— Виктор? — радостно воскликнул он. — Вот неожиданность! Вырос, возмужал! Заходи.
Сам дядя Шура, казалось, мало изменился. Так же легок был его шаг, так же черны густые волнистые волосы, те же насмешливые искорки блестели в живых карих глазах. Только приглядевшись, я увидел, что он пополнел, стал менее подвижен: кожа лица как-то померкла, пожелтела, тоньше сделались выразительные губы.
— Вешайте сюда кепку, — приветливо блестя черными глазами, приглашала меня жена Фурманова, молоденькая, смуглая Софья Федоровна. — Кладите портфель.
Я присел на диван.
Семейная квартира Фурманова напоминала его холостяцкую комнату на Конторской у Лопани: ничего лишнего, все скромно, почти голо, и всюду книги: шкафы:, стеллажи. Знакомый черен на письменном столе, напоминающий о бренности жизни. И все же чувствовалась заботливая женская рука: в коричневой занавеси на окне, в бархатной скатерти на другом столе, круглом, видимо обеденном. Полуоткрытая дверь со скромной
портьерой вела в спальню Фурмановых, где стояла кроватка их сынишки.
Александр Михайлович заставил меня рассказать о себе. Мне очень бы хотелось похвастать собственным автомобилем, хорошо обставленной квартирой в Москве, костюмами в шифоньере — именно в этом я в те годы видел успех литератора. У меня же и пишущей машинки не было, и никто не хотел меня печатать. Поэтому я ограничился самыми беглыми сведениями и, чтобы перевести разговор, воскликнул:
— Сколько лет не видались, дядя Шура!
— А почему «дядя Шура»? — улыбнулся Фурманов. — Мы не в ночлежке, и ты не оголец.
— Вы... мой учитель. Первый надоумили взяться за перо... давали хорошие книжки.
— Спасибо, Виктор, что не забыл. Но теперь ты сам издал книгу в столице, и я уж больше не гожусь в учителя.
Вот когда наконец наступило мое торжество: самый уважаемый в Харькове человек признал мой творческий рост. Я сидел, будто кот, которого чешут за ухом.
— Во-первых, поздравляю с «Карапетом», — вновь заговорил Фурманов. — Значит, я не ошибся десять лет назад, решив, что ты парень способный. Ты доказал это, доказал, что усидчив, умеешь работать. Повесть для тебя безусловный шаг вперед. Однако в ней есть и свои «но»...
— Возможно.
Я боялся, что Фурманов отвлечется от похвал, и решил повеликодушничать. Может, у него есть связи с местным областным издательством и он сам порекомендует туда моего «Карапета»? Ведь в бытность воспитателем на Малой Панасовке дядя Шура сам печатал очерки о беспризорниках в журнале «Друг детей» и помог мне и группе ночлежников «тиснуть» серию рисунков. Приятно было и то, что красивая, черноглазая Софья Федоровна, расставлявшая на столе сахарницу, вазу с печеньем, фарфоровые чашечки, слышала, какой я трудолюбивый и одаренный человек.
— Согласен? — с живостью подхватил Фурманов. — Значит, ты сам чувствуешь свои. .. недостатки?
В Фурманове, безусловно, сидел актер. Он так превосходно владел мимикой, интонацией, что я еще огольцом,
специально за ним наблюдая, никогда не знал толком: сердится он или шутит и что скажет в следующую минуту,
«Недостатки? Дядя Шура опять дал мне зуботычину?»
Фурманов бросил на меня знакомый, очень зоркий взгляд, спросил с невозмутимой серьезностью:
— Или ты считаешь, что достиг потолка?
Ох и умен, стервец! Конечно же я не мог согласиться с тем, что на этом «застыну». Правда, я не знал, как можно написать еще лучше, чем написан мой «Карапет», но все же.. . Видя, что я молчу, Александр Михайлович развил свою мысль:
— Ты, Виктор, безусловно, перегнал своих соавторов по альманаху. Но. . . собственно, что такое «Карапет»? Расцвеченный выдумкой бесхитростный автобиографический рассказ. Еще давно кто-то, кажется Короленко, заметил, что всякий грамотный человек сумеет написать о себе книгу. Можно ли тебя сейчас назвать писателем? Боюсь, что нет. Одно дело попробовать свои силы в «изящной словесности», другое — посвятить себя ей целиком. Я ведь, как тебе известно, тоже пробовал... Литература — великая наука сердцеведения, наука исследования жизни. А что ты можешь объяснить читателю, если по образовательному цензу... сам ему по колено? Будешь кропать о том, что всем давно известно? Так и останешься
прозябать на литературных задворках.
Пружины дивана заволновались подо мной. Я чувствовал себя в положении индюка, которого живьем ощипывают на глазах у птичьего двора. Почему я не могу вступить с Фурмановым в словесный бой? Он подавляет меня прежним авторитетом? Или просто... возразить нечего?
— Садитесь пить кофе, — ласково указала на стол Софья Федоровна. — Остынет.
Она сочувственно мне улыбалась, явно хотела подбодрить, а мне от этого становилось еще тошнее. Фурманов, хмуря брови, размешивал сахар в чашечке. Может, ему не нравилось мое увиливание от спора? А может, искал новых слов, доводов?
— Позволь, Виктор, на правах бывшего учителя дать тебе совет, — с прежней настойчивостью заговорил он. — Искусство надо изучать от истоков — от Гомера, Еври-
пида, Аристофана. Поэтому поступай-ка в Литературный институт, благо тебя посылает Союз писателей.
Кофе я вообще не люблю, а тут он показался мне. горче касторки. Я заторопился уходить. Когда прощались в крошечной передней, Александр Михайлович вдруг положил мне руки на плечи, заглянул в самые глаза, улыбнулся своей обвораживающей улыбкой.
— Не обиделся, Виктор? Небось думаешь: «Вот грызет дядя Шура»? Мы не можем быть равнодушными к тем, кто нам дорог. Пойми: все, чем гордится человечество, достигнуто великим терпением и трудом. Не напряжешься до предела — затрут и не вспомнят.
По улице я шел в полном смятении. Я понимал, что Фурманов во многом был прав, и все-таки не мог с ним согласиться. Я не знаю, что такое литература? «Карапет» слаб? Вот фраер! Почему его издали в столице? Да еще расхвалили в газете «Московский рабочий»! (Пусть и в кисло-сладкой рецензии.) Учиться! Мало я видел дипломированных бездарностей? И с кандидатским званием, и с докторским, и с профессорским!
Скверно то, что мне теперь самому придется идти в местное издательство. За талантов всегда кто-то должен хлопотать. (Еще лучше, если их приглашают или, во всяком случае, ждут, как желанных гостей.) Но где уж тут рассчитывать на содействие дяди Шуры! А кроме него, кто за меня замолвит словечко? Вообще читали ль харьковчане «Карапета»? И запомнили ль, если читали?
Кабинет у директора был небольшой, в шкафу, в котором обычно хранят продукцию издательства, стояло всего с десяток скудно оформленных книжек. Харьков давно утерял «стольную корону» Украины, переданную Киеву, и перешел в разряд областных городов.
Я придал лицу выражение скромного достоинства, поздоровался. Директор не только не вышел из-за стола мне навстречу (хотя секретарша доложила ему, кто я), но, казалось, еще плотнее угнездился в кресле. Был он приземистый, лысый, рыжеватый, в светлом пиджаке и расшитой украинской рубахе. — Я слушаю вас... товарищ...
— Авдеев, — напомнил я и слегка поклонился. Опять по ту сторону канцелярского стола, покрытого листом красной бумаги, не произошло никакого движения.
Я, насколько мог жизнерадостнее, объяснил, что приехал из Москвы и вот, представьте, не узнал панасовской. ночлежки. Там сейчас какое-то учреждение.
Но моим понятиям, директор должен был подхватить мою улыбку (ведь я столичный писатель!), поощряюще задать несколько вопросов. Тогда завязался бы оживленный и любезный разговор. Директор, например, мог бы поинтересоваться, какие новости у московских литераторов. Я заготовил пару забавных историй, услышанных от друзей, припас несколько острот. Серега Курганов — тот сразу начинал рассказывать издателям, редакторам анекдоты и всегда вызывал смех. Директор и на этот раз не поддержал моей попытки. Хмыкнул бы уж, что ли, коли язык окостенел.
«Как замороженный», — подумал я, чувствуя, что начинаю робеть.
Плечи мои, руки, ноги стали наливаться свинцом, язык сделался пудовым. «Эх, зря не хватил четвертинку для находчивости». Молчание затягивалось. С трудом, непокорными пальцами открыл я немудреный замочек, вытащил из брезентового портфеля экземпляр «Карапета» и положил на стол.
— Хочу переиздать у вас свою повесть. Пусть харьковчане узнают, что я здесь когда-то жил.
Это все, что я сумел из себя выдавить. Смотреть в глаза директору я уже не мог и уставился в его конопатую переносицу с двумя неглубокими поперечными морщинами. Сидел он откинувшись в кресле, все время испытующе смотрел на меня и даже не взял в руки книжку.
— Я ее знаю, — сказал он негромко, сиповато. — Она прошла в наших магазинах.
«Заметили? — радостно вспыхнуло в моей голове. — Значит, харьковчане помнят «Карапета»? Неужто я действительно спасен?»
— Мы не занимаемся переизданиями, — так же неторопливо закончил директор.
Вот и все. Как просто! И не надо больше потеть.
— Жарко... сегодня, — вдруг сказал я.
Шея под застегнутым воротничком была мокрая. Еще, дурак, галстук надел: хотел произвести впечатление.
— Гх. Хм. Мммг, — издал директор какой-то нечленораздельный звук и чуть заворочался в кресле.
Сесть мне забыли предложить, а может, не сочли нужным. Я стоял красный, как налитый кровью пузырь, и понимал, что больше не придумаю даже и корявой фразы. Пробормотав что-то на прощанье, я поклонился и вышел.
«Закоченел от важности, — со злостью обложил я директора проперченным словцом. — Типичный ответ товарища из выдвиженцев. Понимает ли он, что такое литература? Откуда его сюда «перебросили»? Не из конторы ль «Заготскота»? А то Управления милиции?»
Почему же все-таки меня отказались переиздать? Нет «возможностей»? Ведь Харьков давно не столица, обыкновенный областной центр. Или и здесь «Карапета» считают слабым и боятся, что не раскупится тираж? А может, просто я не сумел понравиться... этому надутому индюку? Его тон, поведение были пренебрежительными. Э, какой из меня делец? Повернуться-то не умею!
В Москву я возвращался гораздо раньше, чем рассчитывал. Ночью, лежа на самой верхотуре, где обычно кладут вещи, я курил папиросу за папиросой, стараясь забыть полученный удар.
Я уже знал, что на свете есть знаменитые, гениально одаренные писатели и есть посредственные, безымянные — «литературные клячи», как их назвал Куприн. Собственно, они-то и составляют девяносто девять процентов всех «мастеров слова». И теперь я с отчаянием думал: «Уж не среди них ли мое место?» Впервые открыто задал я себе вопрос, который давно подспудно меня мучил: есть ли вообще у меня талант? Какое талант, просто способности? Может, я совершил непоправимую ошибку, взявшись за перо? Почему, в самом деле, я вообразил себя писателем? Стукнула блажь, я и кинулся «сочинять». Ведь десять лет назад, живя «огольцом» в панасовской ночлежке, а потом на Холодной горе у опекуна, я даже не представлял себе, что такое художественная литература. Да знаю ли и сейчас? В самом деле: какова роль писателя в обществе? Не пофасонить же и получить гонорар решили Бальзак и Лев Толстой? (Так раньше думал лишь я.) Рассказать о том, что видели? Маловато. Этак бы литература не имела направления. Вот я слышал, что она — отражение жизни. Здорово! Но все ли и это? Литература — наука о жизни, история нравов, она активно влияет на формирование человече-
ства. Клеймит деспотизм, зло, войны, сближает народы, континенты. Мало ли еще у нее великих задач? Пропасть. Каждый писатель должен внести свою лепту в общую сокровищницу. И счастлив тот, у кого ее примут. Ну, а если я бездарен, как шлепок грязи? Кому тогда нужна моя «филькина грамота»? Как быть? Честно. . . «уйти в отставку»?
Я смотрел в приспущенное вагонное окошко. Черная земля, деревья, мертво освещенные железнодорожные будки стремительно летели прямо на меня, косо валились в пропасть, и с ними в космическую бездну падал, кувыркался и летел я сам.
Нет! Нет! Нет! Сто раз нет! Тысячу раз нет! Ведь я целые дни, ночи до рассвета готов был макать перо в чернильницу, заполнять своим мелким, прямым, убористым почерком лист за листом, черкать, воодушевленно исправлять написанное. Я на долгие часы уходил в лес, бродил по чаще, вслух ведя разговоры с любимыми героями. Деревенские учителя прозвали меня «Дикарь». Я всегда таскал с собой книгу, читал в трамвае, в столовке.
«Разве это не призвание? — беззвучно шептал я.— Разве я случайно стал кропать стихи в колонии под Киевом? Случайно закопался в рукописи в поселке Красный Октябрь? Что же тогда называется призванием?»
Да, но ведь и графоманы без конца пишут. Не знаю вот только, много ли они читают? Вот я выпустил первую книгу. Я — автор. О чем я еще хочу поведать миру? Чем заинтересовать? Есть ли у меня свои оригинальные мысли? Идеи? Выхваченные из жизни типажи? «Откуда им взяться?» — прошептал я вслух. Года полтора назад один старый писатель ошарашил меня словами: «Время покажет, Авдеев, кто вы: медоносная пчела или обыкновенная жужжащая муха». Тогда я его не понял.
Заснул я поздно. Несколько раз вдруг открывал глаза и молча лежал на полке, уперев взгляд в низкий, выгнутый потолок, прислушиваясь к грохоту поезда, скрипу, раскачиванию вагона, к тревожным ночным гудкам локомотива. Так же внезапно засыпал и вновь открывал сухие глаза, в которых не было и дремотинки.
Прощай мечты о славе? Э, да в славе ли дело? Черт с ней! Как жить без литературы? Без вечного творческого горения, когда, где бы ты ни находился, ежеминутно думаешь о своих героях, ищешь нужные образы, краски, свежие словечки, мучаешься, ходишь сам не свой, все проклинаешь и вдруг — эврика! находка! Весь расцветаешь, готов обнять первого встречного, хотя, возможно, завтра на свежую голову поймешь, что вместо изумруда обрадовался стекляшке, и вновь помрачнеешь. Как все это потерять? Ведь это — потерять сердце, мозг. Не запить бы. Мало ли так кончало нашего брата? Углонов не зря остерегал.
Утром я встал не то чтобы невыспавшийся, а измученный и вялый, будто меня закутали в ватное одеяло и били всю ночь, не оставив синяков.
За окном тихо сияли подмосковные березки, из-за елей уютно выглядывали дачи, проносились зеленоглазые семафоры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28