Раскомандовал-ся! Определять спрос на книжку должны читатели, а не начальники. Альманах наш весь разошелся, найди хоть экземпляр где на прилавке.
Илья Медяков обложил весьма сложным выражением «бюрократов от литературы», мы его дружно поддержали.
Из альманаховцев Медяков и я страдали меньше всех. Он уже сборником стихов пробил себе путь в «большую» литературу. Я стоял у самого ее порога. Видное московское издательство согласилось выпустить мою повесть «Карапет». Об этом меня официально известили письмом. Не зря для меня прошли эти долгих три
года в столице! Скоро все могут прочитать мою книжку — первый том будущего собрания сочинений.
Трудно передать нетерпение, с каким я ожидал, когда со мной заключат договор.
Вывернув все карманы, я наскреб на бесплацкартный билет до Старо-Щербиновки и покатил к брату. Мне хотелось хвастануть перед ним письмом издательства, напечатанным на бланке. Разве не уважительная причина? В душе он одобрял мое творчество, но всегда посмеивался: «Время, Витюшка, теряешь. Лучше б институтский диплом получил». Вот теперь я ему покажу, терял я время или нет. «Встряхнусь, — объяснял я себе вторую причину внезапной поездки на Кубань на последние деньжонки. — Соскучился по своим. Погощу недельку». На самом же деле главной причиной того, что я вдруг зачастил в Старо-Щербиновку, была юная рыженькая казачка Тася Ниякая. О ней я больше всего соскучился.
Два года назад я вот так же поехал в станицу на летние каникулы. «Горьковскии» костюм на мне как раз был новый, в Москве я купил себе белые лосевые туфли: парень хоть куда! Отоспавшись с дороги на прохладном полу горницы, я достал из чемодана акварельные краски, слоновую бумагу и сел рисовать у окна, открытого на обсаженную акациями улицу. Увлекся и не заметил, как из методического кабинета вернулась Рая и с ней три молоденькие учительницы, — будто впорхнула стая ярких щебечущих птиц. Сестра представила меня; я не знал, на ком задержать внимание: все хорошенькие, веселые. Горница наполнилась говором, смехом. Рыжеволосая, со светло-карими глазами, прорезанными чуть по-монгольски, тихонько воскликнула:
— Вы и рисуете?
— Почему___«и» рисуете? — не понял я.
Девушка смешалась.
— Я читала в альманахе «Карапет» и думала, что вы только писатель.
Я не нашелся что ответить. В правдивых глазах девушки я прочитал что-то большее, чем интерес ко мне как новому лицу в станице, парню-холостяку. Поклоне-
ние моему таланту? А она уже вышла из комнаты вслед за щебечущими подругами, которые и выпорхнули по-птичьи, все сразу. Но когда учительницы промелькнули
мимо раскрытых окон — по деревянному тротуарчику, в сквозной тени легких акаций, — я внимательно посмотрел именно на эту девушку. Очень ладная, в светлой блузке, короткой синей юбочке, открывавшей красивые ноги в желтых сандалетах. Как ее звать? Кажется, Тася? Странное имя, есть в нем что-то монашеское.
Рая, смеясь, рассказала, что, когда молоденькие учительницы узнали о моем приезде из Москвы (студент института иностранных языков, рассказ напечатал в столичном альманахе), им всем вдруг позарез понадобились книги по методике и они гурьбой увязались с ней из кабинета,
— Тебя смотреть прибегали.
В Москве у меня уже было новое увлечение: студентка второго курса института Леля Вандышева. Леля была полная, старше меня года на два, с тяжелой рыжей челкой, словно бы чуть перевешивавшей набок ее голову, из-под которой она бросала кокетливые, томно-ленивые взгляды. Леля благосклонными улыбками отвечала на мои ухаживания, но в Сокольнический парк гулять со мной никак не шла, сколько я ни уговаривал, «Толкуют, она резведенка? Опытная». Все же я теперь только ее считал дамой своего сердца.
К началу нового семестра и вернулся в Москву и забыл обо всех станичных знакомых. Однако полгода спустя, приехав к брату зимой, я встретился в кино с Тасей, и мы поздоровались как знакомые,
— На каникулы?
Я заметил, как она вспыхнула, Само собой вышло так, что после сеанса я пошел ее провожать.
Лепил мокрый снежок, прикрыв глянцевито-черную кубанскую грязь. В мае з Старо-Щербиновке полно ночных серебристых мотыльков; казалось, они и сейчас, под Новый год, тучей налетели на станицу и от них весь воздух побелел. Побелели голые акации, сады, крыши, заборы, а окна домов празднично .светились красными ог-нями. Вкусно пахло мокрым снегом, снег приятно хрупал под ботинками, мягко вдавливался.
— Думала, вы и сейчас меня не признаете, — говорила Тася,— Нас ведь еще позапрошлым летом познако-
мила Галя Остапенко. Не помните? Вы тогда собирались в Москву поступать на рабфак искусств.
Я и Галю-то стал забывать, как совсем забыл и харьковскую «любовь» Клавочку Овсяникову. Все же спросил: — А где сейчас Галя?
— В Ясенке. Станица у Азовского моря. Учительствует, вышла замуж.
Хоть бы чуть сжалось сердце: что делает время! Может, я такой легкомысленный?
— Вы сейчас, Витя, что-нибудь пишете?
Почему я приосанился? Сам не знаю. Я всегда терял естественный топ, когда меня спрашивали о писательстве: и льстило, и было неловко. Ответил, что закончил третью часть «Карапета»: решил сделать повесть. Тася сказала как-то удивительно просто, искренне:
— Мне очень понравилось. Вы тяжелую жизнь прожили?
Никто меня не спрашивал, какую жизнь я прожил, и это меня проняло.
— Всяко пришлось хлебнуть.
Мы пересекли площадь, остановились у зеленой калитки с железным кольцом, засыпанной снегом. За частоколом палисадника с верхушками, вырезанными сердечками, залаяла собака. «Свои, Минорка, — сказала ей Тася. — Свои». Жалюзи на окнах кирпичного особняка были опущены и пропускали ровные полоски мягкого света. И голые, облепленные снегом кусты акации за частоколом, и густой сад, угадывавшийся в мутной, движущейся мгле, и сам дом — все было голубовато-белое, волшебное, такое редкое для слякотной кубанской зимы. Обсыпан снегом был и пуховый платок Таем, нарядная теплая курточка, отороченная мехом. Мне вдруг захотелось поцеловать ее в холодные губы.
— Вы много читаете? — спросила она.
— Люблю. У вас-то в станице придется «отдыхать». Где тут достанешь хорошую книжку?
— Я не знаю, что вас интересует, — покраснев, сказала Тася. — Потому и спросила: узнать у писателя. Посоветовали бы, кого читать. У нас целый шкаф книг, еще папа выписывал. Собрание сочинений Чехова, Писемского, Мельпикова-Печерского, подшивка «Нивы» за несколько лет. Если хотите...
Хочу ли я? Да это подлинная находка!
— Завтра же приду.
— Будем с мамой рады.
Возвращаясь домой, я все время думал о Тасе: какая правдивость, ни тени рисовки. Дело в том, что московская студентка Леля Вандышева стала принимать ухаживания толстощекого однокурсника с мясистыми ушами, носившего великолепное кожаное пальто, а меня раза два назвала «кудрявым мальчиком». Она действительно была разведенка и, видимо, искала солидного мужа.
Накануне отъезда из станицы я поцеловал Тасю. Она вырвалась, сказала дрожащим голосом:
— Играете, Виктор? Нашли провинциальную кисейную барышню?
Все же на мое московское письмо ответила, а когда я в прошлом году приехал на летние каникулы, мы гуляли в общественном саду, катались в лодке по лиману, и это заметила вся станица. Я стал постоянным гостем в особнячке на площади.
Здесь все поражало меня удивительной порядочностью, уютом. Ковер на стене, тюлевые гардины, крашеный, до блеска вымытый пол, мебель в белых чехлах, пахнущих мылом, альбомы семейных фотографий в золотом обрезе, вышитые накидочки.
Хозяйка дома, мать Таси Фелицата Никитична, ко мне присматривалась недоверчиво. Она с отличием кончила екатеринодарскую гимназию, овдовев, сошлась с таким же, как сама, учителем, которого ее трое детей называли «Кузьмич». В этом году Кузьмич оставил ее и уехал в Ейск. Фелицата Никитична была молодящаяся женщина, черноволосая, с серыми до черноты глазами, носом с горбинкой, всегда тщательно, красиво одетая. Она увидела, что наша «дружба» с Тасей переросла в любовь; видимо, моя молодость, «непристроеиность» вызывали у нее сомнения.
— Так рано жениться! — покачала она головой.— Чем же, Виктор, вы думаете заняться в жизни?
Вопрос мне показался странным. Неужели она не видит, что я писатель? Хоть институт я бросил, но «по старой памяти» всем говорил, что — студент. Люди смотрели уважительно: ого, иностранный язык обламывает, Голова!
— Чем вы думаете деньги зарабатывать?—допытывалась Фелицата Никитична. — Литература — это... мечты. Вы только начинаете, два рассказа в сборнике... еще неизвестно, что получится. А собираетесь семью заводить.
Неизвестно, что получится? «Теща»! Мне прекрасно известно, потому что уже получилось. Показать ей статьи в журналах, где меня хвалят?
— Мама, ну что ты! — вступалась Тася, — У Вити талант.
Правильную я себе жену выбираю. Это не Галя Остапенко, тут верное чутье. Я ответил с холодным достоинством:
— Уж таким-то учителем, как вы, Фелицата Никитична. .. или ваша дочка, я и сейчас могу быть.
А что? Диплома об окончании рабфака у меня нету, потому что «не успел» сдать два зачета и переведен в институт условно. Зато есть справка, что полгода отсидел в институте на немецком факультете. Не только среднее образование, а «осьмушка» высшего.
Мне Тася давно говорила, что ей уже двое кавалеров делали предложение: местный врач Мунин — тридцатилетний, молчаливый, скромный мужчина — и директор ближнего конесовхоза, в годах, но «партийный, с положением». Фелицате Никитичне нравились оба, и она была бы рада браку дочери с любым из них, а тут вдруг меня черти вывернули...
И вот теперь я ехал с козырем в кармане: письменным согласием «Советской литературы» издать мою книжку. Правда, обтрепался маленько,, деньжонок нет, зато какие виды на будущее! «Теще» надо, чтобы я зарплату получал? До чего люди меркантильны! Я писатель и стою выше мелочных дрязг. В дарование надо верить, вот за это я Тасю и люблю.
«Все должно быть чин чинарем», — подбадривал я себя вечером, идя с вокзала, размахивая ободранным чемоданом. Да и мог ли я думать иначе? Отцвела белая акация, и в траве еще мерцали засыхающие лепестки, в темном небе вокруг сияющих фонарей густо вились серебристые мотыльки, и теперь казалось, что это валит майский снег. В станичном саду играл духовой оркестр.
На другой же день я отправился в заветный кирпичный особнячок с зелеными жалюзи, напротив церкви.
Знакомая калитка с железным кольцом. Лай рыжей Минорки, сперва не признавшей меня. Жадные торопливые поцелуи с Тасей, открывшей мне дверь балкона, увитого-лозами дикого винограда. Я сразу показал ей издательское письмо.
— Убедит это Фелицату Никитичну?
— Хай ей чертик,— засмеялась Тася.— Все уговаривает за директора совхоза, «он положительный». «Ну что твой Виктор? Мальчишка». Притом она думает, что ты алкоголик... Да разве дело только в маме?
— Опять ты за свое?
Я обнял ее; Тася отвела мои руки.
— Я думала, что ты больше не приедешь. Неужели в Москве мало красивых развитых девушек?
Это был старый Тасин «конек». Я — московский писатель, она-—провинциалка. Ей все казалось, что столичные красотки только и ждут меня, чтобы облепить со всех сторон.
— Как тебе не стыдно!— начал я ее упрекать. — Ты же.гораздо воспитаннее меня. Да и училась нормально. А я? Одни справки, что отсидел в разных классах и аудиториях. Просто твоя мать решила, что я — шантрапа, беспризорник! А теперь вот еще придумала — пьяница.
Лучшие уговоры для девушки — поцелуи. Но Тася всегда стыдилась «преждевременной» близости.
— Все-таки я тебе нужна не как друг... а только женщина.
Я вспыхнул:
— Так меня встречаешь? Приперся, дурак, за полторы тысячи верст! Прощай!
Я повернулся к двери; Тася схватила меня за плечи. Таковы уж все девушки: боятся сказать «да» и не отпускают.
— Обиделся? Мне-то легко? Ну идем в дом, мама давно тебя из окна увидела. Нам еще вчера сказали о твоем приезде: видели, как с чемоданом шел со станции.
Письмо издательства Фелицата Никитична долго читала, вертела в руках. Возвращая мне, вздохнула:
— Поступайте, дети, как хотите. Теперь ведь родители для вас не авторитет. Все-таки, Виктор, я бы еще
подождала... сперва надо упрочить свое материальное, положение. Ах, в мое время ухаживали годами.
Впервые она назвала нас с Тасей «дети». Я уже после узнал, что дочка вторично и решительно отказала сестре диктора Мунина, приходившей просить за брата, о директоре ж совхоза и слышать не хотела, и Фелицате Никитичне не осталось ничего другого, как смириться с моим жениховством.
— Я слышала, ваш брат совсем уезжает из Старо-Щербиновки? — спросила она меня.
— В конце месяца будет сдавать дела в станеове-те, — подтвердил я. —- Вы же знаете, Рая в прошлом году поступила в московский пединститут. Ну, а Володя... ему хочется быть рядом с нами. Давно нашел место... это в деревне за Можайском, станция Уваровка, бухгалтером в школе глухонемых. Лида уже переехала, работает. Монастырь там какой-то был, пруд, лес. Место красивое.
Долго на этот раз в Старо-Щербиновке я пробыть не мог: надо было возвращаться в Москву и вместе с редактором «Советской литературы» готовить рукопись к печати. В день отъезда мы с Тасей зарегистрировали брак. Странное ощущение: не столько было радости, сколько сосущей тревоги — терял холостяцкую свободу. Все это испытывают или один я, закоренелый бродяга? На станции Тася открыто, при людях меня поцеловала: вот все, что я получил как «счастливый супруг». На прощанье мне любезно улыбнулась Фелицата Никитична:
— Теперь вам, Виктор, надо думать не только о себе, У вас семья.
Сообщила «новость»!
Молоденькую жену я в конце лета перевез к старшему брату в деревню Колоцкое под Можайском. Теща задержалась в Старо-Щербиновке, продавала особнячок. Мы сняли светелку в избе у околицы. Тася поступила воспитательницей в интернат глухонемых; я—учителем в начальную деревенскую школу: вел второй и четвертый классы. Ребята сидели в одной избе, разделенные проходом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28