Но постепенно она привыкла.
Когда двое мальчишек бросили мулле утаенные медяки, Бижикен решила, – а если нарисовать, что у них в медресе проходит по четвергам?.. Карандаш вывел на бумаге множество кружков – они в юрте расположились по кругу, головы к мулле, а ноги к стене. Множество палочек – их туловища. К палочке внизу – еще две палочки, и это ноги… А вот и мулла… Побрился он так, что обкорнал верхнюю половину усов, а кончики торчали, словно у кота, который заметил мышонка. Острый хитрый нос. На бритой голове – черная тюбетейка. А в руке длинный прут.
Бижикен увлеклась и не заметила, как впились в нее маленькие, глубоко посаженные глазки. Мулла вкрадчиво – кот и есть – подобрался к ней и вырвал листок. О аллах милосердный!.. Каким гнусным изобразила его эта девчонка! Мулла разорвал бумагу в мелкие клочки. Усы у него топорщились еще сильнее, глаза блуждали, дрожали губы – мулла шептал что-то… Бижикен встречала в коране слово – уйалят, Уйалят – по-арабски: устыдись, усовестись.

а что такое – билат, которое вырвалось у муллы?
С тех пор Бижикен рисовать перестала.
В медресе было два муллы. Старший – Хусаин-гази – уехал в Тобольск, привезти памятник на могилу Есенея, так хотела Улпан. Ведь через две недели – годовщина со дня его смерти, и сибаны ждут, не перебираются на джайляу, а временно раскинули юрты неподалеку, на берегу озера Карагайлы-коль.
В пяти волостях кереев и уаков распределили, кто и сколько должен надоить кумыса. Улпан ко всем разослала нарочных. Не послала к одному Кожыку – она хорошо знала, как относился к нему Есеней, она помнила из рассказов, как он, окунувшись в ледяную воду, случайно оказался в косе Кожыка и даже не захотел обогреться у его огня… С того и начались их беды… Кожыку – не место среди приглашенных на поминки.
Хусаин-мулла вернулся.
Семигранный, рубленный из смолистых, выдержанных сосен мазар Мазар – захоронение, мавзолей.

Есенея, с куполом из жести, выкрашенной – под цвет неба – голубой краской. По размерам своим он не уступал двенадцатикрылой юрте. Мазар, наверное, и станут называть голубым куполом, потому что не принято по всякому поводу и без повода, особенно после его смерти, трепать имя Есенея.
Хусаин-мулла привез и надгробный камень и хвалился, что никому не удалось бы раздобыть такой… Сорокапудовая каменная глыба – вся в золотых и серебряных жилах, и солнце переливается в них… Достойное надгробие для такого человека, каким был Есеней.
– Спасибо вам, мулла-еке, за ваши хлопоты… – сказала Улпан. – Как же вам удалось достать его?
– Акша бит… Акша… – многозначительно произнес мулла, давая понять – были бы деньги, а за деньги все можно…
Улпан не забыла, что должна поговорить со старшим муллой и о делах в медресе.
– Я не понимаю… Ураза? Но зачем безгрешных детей заставлять поститься и читать намаз? За три дня двенадцать учеников перестали ходить… Их родители вместо того, чтобы отругать их, смеются над младшим муллой. И моя Бижикен ходит к нему с большой неохотой, – добавила Улпан.
Двенадцать перестали ходить?.. Для старшего муллы такой урон был равен тому, как если бы волк задрал его двенадцать ягнят! Он потряс руками:
– Будь он семь раз проклят, бялябяйский ублюдок, нищий из нищих! Завтра же прогоню его!
Дети на время могли чувствовать себя спокойно. Учителям было не до них. Муллы, призывая в свидетели аллаха и его пророка, грызлись между собой. Особенно этот месяц был важен для каждого из них. Ураза – и никто не придет к мулле с пустыми руками, потоком идут приношения: скот, шкуры… Денежные пожертвования. А еще недалеко и поминки по Есенею, тоже только успевай подставлять руки! В такое время старший мулла изо всех сил постарается откусить младшему голову.
Наконец надгробный камень лег под голубым куполом, место вокруг мазара было расчищено, и Хусаин-мулла позвал на кладбище Улпан.
Она пришла вместе с Дамели и Шынар. Взяла с собой и Бижикен.
Тяжелый камень, привезенный с Урала, становился то светло-серым, то небесно-голубым, с какой стороны встать, как упадет на него свет, заставляя играть медные и серебряные прожилки… И сумели же мастера – отделить его от скалы, отшлифовать так, что можно смотреться, как в зеркало!
Хусаин-мулла торжественно прочел молитву, слова гулко звучали под сводами купола. Бижикен сидела возле камня, поджав под себя ноги, и ждала. Мулла заранее готовил ее – пусть возле могилы отца прозвучит непорочный, чистый голос его дочери.
Бижикен начала, голос ее дрожал, но постепенно она справилась с волнением, и, будто не из корана читала, а складывала песню… Плакала Дамели, плакала Шынар. Слезы застилали глаза Улпан. Арабские слова звучали будто к ней за помощью обращалась Бижикен: «Апа… Почему ушел от нас отец?.. Разве он не знал, как нужен мне? А тебя у нас в ауле все зовут – Акнар-апа… Все дети считают тебя матерью… И для меня ты – самая лучшая, самая родная… На всем свете нет лучше, чем ты! Но почему так рано ушел отец? Я никогда не буду сиротой, у меня есть ты. Но как больно мне, когда я вижу наших мальчишек из медресе, девчонок, таких как я, рядом с их отцами. Как они бросаются к ним на шею, как ласкаются. А у меня – отец не мог меня взять на руки, погладить по голове…»
Есенея, постоянно скрытого занавесью, Бижикен впервые увидела, когда ей исполнилось четыре года. Мать думала, девочка может испугаться, и Есеней сам не разрешал приводить к нему Бижикен. Но кто возьмется уследить? Бижикен, оставшись без присмотра, отворила дверь в его комнату, просунула головку, раздвинув занавесь, – и замерла от испуга. Как и ее мать когда-то, Бижикен не знала, что бывают такие большие головы – словно покрытая обильным инеем голова старого буры! Лицо – с большую чашу величиной, но чаша будто потрескавшаяся от многих-многих морщин, и в пятнах… Руки тряслись – и тряслись два человека, которые держали его за руки.
Бижикен вскрикнула, опрометью кинулась из комнаты и успокоилась в объятиях матери, которая уже отправилась на ее поиски. «Апа… апа… апа…» – только и могла она выговорить. Улпан помнила, сколько труда понадобилось чтобы ее успокоить. «Не бойся, айналайн, не бойся, – повторяла она шепотом. – Он не сделает тебе ничего плохого, он твой отец. Он тяжело болеет, но скоро будет здоров». – «А почему те двое?.. Моего отца схватили за руки и не хотят отпускать?» – «Он трясется весь, такая болезнь. За руки не держать – он уснуть не может. Его удержать одни человек не в силах. Твой отец – батыр…»
Первый испуг прошел, и четырехлетняя Бижикен привыкла к виду отца. Она рассмотрела его глаза, а глаза были добрые. Она теперь с мальчишками играла, с девчонками-сверстницами совсем по-другому – у нее, как и у них, есть отец! А когда ей исполнилось семь лет, Бижикен каждый раз перед уходом в медресе относила отцу пиалу кумыса, это была ее обязанность.
Руки ему держали, а ноги постоянно были прибавлены тяжелым вьюком из одеял и подушек. Бижикен иногда устраивалась поверх и пыталась поиграть с Есенеем, но вьюк дрожал, как живой, и долго ей никогда не удавалось удержаться, она скатывалась на пол и говорила: «Папа, я пойду к мулле учиться – алип-би-ти… А ты поспи. Хорошо?» – «Хорошо, маленькая, ты иди, а я посплю». При ней он не позволял себе расслабиться, но закрывалась дверь, и у него вырывался стон: «О боже! За что?..» Сколько раз мысленно он брал ее на рули, сажал на плечо… Сколько раз чувствовал, как Бижикен забираемся к нему на спину, когда он совершает намаз, и руками обхватывает его за шею… «О боже…»
Так это было, и Улпан понимала – отец, пусть и прикованный к постели, не такой, как у других, был нужен, нужен Бижикен! Но что поделаешь?.. И уже другой упрек слышался ей в напевных словах дочери, которая продолжала читать молитву в мазаре, у камня, этим камнем навсегда отгорожен от них Есеней!
«Апа… А почему я одна у тебя? У папы?.. Где мои братья? Где сестры? Кроме тебя, нет. Ты одинока, и я одинока… Когда я ночью просыпаюсь, слышу твои вздохи. Неужели ты никогда не перестанешь вздыхать, апа? Прости, но не веселят меня самые веселые игры… если вижу – упал малыш по имени Сейтек и его сестренка Айша, она моих лет, сажает брата к себе на плечи. А Багила упала – ее подхватит Сансызбай, старший брат. Мне тоже хочется кого-нибудь унести на спине. А меня, когда я была маленькой, как они, кто-нибудь уносил на плечах?»
Нет, ничего этого не говорила Бижикен.
Бижикен, полузакрыв глаза, произносила нараспев:
– … Он оживляет и умерщвляет, и к нему вы будете возвращены… Те, которые уверовали и были благочестивы, – для них – радостная весть в ближайшей жизни и в будущей…
Она читала, не понимая слов, которые произносит. За нее печалилась, не вытирая слез, Улпан и вкладывала в эти слова свой смысл, свою непроходящую боль. «А Бижикен у меня взрослеет», – думала она.


20

Человек тридцать собралось за аулом во главе с Байдалы-бием и Кузембаем, волостным управителем. Они сидели, разговаривали о предстоящих поминках, когда возле них остановились всадники, трое, поздоровались.
– Добро пожаловать… – откликнулся Мусреп.
Его поблагодарил безбородый, чей конь стоял впереди:
– Спасибо… Мы по делу приехали. От Кожык-батыра. От его имени мы должны повидаться с Улпан-байбише. Она дома сейчас?
– Вы слезли бы с коней… – продолжал Мусреп, которому всадники не понравились, и разговор безбородого – тоже. – Сказали бы нам – с чем приехали. А там видно будет, дома Улпан-байбише или ее нет.
– Нет, – упрямо возразил безбородый. – С чем приехали, скажем Улпан, самой, и тут же повернем коней обратно.
– Тогда сразу можешь повернуть. Не примет она, особенно людей, посланных Кожыком.
– Ну и сибаны!.. Пройдохи! Не успели похоронить Есенея, а жену его держите в черной юрте, никого не подпускаете к ней! Хотите его орду разграбить?
Мусреп взглянул на Шондыгула, и Шондыгул поднялся, легко сдернул с коня безбородого, конец повода сунул ему в руку и самого прижал за плечи к земле перед Байдалы-бием.
– Говори… – приказал бий.
Тот нисколько не смутился и начал:
– Что ж, скажу! Может быть, до вас дошла весть, что аулы Кожыка, все его двадцать четыре аула поразила черная оспа? Почему не пригласили батыра на поминки Есенея?
Бий, выслушивая кого-нибудь, не станет вступать с ним в пререкания, он только вынесет окончательное решение, и хотя ответ у Байдалы был готов, он кивнул Мусрепу.
– Есеней при жизни никогда не звал Кожыка, – сказал Мусреп. – А умирая, завещал, чтобы разбойники с большой дороги не глумились над его прахом. Кожык не будет позван.
– Что еще скажешь? – обратился к гонцу Байдалы-бий.
– Скажу – Кожык привезет двадцать четыре сабы с кумысом, сто баранов, пятьдесят откормленных кобылиц для забоя. Двух наров он нагрузит подарками для Улпан-байбише. Двадцать четыре скакуна готовы к байге в честь Есенея.
Байдалы еще намеревался послушать.
– Керей-уаки – все – знают… – продолжал Мусреп. – В ту осень Есеней еле выбрался из ледяной воды, замерзал по дороге. Но когда ему попался шалаш Кожыка, Есеней не обогрелся возле его огня, не прикоснулся к еде. Кожык не человек, а свинья, если воображает, что мы позволим ему поганой ногой ступить на землю, где будут поминки…
– Что еще можешь сказать? – спросил Байдалы.
– Скажу – сибаны, вы зря так поступаете. Есеней умер, а живая мышь не боится дохлого льва! Есеней умер – кто вас будет бояться, сибаны? Кожык – это Кожык… Кенесары сегодня – это он. Двести коней у него всегда на привязи, двести джигитов спят по ночам, не раздеваясь, подложив седла под голову. Раз вы так поступаете, Кожык возьмет сибана на мушку! Тогда посмотрим… Я все сказал.
Настала очередь Мусрепа взглянуть на Байдалы-бия. Бий вынес приговор:
– За наглость, за неуважение к скорби аула, который готовится к поминкам, дать этому безбородому сорок ударов плетью… За угрозы, произнесенные им, отнять коня, а самого отправить пешком!
Если приговор бывает чрезмерно суровым, один из тех, кто находится рядом, может по обычаю попросить: «Смилостивьтесь, биеке…» Бий может наказание по такой просьбе уменьшить до половины, хотя все равно считается, что виновный понес наказание полностью. На этот раз никто не заступился, и Шондыгул с несколькими джигитами увел безбородого.
Вечером в доме Улпан собрались Байдалы, Кузембай, Мусреп и совсем молодой, но уже проявивший свое мужество джигит по имени Кунияз.
Улпан выслушала их, спросила:
– Как понять Кожыка? То, что он послал к нам гонцов, это конец его бесчинствам, или он что-то новое задумал?
Ей ответил волостной – Кузембай, из керейского рода кошебе:
– Будь наш Есеке жив, я бы сказал – конец бесчинствам. Но Есеке нет… Безбородый говорил – у Кожыка двести джигитов, они постоянно грабят аулы по ту сторону Ишима. Теперь по старой памяти Кожык наметился и на керейские земли.
Байдалы высказал свое мнение:
– Эта кровожадная собака к живому Есенею боялась подступиться… Кожык хочет свести счеты с мертвым Есенеем!
Предположения свои они высказали, но ни тот, ни другой не обмолвились – что же предпринять. Видимо, решить это они предоставляли Улпан самой.
За Кожыка когда-то Кенесары отдал младшую сестру, сватом приходился Кожык и Чингису Валиханову. С молодых лет – едва семнадцать исполнилось, – Кожык стал известен своим злобным нравом, своей беспощадностью. Поначалу степные аулы приняли сторону Кенесары, а через два-три года поняли, что одна дорога с ним к добру не приведет, и стали возвращаться… Кожык со своими головорезами – их у него тогда было триста – охотился за беглецами по приказу Кенесары, отбирал скот, угонял девушек и молодых женщин, и во всей добыче имел свою долю. Когда Кенесары удалось захватить крепость Тургай, Кожык был первым в кровавой расправе с мирными жителями. Кожык с Кенесары шел до конца, и не отстал бы от него, если бы тот не погиб, когда напал на киргизов… А Кожык бежал на север Бетпак-Далы, угнав с собой четыре тысячи лошадей. Потом он поселился в урочище Мензей, в нижнем течении Ишима.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40