Но так говорит бий-ага, и нам поневоле приходится согласиться. Смотри, Улпан, – нет такой тяжести, что была бы не под силу для акнар… Значит, и тебе придется…
– Будешь, будешь звать меня – Акнар! Послушай, Есеней, что делается? Что-то есть между вами. Эта баба постоянно издевается надо мной, позволяет себе говорить высокомерно!
Есеней посмеивался:
– Пусть среди сибанов будет хоть один – один человек, который говорил бы Улпан, что он думает о ней…
– Вот! Ты опять потакаешь ей! Чтобы за Шынар осталась победа!
– Оставайтесь такими, какие вы есть, и победа всегда будет за вами обеими, – сказал он. – Акнар, Шынар – эти имена хорошо подходят одно к другому. А теперь – вы за день натаскались, устали, идите к озеру, искупайтесь.
Добрая молва о действиях Улпан кочевала от одного аула к другому, по всему джайляу, где собралось население двух округов, где они сообща проводили празднества, разбирали старые тяжбы и заводили новые. Благие дела Улпан, то, что успела она сделать, обрастало подробностями, словно разные люди пересказывают один и тот же дастан…
– Она дала юрты тем, кто их не имел. Дала лошадей тем, у кого не было лошадей. У сибанов теперь нет неимущих семей, хоть бы для показа оставили! Строят зимние дома, наподобие русских изб, с помощью Улпан.
Другой знающий поправлял:
– Ее настоящее имя не Улпан. Акнар ее зовут, Акнар. Родом из очень знатной семьи.
– Говорят, она дочь бия из дальних краев – Артык-бая.
– Нет! Не дочь бия, она внучка хана по имени Артык-бай!
– Наверное, правда… Если бы не ханской крови, как могла бы она?.. А так, слыхать, крепко поругала Есенея: «Твои сородичи – нищие, тощие… Так и стерегут подачку». Теперь у сибанов не только Есеней, есть и Акнар…
В этих пересудах много было вымысла, но была и правда. Батыр Артыкбай ни к ханам не имел отношения, ни к биям, на всем протяжении своего рода от общего для всех предка по имени Адам-ата… Удивительно было бы другое – если бы дочь бедной семьи не сочувствовала беднякам, если бы не считала позором для себя бедность аулов. Бывали, конечно, случаи, когда обездоленные девушки, выходя замуж в богатую семью, становились такими же чванливыми, жадными, как их новые родичи. Но только не Улпан-Акнар.
Она и сама не понимала, что с ней происходит, но чувствовала, какую радость может доставить участие в переустройстве жизни, когда видишь плоды своих действий… То ли от бога были у нее эти качества, то ли жизнь ее научила, но Улпан презирала мужчин безвольных, забитых, неприхотливых, привыкших к своей зависимости. Пусть семья Есенея останется в одиночестве, лишь бы племя сибанов воспряло духом…
Поначалу у многих появилось обостренное чувство – мое. Стоило им обзавестись двумя-тремя головами скота, они принялись делать метки на ушах своих жеребят, своих ягнят. Два раза пересчитывали их – рано утром и вечером, а что там было пересчитывать… Теперь все хотели – поставить зимние дома, чтобы не хуже быть соседа, и потому с нетерпением ждали, когда Есеней снимется с джайляу.
Улпан не заставила людей долго ждать. Прежде аулы оставались на джайляу не меньше пяти месяцев, до самых проливных осенних дождей. Улпан – через два вынудила их вернуться к местам зимовок. Чабанский посох, курук табунщика, как выяснилось, вполне могут ужиться с работящим топором и звонкой косой-литовкой. Из полугода, когда люди вынужденно бездельничали, они получили добавочно три страдных месяца, тамыз-август, куйек-сентябрь, казан-октябрь. Зимние дома недавних кочевников должны были стать обитаемыми во все времена года, но они об этом не догадывались, когда забивали первые столбы на отведенных им участках…
Не покинул джайляу один-единственный аул, и это был, конечно, аул Иманалы. При нем жили пять или шесть семей сибанов, происходивших из калмыков. Они давным-давно стали казахами. После того, как стало ясно, что Иманалы никуда не собирается, двое из них – Сагиндык и Кайкы – пришли к Есенею.
– Мы жаловаться пришли… Можно, Есеке, жалобу?
– Говорите…
– Мы ведь тоже сыновья этого рода, не правда ли, Есеке? – спросил Сагиндык.
– Правда…
– Ваш далекий предок, славный Кошкарбай-батыр одного казаха и одного калмыка послал к крепости шуршутов Шуршуты – китайцы.

… На прощание он им сказал: «Если мой сын-казах возьмет крепость, пусть жертвой за него будет мой сын-калмык… А если мой сын-калмык возьмет крепость, то жертвою за него станет мой сын-казах».
– В том, что ты говоришь, нет ни слова лжи.
– Крепость шуршутов взял наш предок Сагал-батыр. Он освободил из плена жену родственника Кошкарбай-батыра, погибшего в бою, она была у шуршута наложницей.
– И это верно. Ее имя было – Айбарша-сулу.
– Кошеке свое слово сдержал, он выдал Айбаршу за Сагала. Да…
– От них пошли мы… Но наши шесть семей до сих пор считаются калмыками! Мы хотели бы тоже получить свободу, как ваш карашы-аул. И сено косили бы… Зимние дома построили бы…
Есеней задумался. Действия Улпан многое меняли в привычном укладе жизни сибанов. Освобождение?.. От чего? От рабства, наверное. А в рабстве они у кого были? У него у самого? Он взглянул на Улпан, и она улыбнулась в ответ.
Есеней объявил решение:
– Иманалы – как хочет. Пусть сам решает, переезжать ему или нет. А вы переезжайте! Начинайте зимнее жилье – на месте зимовки, которую я выделил брату. Там будете жить.
После возвращения с джайляу Улпан покоя не знала и была очень довольна этим. Дома себе люди строили, сено косили – в самую рань их уже можно было встретить неподалеку от лесов, на травянистых полянах, где у кого были участки. Только Иманалы со своим упрямством торчал, как нож под сердцем.
Строилась и ее усадьба. Судя по всему, главный дом, рубленый, из четырех комнат, к зиме построят. Осталось три бревна нарастить, а там – крыть крышу. И основание – мастера называли: фундамент – под особняк для гостей тоже заложили. Только баню еще не начинали, и Улпан беспокоилась.
Черный Иван Мекайло Пушкарь обнадеживал ее:
– Чего там! Легче легкого… Как баню начнем, за две недели закончим!
Будущая усадьба была уже огорожена, окружена рвом. С утра до вечера здесь деловито стучали топоры, будто забралась в лес стая огромных дятлов. Визгливые пилы всеми своими зубьями вгрызались в золотистые ошкуренные бревна, и там, где росли березы и осины, пахло смолистой сосной.
Издали доносился стрекот сенокосилок, будто в степи появились огромные кузнечики. В окрестностях усадьбы сено было скошено, заскирдовано, и сенокосилки отошли дальше. Эти жесткие железные звуки, впервые услышанные Улпан, больше не казались ей странными.
Она через день ездила на стройку, потом – на покосы. С ней в тарантасе сидела Дамели, она ведала раздачей мяса и кумыса, держала чай и сахар. Улпан за это время узнала немало русских слов. Кумыс русские мастера называли – шампан, мясо – махан, казахов – киргизами. Улпан у них – кожайка, кыз – депка, катын – баба, пышак – нож. Поначалу она думала, что сеники – значит, моя, меники – туая. Но оказалось наоборот, меники – моя, а сеники – туая…
Она навещала не только своих, но и косарей соседнего аула. Привозила им мяса, вкус которого они за лето могли бы и позабыть, поила чаем. Этот чай, оставшийся на донышке, они заваривали и на следующий день. Улпан сидела с ними, разговаривала, спрашивала – что передать домой… С ними ела их еду – коже, постную, без запаха мяса, похлебку. Ее радовало, что их намерения строиться не оказались пустыми словами. Как только накосят сена для своего небогатого скота, сразу и начнут ставить зимние дома.
Возвращалась она поздно, и Есеней целые дни проводил один. Неожиданно за ним прислали – ему предстояло принять участие в разборе пограничных споров, которые постоянно возникали между сибирскими и оренбургскими казахами из-за пастбищ. Неожиданно это было потому, что он давно уже начал отходить от таких дел. Его честолюбивые надежды получить чин ага-султана не оправдались, не сумел помочь омский родственник Турлыбек. И последние семь лет особенно Есеней занялся своими табунами, охотой, жил, как живется, и постепенно тускнела слава бия, справедливого в своих решениях.
Теперь ему казалось, что о нем вспомнили благодаря Улпан, которая вернула его к жизни. Сама она об этом и не подозревала, но Есеней думал именно так.
– Милая моя Акнар, – сказал он ей перед отъездом. – Вот видишь, с твоей помощью и я снова становлюсь человеком.
– Нет, нет, нет, Есеней! – не согласилась она. – Это ты – высокий тополь, тень от которого падает на расстояние дневного пути! А я? Я – серый жаворонок на твоих ветвях. Молю бога, чтобы он позаботился о твоем благополучии. Что бы со мной было без тебя?
Есеней отправился в путь, снова чувствуя себя сильным и молодым.
Улпан осталась, а хуже всего – быть одинокой в собственном доме, места не находишь… Она послала Зейнет, дочь Дамели, за Шынар, а у них никого, кроме Науши, не оказалось – все на сенокосе.
Улпан позавидовала. Шынар сейчас среди своих. С утра, должно быть, раза два успела искупаться в озере и греется, развалившись на траве. Или следом за Мусреп-агаем подбирает сено граблями и успевает переглянуться с ним краешком глаза, и рот у нее растянут до самых ушей в улыбке. Завтра надо навестить их.
Вечером в аул вернулся Салбыр, который доставлял мастерам воду и топливо. Человек это был робкий, и сейчас, с порога юрты, не решаясь его переступить, не глядя в лицо Улпан, он сказал:
– Русские уехали, все уехали… Той у них – какой-то «празнек». Меня послали предупредить – кожайка собиралась завтра, пусть не приезжает, никого из них не будет…
– А сторож?..
– В своем шалаше сидит…
Салбыр своими вестями нарушил завтрашний день. Ей уже чего-то не хватало, если она своими глазами не взглянет, сколько бревен прибавилось в стенах дома. Снова Шынар выгадала – весь кумыс, приготовленный для мастеров, достанется ей. Ну ничего… Ночевать Улпан останется у них, пусть ухаживают… Но сегодня… Сегодня целая ночь впереди, долгая и пустая без Есенея.
Улпан позвала Зейнет:
– Айналайн… Собери девушек, пусть алты-бакан поставят.
С алты-бакана Улпан вернулась на рассвете и проснулась только в полдень. Сходила на озеро. А когда вернулась, у порога ее ждал Салбыр.
– Я смотрю – дым идет не оттуда ли, где ваши дома? Больше он ничего не добавил, только кивнул в сторону усадьбы.
Улпан заспешила:
– Дамели-апай! Пусть запрягают! Быстрее! Дамели в юрте ждала возвращения Улпан, и уже шумел самовар, но тут же она вскочила, запричитала:
– Ойбай-ай!.. Беда!.. Что стоишь, чтоб тебя дьявол задавил! Кулатай, скорей за конями!
Когда кони домчали до усадьбы, над большим домом плясали багровые, а снизу черные языки пламени. Сухая сосна трещала, будто лед ломался на летнем озере, а то – треск стихал, казалось, дерево не горело, а плавилось. Улпан стояла шагах в пятидесяти, но жар все равно опалял лицо. Хорошо еще, ветра не было. Огонь и дым не метались, а ровно поднимались к небу.
С покосов сбежались мужчины, но сделать ничего было нельзя, не подойти к дому. Срубали молодые сочные березы – ими прикрыть штабеля сосновых бревен, уберечь от огня… Асреп велел поджечь траву с подветренной стороны, чтобы огонь не перекинулся в степь. Мусреп и с ним еще несколько джигитов кетменями резали куски дерна и молниеносно переворачивали их землей кверху, передавая тут же кетмени из рук в руки. Чуть ветер – и огонь может перекинуться на изгородь, уйти за ров, и тогда с ним не сладишь.
Подведенный уже под крышу большой дом сгорел дотла. Ярким факелом пылал сруб соседнего с ним гостевого особняка. Но догорел и он – рухнули стены, рассыпая искры.
Верблюд Салбыра, запряженный в бочку, пригодился лишь для того, чтобы возить воду и заливать тлеющие головешки.
Груда серой золы, которую принялся раздувать поднявшийся ветер, – вот все, что осталось. Улпан – единственная женщина на пожаре – не произнесла ни слова, как спрыгнула с тарантаса и сразу поняла: сделать ничего нельзя, пожара не затушить.
Когда все было кончено – огню все же не дали перекинуться на строевой материал, не дали уйти в степь, – джигиты стали подходить к ней, говорили слова утешения. Улпан была спокойна, и это многих удивило. Она не высказывала своей горечи, только поблагодарила за помощь – они сбежались тушить пожар, стоило им заметить над усадьбой густой и черный дым.
Пожилые по-своему поддерживали Улпан в ее спокойствии:
– Все от бога нашего…
– Это хорошо, шырагым, что ты не ропщешь. Грех – роптать на волю божью…
Улпан сказала:
– Я не думаю, что бог приказал кому-то сжечь дом Есенея.
Она с покорностью улыбнулась, но люди поняли ее слова так, как она и хотела – аллах ни при чем, не аллах вызвал пожар, скорее – шайтан.
– Шайтан знает, через кого действовать… Но не улетит же такой человек на небеса, ходить будет по земле…
– Лишь бы остались целыми уши у наших баб, – сказал Асреп. – Если не сегодня, то завтра, если не одна, то другая – услышит об этом.
Мусреп добавил:
– Надо еще только, храни аллах, чтобы и языки у них не поотсыхали…
Улпан благодарно улыбнулась им – в беде они старались шутками подбодрить ее. Но и этого ей не требовалось – она, хоть и устала очень, но решимости в ней не убавилось.
На следующий день Тлемис приехал в сопровождении подрядчика – Черного Мекайло. Подрядчик тоже говорил слова утешения, мялся, хватался за голову, стоило прикинуть убыток.
Улпан выждала и обратилась к Тлемису:
– Передай ему, что я скажу – слово в слово. Пусть бедретчик завтра же шлет мастеров. Кирпич не горит… На том же кирпиче встанут новые стены. Если кто-то думает, что я испугалась дурной приметы, что я после пожара побоюсь строиться на том же месте, – тот ошибается. Знаю я эти плохие приметы и дурные предзнаменования! Дом будет здесь стоять…
Подрядчик встревожено прислушивался, но когда Тлемис перевел ему, Пушкарь кивнул одобрительно:
– Верно говорит… Для двух домов есть два готовых фундамента… Не бросать же их.
– Фундамынт… – подтвердила Улпан, услышав знакомое слово.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40