Скоро цель!
– Смотри за задней полусферой, – стараясь быть как можно спокойнее, передаю приказание своему штурману, а сам напряженно вглядываюсь в темно-голубую даль и в то же время держу в поле зрения впереди идущие самолеты, чтобы не нарушить боевого порядка.
– Сзади самолеты противника! – слышу в наушниках голос штурмана и тут же вижу, как от всех наших самолетов протянулись в противоположную сторону огненные струи – штурманы начали стрелять по приближающимся фашистским истребителям.
Вдруг в нашей группе крайний слева самолет, задрав нос, круто полез вверх. На какое-то мгновение он замер, затем вздрогнул и стал падать. Сначала на хвост, а потом беспорядочно быстро понесся к земле. Столб черного дыма и пламени…
До боли сжалось сердце…
По дороге на большой скорости плотно шли немецкие танки. Их много, очень много. По параллельной дороге – множество крытых и бортовых машин. А шестерка фашистских «мессершмиттов» продолжает атаковать. Огненные пушечные трассы проносятся совсем рядом с нашими самолетами, а навстречу вражеским истребителям устремляются тоненькие красные пунктиры от ШКАСов.
Когда от самолетов отделились первые бомбы, трасса вражеского истребителя прошила крайний самолет ведущего звена. Он резко накренился влево и, круто снижаясь, с разворотом отошел от группы, оставляя за собой черный шлейф. Вслед за первым звеном сбросили бомбы самолеты второго звена, внизу вспыхнули два очага пламени. Взрывы бомб, горящие машины – все смешалось на дороге.
От чьей-то пулеметной очереди, объятый пламенем, пошел к земле фашистский истребитель. Остальные «мессеры» отошли в сторону, но перед нами вдруг появилось на чистом фоне неба множество небольших облачков. Их становилось все больше. Пикируя, мы начали расстреливать вражескую колонну, и, когда снизились до шестисот метров, я увидел в стороне от дороги, над небольшим кустарником, яркие вспышки. Только теперь я понял, почему «мессеры» отошли в сторону. Они не испугались, просто не хотели мешать своей зенитной артиллерии.
Неожиданно мой самолет качнуло вправо. Я рванул ручку влево, но самолет вошел в крутую спираль: левое крыло было пробито прямым попаданием зенитного снаряда. Ценой больших усилий удалось выйти из спирали. На какой-то миг наш боевой порядок рассыпался: самолеты товарищей были сверху и снизу, справа и слева. Но тут же эскадрилья снова собралась и, оставив на дороге пылающие фашистские танки и автомашины, повернула на свой аэродром. Зияющая дыра в крыле давала себя знать: самолет «зарывался», его сильно разворачивало влево. С большим трудом удалось посадить его на аэродроме.
Так закончился первый боевой день.
Вечером командир полка подвел итоги. Он сказал, что напряженная учеба в мирные дни дала свои результаты: уничтожено много гитлеровской техники и живой силы. Но было очевидным и то, что эти успехи достигались дорогой ценой: не вернулись с боевого задания шесть экипажей – двенадцать наших товарищей! Уже первый день показал, что основной опасностью для Су-2 будут немецкие истребители, ведь наши самолеты летали без сопровождения, но почему – мы пока не знали. Уже в сумерках летный состав разошелся по самолетным стоянкам на отдых.
Инженер полка тоже подытожил день работы технического состава, а в конце сказал:
– Поврежденных самолетов много, но к утру все они должны быть готовы к вылету. Поэтому вам придется сегодня не поспать.
Это была первая бессонная ночь технического состава. Никто даже представить не мог, сколько их будет впереди, этих бессонных, порой до предела напряженных и тревожных ночей.
Стремясь во что бы то ни стало захватить столицу Украины, гитлеровцы рвались на восток. Сотни танков, орудий, автомашин, тысячи фашистских солдат, в воздухе сотни самолетов – вся эта чудовищная лавина с каждым днем приближалась к Киеву, оставляя за собой разрушенные города, выжженные села.
Наблюдая за длинными вражескими колоннами, за темпом их продвижения на восток, мы в глубине души задавали себе один и тот же вопрос: «Почему мы отступаем?» Но ответа пока не находили.
Третьего июля по радио выступил И. В. Сталин и стало ясно, что над нашей Родиной нависла смертельная опасность, что враг силен и жесток, что нам придется вести длительные и тяжелые бои. И мы поняли, что для победы потребуется напряжение всех сил советского народа.
Этот день для полка был очень тяжелый. Десять немецких истребителей, как стая коршунов, произвели налет на наш аэродром. Они смогли уничтожить только один Су-2, но по аэродрому разбросали много «лягушек» – небольших осколочных бомб замедленного действия, на которых подорвались четверо из технического состава. Вечером мы их похоронили на окраине аэродрома. Не вернулся с задания и наш командир майор Колокольчиков со штурманом.
В середине июля полк перебазировался на аэродром Чернигов. Город подвергался непрерывным налетам вражеской авиации. У нас осталось четыре исправных самолета, да и летчиков было уже немного. В это время поступил приказ – часть людей отправить в другие полки. Федор Громов, Иван Колобков и я были откомандированы вместе. Ни я, ни мои друзья не могли знать, что уже никогда не увидим никого из тех, с кем встретили врага в первые дни войны.
На другой день к полудню мы прибыли на аэродром Ичня, в 136-й ближнебомбардировочный полк. После нашего доклада командир полка подполковник Е. Е. Натальченко коротко спросил:
– На чем летали?
– На Су-два, товарищ подполковник. – Мы ждали, что он скажет.
– У нас нет Су-два. Придется переучиваться. В полку есть три самолета Пе-два и десятка полтора Р-пять, на которых летаем ночью. Кто из вас летал ночью?
Никто из нас ночью не летал.
В это время к нам подошел высокий загорелый летчик.
– Ну вот, комиссар, прибыло пополнение. Придется тебе заняться ими, – сказал подполковник Натальченко.
– На «пешках» Так на фронте называли самолет Пе-2.

есть желание летать? – спросил глухим голосом комиссар Казявин. Он говорил медленно, был нетороплив в движениях.
Мы все хотели летать на этом самолете, ибо хорошо знали, что Пе-2 – замечательный бомбардировщик…
Вскоре мы убедились, что комиссар Анатолий Алексеевич Казявин был человеком доброй души, чуткого сердца и настоящим воздушным бойцом. Когда надо было получить важнейшие сведения о противнике, на разведку летел Казявин. Зорок был во всем. Он первый замечал затосковавшего товарища и всегда находил время поговорить с ним, а если надо, то помочь поднять настроение.
Прошло несколько дней учебы, и Казявин предупредил нас, что самостоятельно летать будем во второй половине дня, так как с утра он летит на разведку.
– Первым полетит лейтенант Колобков, – объявил комиссар.
Громов и я с завистью смотрели на своего друга, который сейчас стоял на плоскости самолета. Взревели моторы, и Пе-2 устремился в воздух.
Наблюдая за полетом Колобкова, все, кто находился на летном поле, тревожно посматривали на запад, откуда к аэродрому подходило мощное грозовое облако. Начали падать крупные капли, и вскоре аэродром закрыл сплошной ливень. Летчик остался в воздухе. Стало темно. Где-то на высоте ревели моторы и этот рев то затихал, то нарастал, то снова ослабевал – это по приказу с земли Колобков ходил по большому кругу, ожидая улучшения видимости. Прошло немного времени, ливень ослабел, а вскоре и совсем прекратился, оставив на летном поле громадные лужи. Колобков приближался к аэродрому. Все, не сводя глаз, следили за самолетом.
Вдруг из-за деревни, расположенной западнее аэродрома, на бреющем полете выскочили два «мессера». Ведущий резко набрал высоту, зашел в хвост нашему самолету и тут же открыл огонь. Колобков по прямой пошел на пологое снижение, а немецкие истребители снова прижались к земле и скрылись.
Все произошло мгновенно, даже по радио не успели ничего передать. Когда самолет Колобкова, снижаясь, исчез за деревней, гул моторов сразу прекратился.
Вытолкав на дорогу буксовавший в лужах автобус, который все почему-то называли «Яша», мы поехали в направлении, где скрылся наш бомбардировщик. Еще издали увидели на противоположном берегу небольшой речушки самолет, перевернутый вверх колесами. Перетянув через речку, он, видимо, ударился выпущенным шасси о берег.
Через стекло кабины было видно, что штурвал крепко уперся в грудь Колобкова, все лицо его было в грязи и крови. Ваня что-то кричал. Но как проникнуть в кабину, вдавленную в мокрую землю всей тяжестью самолета?
В это время к машине подбежал мальчик с топором в руке. Кто-то из техников выхватил у него топор и начал рубить дюралевую обшивку. Металл скрежетал и поддавался с большим трудом. Из кабины доносился уже не крик, а глухой стон. Колобков задыхался. Попеременно люди работали топором. Наконец было прорублено небольшое окно, и Ивана удалось вытащить. Он был без сознания. Полковой врач поспешно сделал перевязку, и автобус увез Колобкова в санчасть. Что с ним было потом, до сих пор не знаю.
На другой день не вернулся из разведывательного полета экипаж второго Пе-2. В полку остался один «Петляков», на котором потом все время летал на разведку опытный экипаж во главе с младшим лейтенантом Василием Шаповаловым. А нам с Громовым так и не пришлось полетать на этом замечательном бомбардировщике. Не было самолетов. Мы просили, чтобы нас отправили в другой полк, в котором самолетов хватает на всех, но где было командиру искать для нас такой полк!
Наконец нашлась и для меня работа. Однажды на нашем аэродроме Томаровка приземлился самолет СБ. Летчик возбужденно рассказывал, как после выполнения боевого задания на обратном пути на самолет напали четыре фашистских истребителя. Одного из них удалось сбить стрелку-радисту. Однако левый мотор бомбардировщика был сильно поврежден. На втором моторе он едва дотянул до нашего аэродрома. В тот же день на попутных машинах экипаж подбитого самолета уехал в свою часть, а командир полка Натальченко собрал группу летчиков и спросил, кто из нас летал на СБ.
Я доложил, что училище закончил именно на таком самолете.
– Сможешь перегнать на другой аэродром после ремонта?
– Смогу, товарищ подполковник.
– Когда последний раз летал на СБ?
– Больше года, но я справлюсь, – с поспешностью произнес я.
– Смотри, головой отвечаешь за самолет, – предупредил Евгений Еремеевич. – Машина новая, полностью оборудована для ночных полетов. Только заменить поврежденный мотор. Сам должен понимать, как нужны нам сейчас такие самолеты.
На следующий день полк перебазировался на другой аэродром – немцы были уже рядом. Наша команда сразу же приступила к ремонту. Сняли поврежденный мотор. С нетерпением ждали, пока привезут новый. К вечеру немцы подошли совсем близко. Западнее аэродрома была слышна непрерывная артиллерийская стрельба, стрекот пулеметов. Два снаряда разорвались на аэродроме. А мотора все нет и нет. Уже совсем стемнело, связь с дивизией прервана. Что делать? В любой момент фашисты могли ворваться на аэродром. Если мотора не будет, самолет придется сжечь.
Легли спать, но никто не мог уснуть в эту тревожную ночь. Стрельба по-прежнему не утихала. Я лежал и думал, как спасти самолет. Перебирал десятки вариантов. Перед глазами стоял серебристый красавец. Неужели его придется сжечь? Вдруг возле землянки зарокотала машина. Мы быстро выскочили. Кромешная тьма, сильный дождь.
– Мотор привезли? – кричу в темноту.
– Да мотор же! Где вы есть, черт побери. Ничего не видно, – донеслось с машины.
Сразу принялись за дело. Рядом с аэродромом рвались снаряды, не унималась стрельба, а дождь, словно издеваясь, продолжал хлестать еще сильнее. Трудились при двух карманных фонарях. Чтобы дольше пользоваться этими маленькими огоньками, я приказал зажигать их поочередно. Прошла ночь, а до конца работы было еще далеко. Только к полудню мотор поставили, осталось лишь запустить и опробовать.
До костей промокшие, голодные, с красными от бессонницы глазами, мы стали поочередно запускать моторы. Когда они были прогреты, техник звена Иван Авилкин произвел пробу, но поставленный мотор не давал и половины положенных оборотов. А бой уже шел на окраине Томаровки – это 25 километров северо-западнее Белгорода. Стрельба нарастала, где-то в стороне от нас рвались мины. Вся команда в десять человек окружила со всех сторон мотор, и каждый старался обнаружить причину неисправности. Но он по-прежнему не давал всей мощности, на которую был рассчитан.
Попытка взлететь не увенчалась успехом. Правый мотор неистово ревел, левый работал с перебоями. Самолет вертелся по раскисшему аэродрому, но на разбег не шел. Убедившись, что взлететь нельзя, весь мокрый от напряжения, я вылез из кабины. В это время на полном скаку к нам подлетел всадник в бурке-чапаевке.
– Какого черта возитесь? Немец скоро на аэродроме будет! Хотите, чтобы он летал на вашем самолете? – кричал раскрасневшийся всадник. – Или взлетайте, или сжигайте самолет и уходите! – И как бы в подтверждение его слов совсем недалеко от нас разорвался снаряд.
Медлить дальше было нельзя.
– Иван Иванович, что еще можно сделать, чтобы заработал мотор? – обращаюсь к Авилкину.
– Больше ничего, товарищ командир. Будем сжигать…
– Поджигай, – с трудом выдавил я из себя.
Авилкин открыл кран левого крыльевого бензинового бака, затем отошел в сторону, вытащил из кармана потертую газету, поджег ее и бросил под крыло. Когда наша машина техпомощи выехала на дорогу, самолет был уже объят пламенем. Мы слышали беспорядочную трескотню: то рвались патроны из боекомплекта.
«Сами сожгли, сами уничтожили свой самолет», – эта мысль не давала покоя. Так «линия боевого соприкосновения» для нас, летчиков, протянулась теперь и в воздухе, и на земле.
С большим трудом удалось выехать за Белгород. Дальше машина не шла, везде была непролазная грязь. Чтобы быстрее догнать свой полк, решил сдать под расписку автомашину техпомощи отступающей воинской части, а самим добираться в полк всеми возможными способами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42