Есеней отметил переезд на джайляу лишь после того, как покончил со всеми делами.
От мала до велика – всех позвал, кто проводил лето у озера Кайран-коль. Приехал со своими даже Иманалы, до сих пор чувствовавший себя оскорбленным.
Гостей принимали с почетом. Аксакалам подавали головы стригунов с зияющими глазницами, мужчинам помоложе – бараньи головы с покорно зажмуренными глазами и растерянно торчащими ушами. Кумыса было выпито, наверное, не меньше, чем воды в Кайран-коле.
После угощения Есеней повел аксакалов и карасакалов к горбатому холму за аулом. На этом холме – холме совета, холме решений – он давно уже не собирал сородичей. В советах он не нуждался, решения принимал сам. То, что хорошо для него, считал Есеней, хорошо и для всех сибанов. Его сила, его слава закрывала их надежным щитом. Он никогда не задумывался и о том, что подневольное, бесправное положение мешает людям, и ходят они по жизни, как спутанные кони.
Улпан, волею случая и его поздней любви вошедшая в его юрту, заставила Есенея задуматься об этом, и она – незримо – присутствовала сейчас на холме, когда он говорил:
– О мои сородичи!.. Долгие годы я не замечал, в каком вы находитесь жалком состоянии, но теперь повязка спала с моих глаз. Я видел старые зимовки… По пути на Кайран-коль наблюдал за перекочевкой. Вы еле добрались до джайляу – кто на старых клячах, а кто и пешком. А дальше?.. Без меня никто не посмеет тронуться с места, вы пробудете здесь до глубокой осени, а там – снова на старые зимовки, и так из года в год. Дети, женщины снова будут дрожать от холода. Из тех малышей, которые кое-как дотянули до зимы, половина, не больше, увидит наступившую весну… Разве мы станем сильным, влиятельным родом, если и дальше продолжится такая жизнь? Я сегодня позвал вас, чтобы поговорить об этом, посоветоваться с вами…
Седой Бакберды, первый среди старших, внимательно взглянул на Есенея и сказал:
– Я слышу – бог собирается вложить в твои уста добрые слова, разумные слова… Выскажи их до конца, Есеней.
– Выскажу… Давайте для начала перестанем проводить в юрте не только лето, но и зиму. Ничего нет стыдного – попробовать жить, как живут другие люди, русские. Пусть нашим женщинам и нашим детям будет тепло. Я выделю земли из своих владений, только бы вы строили себе избы. А я сам… Мой дом будет на берегу Суат-коля, скоро его начнут русские мастера. А еще вспомните пословицу: «Никогда не разбогатеет бедняк, если с лета не запасется на зиму». Надо и сено косить, и хлеб сеять. Асреп и Мусреп так делают, спросите, плохо ли им от этого?
Он объяснил, какому аулу какие участки достанутся. Тишина нарушилась возгласами:
– Будет земля – дома построим!
– А сено косить? Не хитрое дело, чтоб нельзя было научиться махать косой!
– Да!.. Но только если у тебя есть, где косить! Кричали многие, кое-кто отмалчивался, один Иманалы, родной брат, по своему обыкновению принялся вздорить:
– Кто хочет, пусть строит проклятые дымокуры! Зимние дома! Пусть каждый сам решает! Мне они и за копейку не нужны. Наши деды, наши прадеды и рождались, и вырастали, и умирали в юртах из кошмы! И – ничего, не погибали…
– Построишь… – коротко сказал Есеней.
– Никогда!
– Смотри… Тогда плохо тебе придется, не обижайся.
– А если и стану строить, только в Эльтин-жале. Моя земля! Мои владения!
– Я сказал – Эльтин-жал отдаю аулам Еламана и Акдарбай-Отарбая…
– Я лучше сожгу Эльтин-жал, чем отдам Туркмену!
– А ну прочь! – загремел Есеней. – Прочь! Из-за тебя половина сибанов разбежалась кто куда! Прочь! Чтоб не видали тебя мои глаза… Будет так, как я сказал! Прочь!
Есеней дрожал от ярости, такие приступы с ним случались не часто, потому что не часто ему осмеливались противоречить… Даже Иманалы не видел его таким, он испугался, вскочил и побежал по склону холма.
Есеней долго молчал, прежде чем почувствовал, что может спокойно обратиться к своим:
– Об этом обо всем я и хотел вам сказать…
Он поднялся и пошел к своей юрте.
Стали расходиться и аксакалы, карасакалы. Между собой они осуждали поведение Иманалы и просили всемогущего аллаха, чтобы он продлил дни Есенея и его байбише – Улпан.
Пока мужчины на холме, Улпан собралась напоить чаем пожилых женщин.
Дамели развернула большой узорчатый дастархан – расстелить на полу, и тут в юрту ворвались не знающие удержу сыновья Иманалы, мальчишки двенадцати и тринадцати лет. Они бежали напрямик, и дастархан оказался у них на плечах. Они растянулись на коврике, где всегда сидел Есеней, кривлялись, строили рожи, а накрывшись дастарханом, принялись ползать по полу, натыкаясь на сидевших женщин. Те не решались ничего сказать, в юрте наступило молчание…
Не побоялась Дамели.
– Айтолкын… – обратилась она к матери мальчишек. – Ты почему им позволяешь?.. Почему не скажешь, чтоб перестали?
Но у Иманалы вся семья была похожа на него.
– Ах ты лизоблюдка! Выслуживаешься! – в голос закричала Айтолкын. – Мои сыновья, что бы они ни делали, они в своем доме! Они хозяева! Пусть разные приблудные женщины не думают, что будут верховодить в нашем ауле!
– Жаль, не мой дом… – сказала Дамели, она тоже знала самые разные слова. – Будь мой, я бы прогнала их пинками под зад, как собак! – Она вырвала у мальчишек из рук дастархан, замахнулась: – А ну, пошли отсюда!
Они еще покривлялись, подразнили Дамели – язык ей показывали, но все же выбежали из юрты так же стремительно, как ворвались.
Первой тишину нарушила Улпан:
– Келин, запомни… – На Айтолкын она не смотрела, говорила тихо. – Когда еще раз придешь в эту юрту, не повышай голоса. Семь лет в этой юрте не было хозяйки. Думаешь, тебе – все разрешено? А настало время – и хозяйка может сказать: пойди вон…
Только принялись за чай, как снаружи раздался отчаянный крик верблюжонка, потом возглас Кенжетая: «А вы, собачьи дети, что делаете?», и следом завопили мальчишки, будто их режут…
Улпан, услышав крик своего любимца, выскочила… На днях она велела отгородить арбами часть поляны для белого верблюжонка – он уже прочно стоял на ногах, и верблюдица порывалась с ним отправиться на родину. Как только ветер дул с юга, из далеких краев, откуда ее привели, она задирала голову и упорно шла, шла в сторону, пока ее не догоняли и не поворачивали обратно.
Мальчишки, ухватившись руками пониже спины, катались по траве и продолжали вопить.
Улпан сперва засмеялась – попало, и поделом… Но потом ахнула и побежала к загону. Верблюжонок беспомощно мотал головой, из глаз у него текли слезы, он хныкал, как маленький ребенок. С пастбища, выбрасывая вперед длинные ноги, к нему бежала верблюдица. Она с разбегу ударилась об арбу и наваливалась на нее, пока джигиты не открыли ей проход.
Хныкать верблюжонок перестал, ткнулся к матери, зачмокал молоком. Поднял голову – один глаз у него был закрыт, очевидно, от удара палкой или камнем. Улпан дала ему соли, пощекотала под горлом, почесала за ушами.
На вопли мальчишек примчалась Айтолкын.
– Убили! Убили моих детей! Кто посмел поднять на них руку! Наглые пришельцы теперь у нас хозяева! Чтоб калмыки захватили этот аул!
Она только начала, а в запасе у нее был богатый набор женской матерщины, какой не знают в России или Европе… Но тут она вовремя заметила Есенея, который шел к юрте от холма.
– А ну, домой!
Мальчишки тоже увидели Есенея, и вопли мгновенно прекратились. Глаза у них были сухие, и они пошли за матерью, только на прощанье показали языки Кенжетаю, который невозмутимо стоял в стороне с хворостиной в руке.
Улпан и Есеней встретились у входа в юрту.
– Что тут, Улпан?.. Ты вся красная, будто долго бежала…
– А-а, ничего… Дети тут… Пойдем, чай готов. А с тобой что?
– Тоже ничего. Собрались, договорились обо всем… Пока она ходила, женщины в юрте поносили Айтолкын: – Чтоб ей стать клятвопреступницей и чтоб ее за это покарал аллах! Какие проклятия нам посылала! Как смела – призывать, чтобы калмыки захватили наш аул!
– А дети?.. Грех желать, но чтоб они легли в сырую землю, не будет никому от них покоя!
– Пусть долго живет Улпан… Улпан ее научит…
Голоса смолкли, стоило Есенею, наклонившись, войти в юрту. Молодые женщины встали и поклонились ему, а пожилые наперебой стали оправдываться:
– Мы не виноваты… Улпан заставила нас устроиться на почетных местах…
– Бий-ага, среди нас – две или три, которые переступали порог этой юрты! А на почетных местах – никто не сидел…
– Улпан заставила…
Есеней сел – почти рядом с ними.
– Пусть, – сказал он. – Если Улпан сказала что-нибудь, не спрашивайте, что скажет Есеней… Улпан заново показала мне дорогу к моему роду, роду сибанов. Оказывается, у меня есть такие келин – они достойны не только почетных мест в юрте Есенея, они будут заметны и в доме белого царя!
Молодые женщины заулыбались, и у каждой на лице читалось: «Это он про меня говорит…» Есеней продолжал:
– А посмотрите вон на ту келин… По имени Шынар. Когда она впервые вошла в этот дом, сразу заняла самое почетное место. Шынар, не прячься, иди-ка, сядь рядом.
До этого Шынар сидела возле Улпан, самовар разделял их, и сейчас Улпан подтолкнула ее.
– Зовут – иди… Тебя в этом доме балуют, как меня не балуют!
Шынар покраснела, отчего смуглее стала кожа на лице.
– Иди, иди… – притворялась обиженной Улпан.
– Садись поближе, – подвинулся немного Есеней и объяснил второй соседке, самой старшей среди женщин: – Эта келин меня называет просто по имени…
Старуха удивилась:
– Да? Это правда, шырагым? Шырагым – лучинка моя, в знач. свет моих глаз.


– Сами заставили, я не соглашалась…
– Улпан, наверное?..
После тоя по случаю переезда на джайляу, после разговора на холме совета, после женского чаепития в юрте Улпан – люди из рода сибан, люди вроде и свободные, но – зависимые, почувствовали прилив надежд. Что-то менялось в их судьбе. Многие превозносили Есенея – под старость лет стал думать о боге, вспомнил о сородичах… А женская половина – не Айтолкын, понятно, – на все голоса расхваливали Улпан: «Наша! Дочь бедняка! Видно, родилась на счастье обездоленных сибанов».
А в тот раз, когда женщины стали расходиться, Улпан попросила Шынар задержаться. Улпан прикидывалась, что ревнует Шынар к Есенею, а Есеней отговаривался – он вспоминает свою молодость, когда видит Шынар…
И Есенею, и Улпан надо было сейчас, чтобы с ними находился кто-то третий, пока не растворился горький настой обиды. Улпан понимала, каково будет Есенею, если он от нее услышит проклятие, произнесенное Айтолкын: «Пусть этот аул захватят калмыки». А Есеней тоже не мог передать ей слова младшего своего брата: «Я лучше сожгу Эльтин-жал, чем отдам его Туркмену!» Так старается Улпан навести порядок в аулах, а поперек дороги все время становится Иманалы…
Они не заговорили об этом и когда остались вдвоем.
– Есеней, что за тюки загромождают нашу большую юрту? Что в них? И что в сундуках, которые еле закрываются?
– Если бы я помнил… – вздохнул он. – Разные вещи. Давно я не заглядывал туда. Наверное, и плесенью все покрылось, черви поели, моль поточила. Пахнет затхлым, это и беспокоит тебя? Я бы рад был – развесь, посуши, от ненужного освободись.
На другой день Улпан с помощью Дамели и ее дочери Зейнет таскали и таскали вещи из большой юрты, из юрты для гостей. Поляны еле хватило, чтобы разложить дорогие одеяла, ковры, кошмы, шубы, кафтаны! Кое-что было попорчено, и все же о сохранности вещей позаботились лютые морозы Сибири.
Есеней едва взглянул на свое богатство, повторил, чтобы Улпан избавлялась, как ей вздумается, и заторопился к озеру, только махнул Мусрепу, который ходил возле своей юрты, неподалеку.
Улпан принялась за дело. Двенадцать волчьих шуб и двенадцать кафтанов она послала двенадцати аксакалам, передав слова Есенея: «Во время тоя, когда праздновали мою свадьбу с Улпан, мы не успели достойно одарить почтенных людей, теперь вот посылаю, примите в знак уважения». С теми же словами почти двадцать лисьих шуб было отправлено наиболее прославившимся среди сибанов карасакалам.
Женщинам подарки Улпан раздавала сама – ковры, ни разу не развернутые, одеяла, которыми никто не покрывался, подушки, на которые никто еще не преклонял головы. Давала кошмы. И еще по фунту чая.
Шондыгулу, который развозил подарки мужчинам, и Дамели Улпан сказала:
– Берите сами, что понравится…
Они долго отказывались, наконец, под ее нажимом, Шондыгул признался:
– Кошмы бы немного… Юрту надо подлатать. Улпан заставила его взять столько кусков, что не латать – новую юрту можно поставить.
Дамели напомнила – Зейнет, ее единственную дочь, пора в скорости выдавать замуж. Улпан отобрала для нее полное девичье приданое – всего хватало в сундуках Есенея.
– Если мы чего забыли отложить, напомнишь, Дамели-апай…
Она заставляла и Шынар:
– Ты что ходишь вокруг с пустыми руками? Брала бы что-нибудь для себя, для дома!
– Мы и так еле добрались на джайляу со своим барахлом, – отказалась Шынар. – Даже подумывали – как избавиться, может, тебе что-нибудь отделить…
К вечеру, когда снесли обратно то, что осталось, порожними оказались десять сундуков, и десяти тюков как не было.
Есеней весь день не показывался дома, а когда вернулся, то не узнал собственную юрту.
– Е-е, Улпан! Выходит, у нас в юрте и повернуться теперь можно? Ты настоящая колдунья, оказывается, в нашем доме можно жить…
За день Улпан заменила постель. Исчез запах затхлости. Нижний край кошмы был подвернут, и ветер доносил терпкий запах густых степных трав.
– Что могла, то сделала, – скромно ответила Улпан, но глаза у нее сияли.
– Что могла?.. Ты много сделала! Я буду отныне звать тебя – моя Акнар…
– У нас уже есть белая верблюдица, как только ветер с юга, надо за ней следить, чтобы не ушла…
– Я и за тобой услежу… А скажи, что у казахов священнее, чем – акнар?.. Сильнее?.. Дороже? Прекраснее?
– Хорошо. Если так, – так меня и зови. – Она повернулась к Шынар, которая оставалась помогать ей. – Слышишь? Скажи, хорошее имя?
– Имя-то хорошее, но – белая, слишком почетно для тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40