– Все твои приказания можно выполнить, кроме одного. Твой табун нельзя пригнать…
– Почему?
– Торсан все табуны, и твой с ними, велел перевести из Каршыгалы на земли шайкоз-уаков. Две недели тому назад приезжал и так распорядился.
Заговорили и другие аксакалы:
– Да, со всеми угнали и табун Артеке…
– Десять джигитов было – шайкозов, они табунщиков прогнали, а табуны повернули к себе…
– И у самих табунщиков отобрали лошадей. Наверное, хотели, чтобы весть об этом дошла до аула с опозданием. А мы и не могли тебе сообщить, Улпанжан, зная, в каком ты горе.
– А некоторые подумали – может, ты сама велела… Но этого аксакала оборвал самый старший:
– Что глупости говоришь? Какие это – некоторые? Никому и в голову не могло прийти! Мы сразу поняли – подлость, подлость кроется за этим!
Не могла Улпан делиться с ними своими печалями.
– Не знаю… Торсан в Кзыл-Жар уехал… – сказала она. – Я не успела его повидать. Может быть, он хотел пастбища в Каршыгалы сохранить нетронутыми для зимы…
Аксакалы больше ни о чем не расспрашивали. Молчал Иманалы, который слышал весь разговор. Молчала Шынар.
Улпан нечего больше было здесь делать. Хоть время и перевалило за полдень, Шондыгул принялся запрягать в тарантас темно-рыжих.
Перебирая свои четки, за ними ехал Иманалы.
По дороге из Каршыгалы было много озер. Гуси и утки с подросшим потомством готовились к дальнему перелету. Летом они учили птенцов плавать, а сейчас – тянулись в небе треугольники гусиных косяков, стаями проносились утки. Родители и в воздухе держались впереди, и птенцы покорно следовали за ними, у них учась выбирать направление, держаться строем, и на озере тоже не отставали от старших, которые выбирали участки, богатые кормом. Им никто не мешал – аулы откочевали с джайляу на осенние пастбища, а с отлетом птиц на озерах наступит полная тишина, до следующей весны.
Когда проезжали мимо большого озера, которое по краям заросло камышами, начавшими золотиться, Улпан сказала:
– Шынар, а помнишь – мы с тобой такое озеро ни за что не пропустили бы без того, чтобы не искупаться. Стареть, что ли, начали?
– Почему это – стареть? – откликнулась Шынар. – Я тоже подумала, мы всегда пользовались случаем поваляться на траве… А то и заночевать под открытым небом.
– Может, останемся здесь, у озера? А на рассвете – дальше? Тем более, что выехали поздно, и солнце идет на закат…
– Давай, Улпанжан… Кто может нам помешать?
Выбрав место, где поставить тарантасы, Улпан и Шынар отошли подальше. Вода уже была холодноватая, и потому они не заплывали далеко, а поплескались, потерли одна другой спины – и скорей на берег, обтереться и одеваться. Теперь уж до будущего лета ни за что не полезешь в воду…
Костер из кизяка, разложенный Шондыгулом, багровыми языками выделялся в сумерках. Было мясо, был кумыс. Не хватало только песен у костра… Но кто станет их петь? Иманалы одно знал – перебирать четки и считать, сколько раз за день он перебрал – одну за другой – янтарные костяшки… А Шондыгул намаз не читал, какие у него грехи, чтобы нужно было замаливать их?
Не хватало у костра и неторопливого душевного разговора, но Улпан знала, что друзья тоже подавлены случившимся, и, если не начнет она, за весь вечер никто и слова не вымолвит. А начать и ей было трудно… Сердце у нее дрогнуло, когда в Каршыгалы аксакалы сказали… Виду она не подала, но понимала – если Торсан решился на это, если он забрал лошадей и у табунщиков-курлеутов, которые двадцать лет пасли табуны, значит, он начал действовать напропалую… Ей хотелось поделиться этими мыслями со своими, но подступила она к разговору издалека:
– Послушай, мой деверь… – обратилась она к Иманалы. – Раньше я звала тебя деверь-драчун, деверь-забияка… А как теперь звать, не знаю! От тебя слова не услышишь, только и шепчешь молитвы. А руки постоянно заняты четками.
– Что мне остается на старости лет, Улпанжан? Грешен я многими грехами…
Улпан продолжала, не отрывая глаз от пламени костра:
– А мне что прикажешь делать? Сам грешен, хочешь, чтобы и я держала грех на душе? Вот человек!.. Должен получить от меня свою долю наследства, а не хочет, никак его не уговоришь! Значит, и на мне грех, раз я до сих пор не отдала!
Шынар слишком хорошо знала ее и поняла – Улпан только начала, а сказать им она хочет что-то важное… И Шынар не ошиблась.
– Еще при жизни Бижикен, – сказала Улпан, – я велела составить бумагу, дарственную… О том, что половина наследства принадлежит ей и Торсану. Теперь что ж… Эта половина стала добычей Торсана. А другая – остается у меня. Но я надеюсь – не сегодня, так завтра Иманалы, бывший драчун, возьмет ее…
Ее терзало то, что половина достояния, которое можно считать сибанским достоянием, ушла к шайкозам, и себя она винила в этом, и раскаивалась…
К вечеру следующего дня Улпан и ее спутники добрались до озера, где сибанские аулы проводили осень. Но ее аула на месте не оказалось. Ребятишки, окружившие в ожидании подарков ее тарантас, радостно сообщили:
– Апа! Ваш аул вчера уехал!
– Они говорили – хотят пораньше в зимние дома!
– А вы тоже поедете, апа?..
Улпан раздала им конфеты, баурсаки, все, что было у нее, и поехала к Шынар, у нее ночевала. Стояло тепло. На полянах, на опушках лесов стрекотали сенокосилки, на желтых пшеничных десятинах сновали жнейки. Что за необходимость была у Торсана так рано возвращаться в Суат-коль, вполне можно было побыть еще здесь.
Ее тарантас въехал за ограду усадьбы, остановился у высокого крыльца. Ее удивило, что во дворе было много незнакомых шайкозских джигитов, вели они себя как дома, переговаривались, не обращая на нее никакого внимания. Возле особняка для гостей толпились люди, разодетые в мундиры с белыми воротниками и начищенными медными пуговицами, в скрипучих новых сапогах… Наверное, какое-то собрание их волости, подумалось Улпан. На крыльце животом вперед стояла Жауке, она не поздоровалась с Улпан, не сдвинулась с места, – она как бы охраняла дверь. К тарантасу подошла Дамели.
– Улпанжан… – сказала она вызывающе и достаточно громко, чтобы все ее слышали. – Улпанжан, ты теперь не в своем доме будешь жить, а в доме, где гости останавливаются…
К ней уже спешил Торсан в сопровождении чиновника, тоже незнакомого для Улпан.
– Апай… – начал он. – В большом доме набралось полным-полно гостей, повернуться негде… Вы обидитесь, я знаю, но поселитесь в гостевом особняке…
На этот раз он не назвал ее апа, как мать, как старшую сестру. Он сказал – апай, как можно обратиться к любой посторонней женщине.
Улпан молчала, и тогда взорвалась Жауке, она по-прежнему закрывала собой входную дверь в большой дом.
– Что ты?.. – закричала она. – Что стелешься перед ней?! Мы с тобой могли тесниться вдвоем в маленькой комнатке? А сейчас ты воображаешь, что одной комнаты для нее – для одной будет недостаточно?!
Один раз Улпан должна была сказать и сказала:
– Подлая ты тварь… Ты думаешь, ты добилась своего? Подожди! Все унижения, которые я испытала от тебя, ты еще почувствуешь на своей шкуре! Ты на тот свет не уйдешь, пока не заплатишь за все сполна… Будьте вы прокляты! Сибаны отомстят вам за меня, за Улпан, жену Есенея!
Не драться же было с Жауке, и Улпан прошла в гостевой особняк. В прихожей между двумя комнатами, расположенными по образцу хоржуна, валялось множество сапог, головки у них были потерты стременами.
В большой комнате человек пятнадцать резались в карты.
– Когда у них семнадцать очков, русские не берут карту… Говорят – казна…
– А я русский, что ли?
– Ты не русский и не казах, а – собака!
– Но я хоть не вор, как ты, из тюрьмы не сбегал!
– Ты?.. Ты сам грязная свинья, такую свинью в тюрьме надо сгноить!
Таких гостей этот дом еще не видел.
Те, что заметили Улпан, начали перемигиваться, переговариваться…
– О, смотри!.. Нам скучно не будет…
– Дай бог, дай бог…
– Не пропадем…
Дамели провела Улпан в маленькую боковую комнату. Там стояла ее кровать и сложена была постель Бижикен. стояло французское трюмо – среднее зеркало, самое большое было разбито, похоже – камнем ударили, не могли так разбить при переноске. Зеркало еще год почти назад Улпан подарила Жауке, ей самой – не для кого было больше и незачем всматриваться в свое отражение… Теперь зеркало к ней вернулось…
Она тяжело опустилась, подложила под локоть подушку.
– Чай у тебя есть, Дамели?
– Есть, айналайн, как не быть… Чай они пили вдвоем.
– Твоя Зейнет – хорошо живет? – спросила Улпан. – Ты довольна своим зятем?
– Очень довольна, Улпанжан, – ответила Дамели. – Работящий джигит оказался, заботливый. Ему и сенокосилка послушна, и жнейка… И он не только водить их умеет… У кого сломалось, сразу бегут к нашему Тасгамбеку. Знают, он починит!
– А с тобой он как?
– Улыбается… Говорит: «Апа, я в тебя пошел, минуты без дела не могу просидеть». А внуки… Одного возьмешь за руки, другой плачет, того приласкаешь, этот начинает…
– И пусть всегда так будет у тебя, Дамели…
После чая Улпан сходила на могилу Бижикен, в одиночестве посидела в мазаре. Конечно, теперь-то ясно – когда она ездила в аул к Торсану, кто-то рассказал девочке про Жауке, что муж продолжает с ней встречаться, хоть в жены и не взял… Но почему она таилась от матери? Разве Улпан не сумела бы успокоить ее, утешить?.. Когда-то она принесла в комнату к Есенею годовалую Бижикен. А он даже не мог подержать ее на руках. Попросил: «Акнар, унеси ее…» Он мог только вести отсчет, сколько ей исполнилось – один год, один месяц и один день… два года, два месяца и два дня… Он прислушивался – сегодня Бижикен плакала два раза и смеялась пять раз…
Дома Улпан, хоть и рано было, легла в постель. Ее знобило… Она попросила Дамели, которая собралась к себе:
– Дамели-апа, ты пошли кого-нибудь за Шынар. Пусть придет ко мне, пораньше придет – до восхода солнца…
– Хорошо, айналайн, пошлю…
Длинная цепь подлостей Торсана замкнулась здесь, в этой комнатке, куда ее переселили из собственного дома, где она хорошо ли, плохо ли – прожила жизнь. Казалось бы, пустяк – коляска для поездки в Кзыл-Жар, но началось с коляски… А наверное – раньше, только Торсан прятал свое лицо. А теперь решил – больше незачем. Табуны из Каршыгалы перегнал на земли шайкозов, и табун ее родителей с ними. И у табунщиков забрал лошадей, до единой! Понятно и то, почему он и Жауке поторопились в Суат-коль с осеннего становища. Надо было занять дом, а Улпан, переселив ее сюда, превратить в жалкую приживалку, у которой и права на свое слово нет!
Нет, нет, нет, нет… Я – Улпан! Стоит мне кликнуть клич, и сибанские джигиты вскочат на коней! Торсан на всю жизнь забыл бы дорогу в усадьбу Есенея! Но он же в своей подлости ни перед чем не остановится… Прогнать его – и он лучших людей сибанов на протяжении дня сошлет в край собачьих упряжек. Мало ли у него друзей среди чиновников – вон и сегодня полон дом, едят, пьют и уедут с богатыми подарками…
Я бы, продолжала Улпан горькие размышления, согласилась поселиться на самом краю аула, в самой черной залатанной юрте… Но неужели я должна буду проходить мимо своих домов с закрытыми глазами? Когда пойду на кладбище… И даже не в этом главное! Я не смогу переносить взгляды жалости… взгляды сочувствия. А разве выдержит сердце – каждый раз слушать колокольцы под дугой, когда станут проезжать мимо?
Неотступные мысли опутывали ее, как неистребимый вьюнок опутывает стройную белую березу. Не только горестные – перед нею проходили и те дни, когда она была счастлива, когда сородичи Есенея в один голос твердили: пусть воздастся Акнар за добро, которое она для нас сделала.
Воздалось…
Какой мерой измерить мучения, выпавшие на ее долю? Она теперь, как никогда раньше, понимала Есенея. Прикованный к постели тяжкой своей болезнью, уверенный, что никогда больше не поднимется, Есеней однажды сказал ей: «Акнар… Сколько мук тебе досталось… И все из-за меня! А мне чего ждать? Тянуть вот такую собачью жизнь? Открой сундук. Там шкатулка позолоченная, достань маленький флакон, запечатанный. Дай мне… Лучше сразу – залить нору, в которой меня терзают мои муки».
Улпан достала флакон, похожий на маленькую тыковку, подержала в руках, рассматривая. «Яд?» – спросила она. «Да, купил когда-то у джунгарского купца, лошадь отдал. Думал – пригодится, если на войне возникнет опасность попасть в руки к врагам». – «Но такой опасности нет», – ответила ему Улпан и тыковку унесла с собой.
В другой раз он глазами показал на свой кожаный пояс с кистями, который висел на стене. «Акнар, тебе не жаль меня? Возьми лучше вон тот кинжал с позолоченной рукояткой, дай мне. У меня еще хватит сил, самому…»
Кинжал она тоже унесла, и кинжал, и тыковку хранила в своей комнате. Теперь я его понимаю, думала она, я понимаю, что была безжалостной, ведь может наступить такое время, когда жить нельзя.
Она встала, вынула из шкатулки тыковку, а кинжал – из ножен, и снова легла. Что может она пожалеть из того, что оставит? Я ничего не оставляю. Рукоятка кинжала холодила ладонь, будто она к камню прикоснулась в мазаре Есенея. Прозрачная – из синего хрусталя – тыковка согрелась в руке, как согревалась когда-то рука маленькой Бижикен.
Улпан отложила яд, снова взяла кинжал. Подержала. Сунула обратно под подушку. Подождать Шынар? Но они простились в тот вечер, когда – в последний раз – купались в осеннем озере и ночевали в открытой степи. Шынар начнет говорить то же, что она сама говорила Есенею…


Несколько слов на прощание

Осенью 1928 года меня ждала Кзыл-Орда, тогдашняя столица Казахстана. Меня переводили туда на работу. А перед тем, как обосноваться на новом месте, я побывал дома. Наши проводили лето на берегах озера Кожабай, памятного мне с детства, и хорошо было побездельничать, покупаться, попить кумыса, терпкого, каким он бывает поздним летом. Но все на свете кончается, и настало время ехать. Мой старший брат, аульный учитель Хамит повез меня на станцию – в Лебяжье.
Дорога вела мимо кладбища, где сибаны издавна хоронили сородичей, со всех десяти аулов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40