— Ты что: инженер? артист?
— Писатель, — вдруг брякнул я.
Очевидно, такого ответа охранители порядка никак не ожидали.
— У вас есть при себе... печатная книга? — спросил старший.
— Пока нету. Но скоро журнал «Красная новь» опубликует мой рассказ.
— Все ясно, — перебил второй и насмешливо скривил толстые губы. — Ты, выходит, из тех писателей, что у нас в общественной уборной все степы поисчеркали нецензурным карандашом? Мы тебя давно приметили: чемоданы у пассажиров изучаешь? Давай меняй адрес, не то мы поможем.
Как известно, спорить с властью опасно, и мне из вокзального скверика пришлось перекочевывать на Чистые пруды: бульвар большой, пустых скамеек уйма.
Три недели спустя в «Красной нови» наконец сообщили, что рукопись моя прочитана и поэтому я могу забрать ее обратно.
— Слабо, — пояснил мне тот же патлатый молодой человек в роговых очках. — Притом тема о перевоспитании беспризорников устарела, как буква «ять». Отстаете от жизни, дорогой товарищ, отстаете. Сейчас надо показывать строительство заводов, колхозы. Подумаешь: плохо знаете! Съездите в командировку, посмотрите. Кто пошлет? Ну уж это не наша печаль.
Коленки мои тряслись, когда я спускался по крутой лестнице из редакции. Что делать? Максим Горький жил на Капри, а туда наши товарняки не ходили. Поймет ли кто из «фраеров» моего «Карапета»? А главное, на какие шиши жить? Последние дни я и так питался в своей «библиотеке» у Китайгородской стены. Выбрав на развале книгу побогаче, я начинал ее читать, листая страницу за страницей, и в увлечении «забывал» вернуть торговцу. Затем продавал у Сухаревской башни,. ..а на вырученные деньги устраивал пир — покупал в обжорном ряду щи с требухой или мятую картошку.
Бросить Москву и зайцем вернуться в Старо-Щер-биновку? Чтобы высмеяла .Галя Остапенко, посочувствовал «коллега» Аристарх, стала утешать родня? Лучше бродяжничать. Притом я уже подал заявление в литера-
турный рабфак; об учебе я еще в станице подумывал. Но как быть с «Карапетом»? Отказаться от всех мечтаний?
И тогда я решил сделать последнюю попытку: разузнал адрес другого писателя из босяков, Алексея Свир-ского. Он тоже знаменитый, был золоторотцем, ходил по этапам, «отдыхал» в пересыльных тюрьмах. В повести «Рыжик» здорово описал беспризорников вроде меня,— глядишь, поможет опубликовать рассказ. Во всяком случае, даст ценный совет — не то что очкастый секретарь из «Красной нови» или поэт И. Д. Вахрямин. Рискну! Что я теряю? Не примет? Повернусь и уйду. Хоть посмотрю, какой он из себя.
С утра я затеял на Москве-реке настоящий банно-прачечный трест: искупался сам, постирал майку, носовой платок, помыл и желтые ботинки, давно не чищенные. Расстелив на берегу штаны с пузырями на коленях, я долго лежал на них, пытаясь отутюжить. С настоящими живыми писателями я до этого никогда не общался, и по дороге на Тверской бульвар, 25, сердце мое колотилось так, словно внутри меня что-то починяли. Чтобы обмылок и полотенце не оттопыривали карман, я завернул их в газету вместе с украденной книгой, которую еще не' успел продать. Сверток немного смущал меня: как в баню собрался. Но кому я мог сдать его на хранение? Хочешь не хочешь, а скудное имущество приходилось всюду носить с собой.
Дом, в котором квартировал Свирский, был желтый, низенький, с длинными, почти во всю стену, окнами и стоял в глубине двора. Открыла мне молоденькая домработница в белом фартуке.
— Вам Алексей Иваныча? — спросила она, без особого доверия оглядев мой проеденный пылью, изжеванный пиджак, надетый прямо на свежевыстиранную и еще не совсем просохшую майку. — Обождите. Сейчас позову.
Меня вдруг охватили сомнения. Чего приперся? К такому человеку! Кто я? Автор «слабого» рассказа, который отказались печатать. Может, смыться, пока не поздно?
Обитая клеенкой дверь распахнулась, вышел Свирский: я помнил его портреты. Известный писатель ока* зался обыкновенным человеком, а ростом ничуть не выше меня, только гораздо плотнее. Волосы у него были
пышные, седые, усы черные, точно начищенные ваксой, и такие же черные, очень живые глаза. Темно-синий шевиотовый костюм свободно облегал его коренастую фигуру, полотняная вышитая сорочка сияла белизной.
— Вы ко мне?
Какую-то минуту я смотрел на него, как на памятник, потеряв дар речи.
— Пишущий, наверно?
Что же это я в самом деле? Ведь Свирский подумает, что перед ним истукан.
— Я читал вашего «Рыжика», — торопливо заговорил я, покраснев от своей оплошности, забыв поздороваться. Я опасался, что Свирский не станет меня слушать, уйдет, и старался не сбиться с заученной речи. — Я жил в детдоме возле Ростова-на-Дону, где вы написали свою первую книгу про воровские трущобы... помните? В Новочеркасске жил. Я вам принес свое сочинение про беспризорников, если можно, прочитайте.
Откажет? Не возьмет? Ну что ему просьба бродяги-парня? Небось давно забыл, как сам ночевал по базарным рундукам, за гроши нанимался на поденку. Вон каким барином выглядит! Маститый писатель! И, не зная, чем бы убедить Свирского, я добавил:
— Скажете потом, стоит мне писать или нет.
В душе я нисколько не сомневался, что писать мне безусловно «стоит», но боялся показаться хвастливым. Надо было произвести благоприятное впечатление — это главное. Свирский подумает: «Вот какой скромный молодой человек» — и порекомендует рукопись в журнал. Он пристально посмотрел на меня: у него был испытующий взгляд человека, привыкшего быстро, с ходу давать оценку встречным.
— Скажите, а почему вы решили писать рассказы? — Тянет... да и все.
— В таком случае, что бы я вам ни посоветовал, вы все равно писать не бросите.
Этой фразы я совершенно не предвидел и поэтому не заготовил, на нее заранее ответа. Спина и руки у меня вспотели, я стоял и молчал. Свирский взял мою рукопись, бегло перелистал.
— Ладно, оставьте,
— Когда можно за ответом? — обрадованно спросил я, готовый ждать хоть месяц.
— Да зайдите... послезавтра во второй половине дня.
Я ушам своим не поверил. Свирский даже подал мне на прощанье руку — небольшую, широкую и сильную.
На улицу я вышел радостно взволнованный, размахивая газетным свертком с полотенцем и книгой. Вот он каков, автор прославленного «Рыжика»! Год назад я лишь мечтал о таком знакомстве, а нынче сам с ним разговаривал и даже пожал руку! Что-то Свирский скажет мне в следующую встречу? А вдруг назовет графоманом? Неужели тогда бросать литературу?
В назначенный день я вновь явился на Тверской бульвар, нажал кнопку звонка. Молоденькая домработница на этот раз приветливо улыбнулась мне и пригласила в квартиру. Свирский, выбритый, одетый в дорогую шерстяную пижаму, встретил меня в гостиной — небольшой комнате с резным дубовым буфетом, мягкой старинной мебелью и круглым столом, застеленным кремовой полотняной скатертью. Он усадил меня на диван, придвинул хрустальную вазу с яблоками:
— Угощайтесь.
Последние дни я питался больше «вприглядку», стоя у витрин гастрономических магазинов. Крупные, румяные яблоки выглядели очень аппетитно, рот мне забило слюной, но я постеснялся взять хоть одно и съесть. Вдруг Свирский подумает: «Вот голодный. Не свистнет ли он у меня какую вещь?» Чтобы подчеркнуть свою честность, я сунул руки в карманы.
Свирский похвалил мой рассказ, указал на погрешности.
— Талант у вас чувствуется. Конечно, опыта мало... но опыт придет с годами.
Это была одна из самых счастливых минут в моей жизни. Я рассказал, что редакция журнала «Красная новь» вернула мне рукопись.
— Если решили вступить в литературу, — усмехнулся Свирский, — приготовьтесь к всевозможным пинкам. Бока у вас крепкие? Это хорошо. Сейчас у нас все планируется: стройка заводов, крестьянские артели... и литературу, решили. Борьба с беспризорностью одна из славнейших страниц у советской власти: сотни тысяч
ребят вырвали из лап улицы. Почему бы об этом не писать? Ан видите, как смотрят в редакциях? Там любят модные темы. Поэтому, Авдеев, не раз вам еще будут отказывать в печатании. Главное, не падать духом, работать, пробиваться вперед. Нас, писателей, называют обитателями горы Парнаса. Но ведь на эту гору надо взобраться! А там скалы, кручи, обрывы, оползни. Надо в себе выработать хватку литературного альпиниста. Лавры никому легко не даются.
Старый писатель задумчиво прошелся по гостиной, глядя в окно на чистый асфальтированный двор, на липы садика за чугунной решеткой.
— Завидую я вам, молодежь, — вновь заговорил он. — В мое время гораздо легче было взять в руки бутылку водки, чем книгу. Сколько раз мне приходилось сидеть в тюрьме, бить ноги по этапу за одну «беспас-портность»! Разве царское правительство считало нас, «золотую роту», за людей? Я только в двадцать три года, в пересыльной камере, научился царапать печатными буквами. Читать умел давно, а письменность никак не давалась. Помню, когда меня допустили в провинциальную газетку «Ростовские-на-Дону известия», я даже перед швейцаром снимал шапку. А сейчас, — и в голосе Свирского зазвучала веселая ирония,—ко мне ходит человек десять таких, как вы, бывших «урок», кто со стихами, кто с рассказами, кто с очерками. Суют все, что только выскочило из-под пера, рвутся издать свой сборник и немедленно стать «метрами»... Между прочим, Загляните в субботу, я вас познакомлю кое с кем из этих ребят.
Вечером, бродя по Никитскому бульвару и высматривая скамейку для ночлега, я уже не считал себя одиноким. Отступать из Москвы? Ого! Это еще посмотрим. Известный писатель похвалил: «Талант чувствуется!» Теперь мне и мильтоны не страшны. Кусать нечего? Тоже плевать. Подтяну ремень на новую дырочку и запросто продержусь неделю.
В субботний день Свирского я застал в дворовом садике. Он сидел на скамейке, в тени липы, возле рыжеволосой девушки в канареечной вязаной кофте. Рядом стояли два парня. Старший по возрасту, плечистый, носатый, азиатски смуглый, в синей капитанской фуражке, улыбнулся мне, словно знакомому:
— Свой в доску и бобка в полоску? — Он крепко пожал мне руку.—Держи пять: Илья Медяков, король блатных поэтов.
Я, робея, назвал свое безвестное имя.
— Нам тебя уже успел нахвалить Алексей Иваныч, — кивнул Медяков на Свирского. — Прозу, донец, пишешь? Будешь нашим Джеком Лондоном.
Лаковый козырек фуражки бросал тень на его жесткий, черный, заботливо выпущенный чубчик, па черные, словно мокрые, глаза с крупными желтоватыми белками. Туфли у Медякова были оранжевые, пиджак горчичного цвета надет прямо на матросскую тельняшку, открывавшую загорелую грудь с вытатуированным орлом. Я успокоился за свою застиранную майку: оказывается, и молодые поэты ходят без рубах.
Девушку звали Груня Фолина. Сидела она, заложив ногу за ногу, короткая юбка ее, пожалуй, даже чуть обогнала моду, в накрашенных губах дымилась папироса, но от миловидного лица веяло простодушием. Груня бесцеремонно осмотрела меня, левый глаз ее немного косил.
— Ничего, мальчик, люблю кудрявых, — звонко, вслух определила она. — Вот только отощал, как мартовский котик. Что, Витя, финансы поют романсы? Ничего. Вам, ребята, недолго осталось терпеть: вот кончу поварские курсы, получу на руки столовую, всех «своих» откормлю.
Медяков присвистнул:
— Да мы скоро сами забогатеем. — И, вновь обратись ко мне, спросил: — Тебе Алексей Иванович говорил, что мы хотим со всех республик собрать творчество «своих» и грохнуть альманах? Посылаем на Капри письмо Максиму Горькому: если старик даст предисловие, дело наше будет как в сберкассе. Таланты у нас есть, такие — салопные писаки закачаются. Да вот слушай, я недавно закончил стихи.
Он отхаркнул, выпятил татуированную грудь и своим хрипловатым голосом начал читать:
Для вора резон — револьвер, Он отдаст только ножу честь. Бродит день, другой на воле,
А на третий вновь «зажучат», Гоп-са, гоп-са, гоп-са, гоп-са, Попадется, не сорвется.
«Эх, сколько бы я, мальчик, не сидел, Не было минутки, чтоб не пел». Допоешься до луны, Пропадешь за ноль цены.
— Здорово, донец? Не хуже «метров» пишем!
Я почувствовал себя в литературной среде: какие таланты! Вот он, Парнас! Оказывается, и наш брат обитатель панели имеет на него доступ? Глядишь, и я вскарабкаюсь! Теперь обойдусь и без Л. Ушкина. Правильно сделал, что приехал в столицу!
Свирский сидел, положив обе руки на массивную трость, тая под густыми крашеными усами легкую улыбку.
— Не приучайтесь, Медяков, считать дичью летящих уток, — сказал он. — Их еще надо подстрелить. А нам с вами необходимо сперва найти издательство, которое согласилось бы выпустить таких... необычных авторов.
— Найдем, — самоуверенно сказал Медяков. И тут же понравился: — Конечно, с вашей помощью.
Чувствовалось, что он любит верховодить, в тени сидеть не охотник.
Свирский кивнул на открытое небо:
— Авдеев ночует в гостинице у господа бога. Не найдется ль у вас для него что-нибудь поскромнее? Без дождевого «душа»?
— Могу пригласить его в свой отель,—сказал второй паренек, Петро Дятлюк. — У нас ребята на каникулы разъехались, и в общежитии полно свободных коек.
Огромная полосатая кепка до бровей скрывала круглое лицо Дятлюка, так что выглядывали только рыжие короткие ресницы да нос, похожий на кнопку звонка Роста он был неприметного, с большим ртом и, казалось, весь, вместе с тихой улыбкой, входил в клетчатый пиджак и огромные широкие штаны. В беседе участия он почти не принимал, а когда кто заговаривал, поворачивался к нему ухом, как это делают глуховатые люди.
— Вот и отлично.
От Свирского мы с Дятлюком пошли вместе. На бульваре он спросил:
— Какие у тебя, дружок, отношения с монетой?
— Пока никаких.
— Гм. И я с ней в разводе. Стипендию у нас на литературном рабфаке, к сожалению, выдают только один раз в месяц. Как же нам обмыть знакомство? Видно, придется... подзанять у кого-нибудь?
Посовещавшись, мы решили доброго человека искать тут же у Никитских ворот. Петро огляделся по сторонам, вынул из внутреннего кармана пиджака маленькую книжечку вроде билетной, обыкновенный свисток, сунул мне и объяснил, что надо делать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28