета заглянула в свой экземпляр верстки. Прикинула время: за минуту сорок об убийстве журналиста Айдарова Саша ни за что не расскажет
– Оставьте две с половиной.
– А перебор? – тут же поинтересовался режиссер.
Перебор – это кошмар всех, кто работает в живом эфире. После него пишут служебные записки и лишают премии. Кошмар не естественный, а искусственный. Созданный глупым распоряжением студийного руководства. Даже в строгие коммунистические времена, когда каждое подготовленное слово дважды проверялось и перепроверялось, когда первая репетиция программы «Время» или «Ленинград» проводилась в четыре часа дня, а вторая шла в шесть, «технологическая минута» – своего рода страховочное время – считалась вполне допустимой. В том числе в программах, где часы были собственным элементом передачи.
Работавшие в знаменитых «Секундах» знали, что счетчик, заведенный на экран над плечом ведущего, при необходимости, пока идет сюжет, можно отмотать, чтобы прощальная улыбка появилась вместе с нулями. И это не жульничество. Просто все посчитать невозможно, люди не автоматы, ведущий может кашлянуть или замешкаться, точно так же кашлянуть или замешкаться может любой другой человек в телевизионной цепочке. И все это драгоценные секунды.
Но теперь для удобства рекламодателей, которые хотят увидеть свой ролик в точно обозначенное время, «технологическую минуту» убрали. И над сотрудниками повис дамоклов меч перебора времени.
Лизавета еще раз просмотрела верстку:
– У меня про «Тутти-Фрутти» на сорок секунд меньше. И на комментариях сэкономим.
– Как же, ты сэкономишь! – скептически хмыкнул режиссер, но все же согласился. – Ладно, Маневичу две с половиной. Убийство все-таки.
Пока Лизавета беседовала с режиссером, два других телефона продолжали звонить. Настойчивый народ, упорный. Дозваниваются так дозваниваются. Хорошо, послушаем, кто там терзает местный телефон.
Оказалось – Лана Верейская. Начала она с привычного:
– Ты где ходишь, пока я, как кочегар, уголь в топку бросаю? Почернела вся! – Это был ее любимый зачин.
– Вы же сами знаете, Светлана Владимировна. Я разбиралась с Борюсиком насчет медицинских репортажей.
– И как? – оживилась Лана.
– Все идет.
– Вот и хорошо, верстку переписывать не надо. Я почему звоню, тут тебя по вертушке достают из департамента по здравоохранению. Хочет поговорить их начальник. Этот… – У Верейской была плохая память на имена чиновников. Артистов, писателей, ученых она запоминала превосходно, а тут – ступор, барьер. – Ковалев? Коваль? Что-то кузнецкое, но с хохляцким акцентом… Что? Опять он? – Лизавета поняла, что Лана отвлеклась от телефона и разговаривает с кем-то, находящимся поблизости. – Не с хохляцким, а с венгерским. Ковач, вот кто! – Эти слова снова адресовались Лизавете. – Ты подойдешь? Он ждет на телефоне. Его секретарши с референтами, видимо, решили, что сегодня я у них работаю диспетчером. Каждые пятнадцать минут сообщали о местонахождении своего начальника: «Ковач едет в департамент… Ковач уже подъезжает… Ковач идет по коридору…» Можно подумать, я народный контроль, проверяющий у них трудовую дисциплину. Ты чего молчишь? Поднимешься?
– Пусть лучше девочки дадут мой городской, внизу. У меня запарка. Я еще даже агентства не смотрела. А лучше всего, если он вообще не позвонит.
– Дать ему, что ли, неправильный номер? – предложила Лана, но тут же отказалась от этой затеи. – Нет, милая. Тогда они опять меня в оборот возьмут: «Ковач набрал первую цифру, Ковач не туда попал, Ковач набирает номер повторно». Сами с Саввой заварили эту медицинскую кашу, сами и пенку снимайте. Кстати, тебя еще журналисты достают, хотят узнать про взорванную машину. Девочки говорят, ты уже все сказала и больше не даешь интервью.
– Правильно! Все, я пишу комментарии. – Лизавета отключилась и тут же сняла третью трубку.
– Наконец-то! Я уж думал, вы все вымерли, как динозавры, – прокричал Саша Маневич, не дождавшись даже «алло». – Лизавета есть поблизости?
– Не только есть, но и внимательно тебя слушает. И готова передать, что тебя с нетерпением ждут монтажер и режиссер, потому как для того, чтобы смонтировать двухминутный сюжет, требуются определенные усилия. – Лизавета сознательно убавила выделенное Маневичу время, чтобы в процессе торгов поднять ставку и остановиться на двух минутах тридцати секундах. Она оказалась права.
– О, хорошо, что ты здесь. Мне нужно минимум три минуты. Тут такое дело…
– В верстке у тебя минута сорок!
– Скажи Верейской, что она сошла с ума! Минута сорок – это для репортажа с кошачьей выставки. – Маневич орал как резаный, и Лизавета отодвинула трубку от уха.
– На кошек мы даем минуту.
– И спорить не буду. Ты сама, как узнаешь, в чем дело, закричишь, что четыре минуты – и ни секундой меньше!
– А что, действительно рухнул Медный всадник?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46