Среди них оказались справка из фабзавуча, пропуск в вагоноремонтные мастерские, серебряная мелочь.
Я уже плел историю о том, что ехал к брату на хутор и в поезде у меня украли кошелек с билетом. (Я ведь в самом деле ехал к брату Владимиру на Дон сочинять первый том рассказов.) Теперь-де вот пробираюсь домой товарняками.
— Парень-то с мылом ездит, — нерешительно сказал Балясный. — Может, и взаправду помочь хотел?
Дежурный отложил протокол, который было начал составлять, позвал:
— Свидетель... гражданин. Да где он?
Усача в комнате не было. Балясный заглянул в приемную, вышел на улицу: приведшая меня свитка словно испарилась.
Я еле глазам верил: неужто открутился?
— Парень этот на свидетеля жаловался, — с улыбкой сказал второй милиционер.—Говорит, ударил его раза. . . ухо-то в сам деле раздулось. Да и губа. . . Не с того ль и сбег, что рука тяжелая?
Дежурный сердито снял картуз и сразу превратился в районного кавалера с аккуратным коком. Почесал ко-зырьком нос.
— Знаю я этих славянских обывателей, — сказал он. — Каждого чужого закопать готовы. Небось до революции поклоны в Святогорском монастыре бил. .. все тут бога вспоминал. Что ж делать? Свидетеля нету, как протокол составишь? Да и у пострадавшего вроде все целое.
Сочный храп раздался со стула, где сидел пьяный Стркж. Руки его упали с колем, голова свесилась набок, а складка рта, нижней разбитой губы приняла самое кроткое и довольное выражение. Казалось, Стркж только и мечтал о том, чтобы его вызволили из канавы и дали возможность соснуть в сухом помещении.
— Ловко завернул: в обои носовые завертки.
- Оштрафовать бы его за такую безобразию,—сказал дежурный сердито и поправил револьверную кобуру у пояса. — Отведи его, Балясный, за перегородку, пускай часок проспится. А этого пария выпусти, что ли... а то он его тут еще по-настоящему обкрадет.
И дежурный вновь водрузил на голову картуз, приняв непререкаемый начальнический вид.
От радости я чуть не забыл о своей глухоте, да вовремя придал лицу безразличную мину.
— А ты, парень,, нам вдругорядь не попадайся, — недобро сказал мне дежурный. — Чтобы я тебя не видал больше в Славянском. — И совсем тихо закончил: — Выматывайся.
Я сразу обрел слух, не стал переспрашивать и, подхватив свою справку, чеховский томик, печатку мыла, поспешил покинуть гостеприимное отделение милиции.
Даже морду не набили. Удивительно! Транспортная охрана куда меньше деликатничала и «перевоспитывать» начинала с ходу, волоча с поезда.
Час спустя у семафора я вскочил на пустую площадку товарняка и двинулся дальше на юг. Огоньки Славянска лукаво подмигнули мне в последний раз: «Что, Витька, сдрейфил? Гляди, сопляк, этак недолго и за решетку попасть. С прошлым ухарством пора кончать» — и растаяли в ночной тьме. Соглашаясь, я сплюнул на шпалы. В конце ноября мне должно было стукнуть двадцать; в такие годы люди давно стоят на собственных ногах, а я?
Поступлю на хуторе сторожить хлебные амбары. Сторожил же Максим Горький пакгаузы на станции Добрин-ка? Ночью — в руках колотушка, днем — перо. А то устроюсь библиотекарем. Вот уж где начитаюсь!
И я отдался любимым, никогда не надоедавшим думам о книгах, литературе. В голове теснились образы героев-босяков, которых я собирался описать в будущих рассказах. Я видел их так ярко, словно они сидели рядом со мной на ступеньках вагона, в моих ушах звучали их слова. Кому из начинающих писателей не знакомо это сладостное ощущение творческих исканий, мечты? С тех пор как я целиком посвятил себя колдовству над листом чистой бумаги, я совершенно забыл, что такое тоска одиночества, скука, томление от ничегонеделаиья. Я всегда обдумывал какой-нибудь новый сюжет, старался запи-. сать оброненную кем-нибудь поговорку, запомнить то, что увидел примечательного.
Так я и катил всю ночь. На полустанках поезд надолго застывал у тускло светящегося вокзальчика и меня оглушала тишина. В предрассветном небе таял бледно-зеркальный месяц, в мокрых росистых кустах чисто, свежо били дробь, свистали соловьи, придорожную траву обвивал туман. Вспыхивал зеленый глаз семафора, в голове состава хрипло кричал паровоз, вагоны дремотно вздрагивали, звякали тарелки буферов, и колеса начинали гулкий разговор.
Заря окрасила степь; я задремал. Продрогнув, пересел утром на бойкий товаро-пасса-жир, благополучно миновал Дебальцево,—здесь охрана
тоже хватала «зайцев», — сменил «конягу», опять потрю-хал на длиннющем товарняке. Эка погодка: хоть бы одно облачко! Хорошо жить па свете! Вон проплыл разъезд, дежурный, заросший, как дворняга, шустроглазая бабенка с ведром, босой хлопчик в драном соломенном бриле, похожем на решето, — и никто из них не знает, что перед ними на крыше вагона промелькнул будущий писатель, знаменитость. Лежит себе да поплевывает в степь, наблюдает жизнь. Ничто не ускользнет от его зоркого взгляда.
В середине третьего дня кондукторская бригада согнала меня на степном полустанке под Зверевом. Я очень досадовал. Отсюда совсем недалеко были Шахты— конечная станция моего пути. От станции верстах в шестидесяти за Доном лежали Семикаракоры и хутор, где служил брат; этот путь я оттопаю пешком, а то какой казак на быках подвезет.
По лавкам в крошечном вокзале дремало с полдюжины безработных. Я скучающе бродил по каменному, затравевшему перрону, время от времени поглядывая на далекий семафор: не вспыхнет ли желанный зеленый свет — знак идущего попутного поезда?
На западе, там, где недавно село солнце, багряными, золотистыми, малиновыми бликами играли пухлые, грудастые облака. С востока неслышно, словно мохнатый кот на мягких лапах, крались сумерки. Степь щедро несла запахи чабреца, краснобыла. За станцией, над десятком голых поселковых хат, которые сторожил колодезный журавель, лучилась, дрожала молочная звездочка.
Путь мне преградил коротконогий, крепко сбитый парень лет двадцати трех, в мятой, надетой набок кепке и каламянковых штанах, фасонисто выпущенных поверх растоптанных сапог.
— Слышь, — сказал он, плутовато ухмыляясь широким ртом. — Дело тут такое. Вон видишь две бабенки? Договорился я с ими.
У чахлого пристанционного садика с поломанным штакетником стояли две женщины, делая вид, что совершенно не замечают ни парня, ни меня. Отсюда, в сумерках, можно лишь было разглядеть, что одеты они очень просто, как поденщицы. Но я их еще раньше заметил. Одна была молоденькая, полногрудая, как облако, с
груба подведенными бровями; на мужчин она поглядывала мельком, быстро, чему-то про себя улыбалась и облизывала губы. На ней пламенел бордовый платочек с белыми полосками. Вторая была постарше, с некрашеным, загорелым лицом, в темной жакетке и, казалось, только подчеркивала броскую яркость своей подруги. На нее, признаюсь, я не обратил внимания.
— Сказали, как прозываются, — продолжал коротконогий парень. — Дашка... что в бордовом, рубль запросила. Я говорю: откедова быть деньге? Сыскала непма-нов. Да непманы на тебя не взглянут, они в шляпках ищут. Ну согласились задарма. Велели тебя взять в кум-панию, чтобы и нас двое. Приглянулся. «Кликни кучерявого». Пойдем в степь за вокзал, там балочка есть, кустики терновые... и перезорюем до утра.
Он захохотал во все свое здоровенное горло.
За полдневное пребывание на полустанке я поймал на себе несколько игривых взглядов молоденькой Дашки. Такой не только рубль, последнюю рубаху отдашь. Однако на воле я всего повидал и остерегался «гулящих», не плакаться бы потом всю жизнь.
— Поищи себе другого,— сказал я. — В Шахты надо. Дождусь первой поездухи на Ростов — и айда.
Парень отлично меня понял. Бесстыжие глаза его смотрели ласково и смекалисто.
— Да ты не сумневайся, кучерявый, думаешь —шлюхи? Безработницы, как и мы с тобой. Думаешь, я пошел бы к разным которым? Еще схватишь да беги после к доктору. Просто им... тоже скушно. Упустишь такой случай, всю жизнь себе за локоть грызть будешь. И'к тому прочему эти самые бабы и засмеют.
Долго л-и надо уговаривать молодого парня, который и во ене видит женщин? Я согласился. По дороге коротконогий сказал, что зовут его Варфоломей, сам он тверской, а в эти края забился в поисках работы. Говорят, недалеко каменоломни, там берут. Видимо, его мало смущала бедственность собственного положения, по сторонам он посматривал с чувством превосходства, без конца хвастался, как «ловок с бабами», и отпускал сальные
шуточки.
— Поручение сполнено, — весело сказал он, остановись перед женщинами. — Мы готовы идтить, куда позовете.
Я чувствовал, что краснею. Смущало меня, еще опухшее ухо, незажившая болячка на подбородке — память славянского усача. Я старался прикрыть их воротником пальто. Женщины переглянулись, хихикнули. Молодая Дашка окинула нас быстрым обещающим взглядом, игриво, словно распрямляясь, выпятила грудь, облизнула губы.
— Мы готовые тоже. Зараз лето, каждый кустик ночевать пустит.
Мне показалось, что на меня она кинула особенно красноречивый взгляд. Я сразу забыл все свои опасения.
— Вы с нами не ходите, — тихо, будничным голосом сказала вторая женщина. — Погодя трошки. Народ тут озорной.
Ей было лет под тридцать; ничем не подмазанное лицо с бледными усталыми губами, сдержанные движения Маленьких загорелых рук мало сулили соблазнов. Она словно зябла, старенький жакет ее был застегнут на все пуговицы.
Женщины скрылись в каменном вокзальчике, немного погодя показались из противоположной двери. Пошли они, однако, не в степь, а будто бы в поселок за едой. В сумерках фигуры их затерялись среди голых хат, оранжево и слепо блестевших окнами в блеске позднего заката.
Тогда тронулись и мы с Варфоломеем, но по тропинке в балочку, словно с «безработницами» у нас не было никакого сговора. В походке Варфоломея, в ухватке проступали самодовольство, молодцеватость: он выпустил на лоб рыжеватый чубчик, туго перетянул солдатским ремнем широкое, почти без талии туловище.
Обычно безработные рассказывают, кто откуда, на каких заводах побывали, обмениваются слухами, где производят набор. Варфоломей не любил молчать, не ждал вопросов. О своей слободе он почти не упоминал, и я понял, что там ему всегда было скучно, парень рвался в город. На станциях он перебивался поденкой, не прочь .был украсть чего-нибудь по мелочи, но, оказывается, уже имел свою определенную, твердо поставленную цель.
— Наняться б кучером к непманше какой, — деловито вслух размышлял он, точно мне это было интересно. — Аль старшим прикащиком в магазин. Только, чтоб, хозяйка вдовая, Уж я бы об-слу-ужил ее.— Он похабно
засмеялся. — Нехай старая будет, волосья крашеные, абы деньги без фальши. Деньги, они, брат, имеют первеющую красоту. Беда, кумунисты какуюсь пятилетку выдумали, зажали непманцев. Иль бы мне гулящую знайти фасонистую, при ней состоять. Ведь их обижают мужики, у-у, я поглядел. Каждый старается на даровщинку попользовать да еще отнять деньги, что с других покупцов заработала. А я б охранял... ну, конечно, чтоб приняла в долю. Это куда как лучше, чем хребет на каменоломне гнуть.
«Вон ты какой», — подумал я и обрадовался, когда в потемках обрисовались фигуры двух женщин. Ждали они нас под молодым густолистым дубком на отлогом склоне неглубокой балочки, заросшей проволочными кустами терновника. Хоть видно было смутно, я все же тщательно прикрыл воротником свое опухшее ухо, разбитый подбородок.
— Ну что? — сразу сказал Варфоломей. — Разойдемся постели искать?
Он тут же бесцеремонно подхватил под руку Дашку. Я опешил. Еще когда шли от вокзала, я подумал: а как же мы поделим «баб»? Почему-то я и мысли не допускал, что мне может достаться старшая. Только сейчас я сообразил, что, наверно, и Варфоломей помышлял об игривой Дашке. «Встречу»-то затеял он, ему, стало быть, и принадлежал выбор. Я сразу скис: с новой силой поднялись прежние опасения: «Наверно, это все-таки гулящие». Под каким бы предлогом отсюда смыться?
— Ох, а может, я с тобой не хочу идти? — со смехом сказала Дашка и хлопнула Варфоломея по руке.— Может, мне с кучерявым ладней будет.
Сердце во мне жарко екнуло. Дашка вырвалась от моего попутчика. Надо бы подойти к ней, обнять, сразу сбежать в темень балочки, но у меня не хватило смелости это сделать. Варфоломей опять уже оказался рядом с Дашкой, облапил ее, притиснул к дубку, влепил поцелуй в щеку. Расчесывая волосы и больше не отбиваясь от него, девица сказала:
— Да он все чегось молчит да за бороду держится. Ай, зуб болит, кучерявый?
— Немного, — пробормотал я.
— Это. его проводник хлобыстнул, — загоготал Варфоломей. — А подкотится к тебе, еще я добавлю. Я тебя,
Дашута, никому не отдам. Вы тут никто со мной не справитесь.
Все это время старшая из женщин, — я уже знал, что авали ее Анфиса, — молча и задумчиво смотрела на апельсиновую полоску немеркнущей июньской зари, словно разговор этот не имел к ней никакого отношения. Варфоломей дурашливо обнял молодую, увлек по тропинке к откосу балки. Дашка опять оттолкнула его, хотела вырваться, да так они вдвоем и побежали вниз, на дно, видимо, уже не в силах удержаться. «Еще успеешь», — услышал я слова Дашки, а потом из прохладной сине-зеленой тьмы донесся и ее смех.
Этот смех во мне отозвался болезненно. Повернуться и уйти? Сейчас и Анфиса позовет меня в терновник, тогда труднее будет отказаться.
— Садись, устал небось, на поездах-то маявшись, — негромко сказала она. — Куда нам еще идти? Все одно темно.
Она просто, очень спокойно уселась на сухую, теплую от дневной жары траву, спустила ситцевый платочек на плечи. Волосы у Анфисы оказались светло-русые, густые, аккуратно заложенные узлом на затылке.
Момент был упущен. Ничего, немного погодя скажу! «Мне надо сходить в одно место» — и уж больше не вернусь. Я бросил рядом на землю свое пальто, улегся и вдруг поймал себя на том, что весь дрожу. Что это? Подействовало близкое присутствие, доступность женщины, вид обнаженной головы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28