И ее голос звучал ровно, когда она заговорила с Мусрепом:
– Агай… Не обижайтесь, я смеялась не над вами… Вы ждете моего ответа? Передайте своему старшему брату Есенею… Если сам Есеней закинул петлю курука на шею, то в юртах малочисленных курлеутов не найдется такой силы, чтобы высвободиться из петли. Он сватается ко мне? Не нам противиться его воле. Но пусть он знает – Улпан не такая девушка, которую можно взять задешево!
Мусреп соглашался:
– Конечно, конечно… Айналайн, все будет, как ты хочешь! А все остальное скажешь ему самому.
Улпан слушала его и не слушала, но все-таки слушала. Что он говорит – конечно, конечно… Может быть, подумал, что она обрадовалась? Она злилась на Мусрепа – почему он приехал к ней с таким поручением, как он мог согласиться! Улпан злилась и все-таки испытывала к Мусрепу доверие и посчитала нужным объяснить:
– Мусреп-агай… В первый вечер… Вы и ваши друзья спасли меня от беды! А я все равно чувствовала опасность. Нет, не от Тулена и его сына. Я увидела глаза Есенея!.. Он потом еще раз приезжал, смотрел… Было, он даже не заметил, как чай растекся у него по бороде. Я уж подумала – не лишился ли Есеней рассудка?
Мусреп подумал: проще было бы встретиться с десятком сарбазов Кенесары, чем вести разговор с одной Улпан, когда она едет рядом, и твой конь идет шагом, и ее конь идет шагом.
– Есеней?.. Как можно сказать, что он лишился рассудка? Лишиться рассудка и закинуть курук на такую девушку, как ты!
– Он прожил много лет, – возразила Улпан. – И давно один. Неужели никого, красивее меня, не встречал?
– Не знаю, – сказал Мусреп. – Может быть, и встречал. Но я тоже на свете живу не третий день, и тоже видел. Бывает – красивая. А рот раскроет – лучше не слушать. Бывает – умная. А когда слушаешь ее, то лучше закрыть глаза. Улпан… Бог дал тебе – на тебя можно и смотреть, и слушать тебя. Есеней долго оставался в одиночестве, он долго, я думаю, выбирал…
Если бы она еще о чем-нибудь спросила его, Мусрепу трудно было бы ответить, потому что ее боль стала его болью, ничего другого сказать ей, ответить ей он не мог.
Но, к счастью, Улпан больше ни о чем не спрашивала. Мусреп искоса поглядывал на нее, и, кажется, понимал, о чем думает девушка… Она яростно ненавидит Есенея, она готова выхватить лук в изголовье отца и с близкого расстояния пустить остро отточенную стрелу в того, кого в раннем детстве называла – черный бура…
И все же – девушка… Она не может оставаться равнодушной к тому, что думают, что говорят о ней другие! На нее можно смотреть, не закрывая глаз? Слушать ее, не зажимая ушей? Какое девичье сердце не дрогнет от похвал? Пусть даже не самый любимый их произносит, не тот, кого она представляла себе в неспокойных снах.
Она молчала. И Мусреп молчал.
Так они доехали до юрты Артыкбая, еще издали заметив Несибели. Несибели хлопотала возле юрты, делая вид, что у нее какие-то свои заботы, неотложные, а на самом деле не сводила взгляда с тропы, где должна была появиться Улпан.
Мусреп подивился, с каким спокойствием после всего Улпан обратилась к матери:
– Апа… Мусреп-агай взял меня на охоту. Мусреп-агай подарил мне шкуру волка. А завтра он хочет ехать домой. Пусть заколют стригуна. Мусреп-агай сегодня будет гостить у нас, я его не отпущу.
Хоть Мусреп и старался не смотреть в глаза Несибели, но понимал – мать не это, не про гостя, надеется услышать от своей Улпан. И, не стараясь ничего выпытать, Несибели покорно, как многие матери, ответила:
– Хорошо, дочка… Для кого же и колоть жеребенка, если не для Туркмен-Мусрепа? Ни раньше, ни в будущем – не было у тебя брата, и не будет ближе и роднее, чем он.
Она тоже на что-то намекала, стараясь вызвать Улпан на откровенность, она надеялась – Улпан сама решит свою судьбу, не перелагая ответственность на старого немощного Артыкбая и на нее, которая желала бы всяческого счастья дочери, но не знала, как оно достигается. Несибели ждала, а Улпан ничем сейчас не захотела с нею делиться, и Мусреп заговорил первым:
– Нет… – запротестовал он. – Не надо… Ради меня не надо колоть стригуна. Достаточно будет чаю с вашими баурсаками.
Улпан отмела его возражения:
– Апа, не слушай его… Будем есть досыта. Вели накормить и собак Мусреп-агая. Им завтра предстоит длинный путь – сто верст, наверное. А по дороге, говорят, нет ни одного аула.
В юрте их встретили те же, что и у Несибели, ожидающие глаза Артыкбая, но Улпан, не давая Мусрепу вставить слова, заговорила первой:
– Отец, я раньше не знала, что собаки бывают умнее людей. Садак, Барс… Они меня учили, как охотиться на волков! Почуяли волчицу, погнали ее…
Она продолжала рассказывать про охоту со всеми подробностями, и опять Мусреп отметил про себя, что Улпан как бы боится замолчать хоть на минуту – вдруг спросят родители: а что ты ответила Мусрепу… когда он передал тебе весть о неожиданном и печальном сватовстве Есенея…
Так продолжалось и за чаем, а после чая Улпан принесла и положила перед Мусрепом охапку курая – тут были и сухие стебли, и свежие… Все как на подбор – ровные, без узловатых поперечников, длиною каждая в пять суйема – от вытянутого большого до указательного пальцев.
Мусреп – ему тоже не хотелось вступать в сложный разговор с родителями Улпан – перебрал тростинки, одну за другой, выбрал две из них, наиболее подходящие, и принялся вырезать сыбызгы. Каждое отверстие – в точно определенном месте, чуть ошибешься – сыбызгы будет звучать не в лад. И, чтобы проверить, он после каждого прореза прикладывал сыбызгы толстым концом ко рту и прислушивался… Кажется, звучит верно…
Пока он вырезал все семь отверстий, он думал, что исполнить. «Суир-батыр»? Но это боевой клич – не всех кереев, а сибанов. С таким кюем хорошо собираться в поход, а не утешать девушку и ее родителей. «Бозинген»?.. Плач белой верблюдицы, которая потеряла своего верблюжонка. Тоже нельзя, не к месту. Как будут слушать этот кюй Несибели, Артыкбай?
Улпан устала ждать, подошла к нему.
– Уже наладили сыбызгы?
– Кажется, наладил… А что сыграть? – предоставил он ей выбор.
Улпан не задумывалась:
– Кюй «Алгашкым» – ваш?
– Как будто мой.
– Сыграйте…
Переглядывались Артыкбай и Несибели, когда Мусреп приложил сыбызгы ко рту, и в юрте прозвучали первые звуки песни – песни без слов о первой любви. А слов и не надо было. Слушая тонкие свирельные звуки, каждый – и молодой, и старый – мысленно повторял про себя: «О, первая любовь…» И каждый при этом думал о своем – о прошедшем или о будущем, кто как… С тем, у кого все в прошлом, кюй вздыхал: «Пока я жив – не забуду, как провожала ты меня у белой юрты и сказала на прощанье: „Ты всегда будешь мой любимый“. А та, у кого и в будущем ничего нет, слышит: „Пока я жива, не забуду, как могла бы тебя провожать у белой юрты и сказать на прощанье…“
Тем и хорош был кюй Мусрепа, что каждый находил в нем свое. И он сам, не отнимая сыбызгы от губ, радовался и грустил, и играл свой собственный кюй сегодня не так, как обычно, дольше, чем обычно, и все – и разговор с Есенеем, поиски Улпан в степи, и ее слова: не такая я девушка, чтобы меня взять задешево, – все выводила покорная Мусрепу сыбызгы, сделанная из простого курая, а без рук человека, без его губ курай может только шуметь на ветру…
Улпан этот кюй – «Алгашкым» – слышала и раньше, но сегодня не узнавала его. Вдруг Мусреп – почти сорок, не мальчик… – заиграл так, словно впервые нашел эти звуки… Для нее? О ней? Ей было грустно, но и не было безысходности. Она поняла, что Мусреп, посланный Есенеем, сейчас прощается с ней. Прощается… И она должна попрощаться с ним.
Когда умер последний звук, Улпан тихо сказала:
– Алгашкым… Первая любовь. Бывает первая, бывает – последняя…
Мусреп при ней ничего не мог сказать – ни Артыкбаю, ни Несибели. Улпан поила его чаем, и все, что он мог, – это обменяться обнадеживающим взглядом со старым батыром. Но этот взгляд перехватила и Несибели, которая не спускала с него глаз. И когда вместе с Улпан провожала его, она сказала:
– Я вижу, ты станешь старшим братом Улпан. Ближе тебя у нее никого не будет в роду сибанов…
А Улпан сделала вид, что не слышала слов матери. После всего она посчитала себя вправе, как сестра, сказать «ты» Мусрепу:
– Мусреп-агай… Если ты долго будешь ездить, я обижусь… Не заставляй меня скучать по тебе.
И гладила жесткую блестящую гриву мусреповского рыжего коня.
Мусрепу хотелось скорей уехать, и он – не с тем чувством, какое она у него раньше временами вызывала, – погладил Улпан по голове… Ласково потрепал по плечу…
– Один бог знает, кто первым затоскует: ты или я. До свидания, айналайн… До свидания, женеше. Стряпайте баурсаки, скоро я снова буду у вас.
Его коню не понравилось поздно вечером пускаться в дорогу. Конь ступал медленно, нехотя, и надо было несколько раз огреть его камчой, чтобы он убедился: хозяин не намерен оставаться, хозяин торопится.
Когда Мусреп вошел в юрту к Есенею. тот сидел мрачный, как ночь, сквозь которую Мусреп ехал к нему.
– Где ты был? Какая беда с тобой стряслась, что тебя так долго не было? – накинулся он.
Мусреп сперва сел, потом ответил:
– Долго не было?.. Что – лучше бы я сразу вернулся к тебе с отказом? Кто отпустит без угощения удачливого свата?
Есеней лицом просветлел при словах «удачливый сват». Мусреп продолжал:
– Да, да, да, да… Со всеми говорил. А самое главное – с Улпан! Но хочу тебя предупредить – Улпан не такая девушка… Не такая, чтобы взять задешево. Поговоришь с ней самой. А родители – родители не откажут.
Есеней возмутился:
– Задешево? Что у меня – нет скота? Или я жадный?.. Или я не сумею поговорить с Улпан, если она согласна?
– Тут, пожалуй, счет не на лошадей… – коротко сказал Мусреп.
И не стал объяснять Есенею, опьяненному вестью, что дело не в числе лошадей, которых он велит пригнать в аул курлеутов, а совсем в другом… Улпан сама втолкует ему, что к чему.
И сейчас Мусрепу – как только что из дома Артыкбая – точно так же хотелось поскорей уехать и от Есенея, от его радости, от его надежд. И небо на восходе оставалось еще темным, когда Мусреп забрал собак и отправился домой, в свой аул.

8

Миновало больше двух недель, как Есеней обосновался в Каршыгалы.
Уехал Туркмен-Мусреп, уехал Мусреп-охотник. Есеней злился на них – покинули его… Туркмен-Мусреп казался непохожим на самого себя, хоть поручение и выполнил. Согласие привез, а в остальном предоставил Есенея самому себе. Мусреп-охотник сказал: «Этот беркут отощал, никудышный, дохлую лису и то не возьмет. Привезу другого». И пропал.
Возле Есенея – родня, но этих джигитов, кроме мяса и кумыса, никогда и ничто не трогало. Не то, чтобы поговорить с ними по душам… На охоте от них мало толку – суетятся, скачут взад-вперед, шумом и криком распугивают зверей.
А вели себя так, будто приняли людей из юрт Артыкбая за толенгитов Толенгиты – обслуга, люди, собравшиеся из разных мест, они могли принадлежать к разным родам и племенам.

без роду, без племени, которые должны покорно и безмолвно обслуживать Есенея и всю его родню. Они покрикивали на Несибели. Молодые джигиты, не зная о намерениях Есенея, приставали к Улпан. А вчера этот ахмак Иманалы, младший брат, вздумал одернуть Улпан, когда она остановилась возле Музбел-торы:
– Е-ей! Чтоб ты больше не подходила к нему! Такой конь намного дороже десяти таких девок, как ты!.. Отпусти его!
Улпан скинула уздечку и не седлала больше Музбела, несмотря на уговоры и просьбы Есенея. Не смягчило ее и то, что Есеней прогнал Иманалы: «Уезжай, чтоб мои глаза тебя не видели!» Иманалы снялся с места, но на гнедого, у которого по хребту серая полоса, Улпан все равно не садилась.
В другое время Есеней, может быть, спокойнее отнесся бы к Иманалы. Но сейчас… Ведь Улпан, и дав согласие, уклонялась от главного ответа – когда… Будь она из семьи, равной Есенею по положению, выходка брата привела бы к разрыву, и самого Есенея из аула невесты прогнали бы! Но, что бы там ни было, Улпан своему слову оставалась верна, а Есеней не мог этого разгадать и мучался.
Он был недоволен собой: прославленный бий, ему подвластны запутанные дела – и не может размотать клубок девичьих настроений! И опять он злился на Туркмен-Мусрепа. Уехал, не помог… Что же скрывается за словами Улпан – не из тех она девушек, которых можно взять задешево… Не о том же речь, где купить дорогие вещи, на тобольской ярмарке или на ирбитской. Коварство! Девичье коварство, которым, как говорится, можно нагрузить сорок ишаков!
Если бы она оказывала сопротивление, он бы это сопротивление сломал. Но ведь и сопротивления нет. Загадочно улыбается, повторяет – да, я согласна. Есеней хмуро молчал, тогда Улпан вроде бы шутя говорила: «Куда спешить?.. У нас вся зима впереди. Успеем наговориться, а то наскучим друг другу». И уходила.
Есеней решил: хватит, надо повод укоротить, а то конца не видно. И в тот вечер ждал ее у себя в юрте с особым нетерпением. В очаге горел костер, и гости расселись вокруг.
Улпан пришла не одна – с двумя молодыми женщинами. Она переоделась – сняла одежду джигита, какую обычно носила днем. На ней было платье.
Есеней приветливо сказал ей:
– Садись повыше, Улпанжан. На самое почетное место.
Смешливым молодым женщинам показалось забавным, что пожилой, и не пожилой, а старый, Есеней, как ребенок, обрадовался приходу Улпан.
Улпан в семье росла одна. И привыкла вести себя как независимый мальчишка. Она долго не чувствовала себя девушкой. Никому не давала спуску в аульных детских стычках, которые неожиданно вспыхивают и так же мгновенно гаснут. В верховой езде была первой. А повзрослев, сохранила и эти мальчишеские повадки, но приобрела и сознание своей девичьей силы.
Есеней позвал ее, и Улпан без тени робости заняла почетное место, сев повыше хозяина.
– Ближе, – сказал он. – Садись ближе к огню…
Было одно мгновение, но его вполне хватило, чтобы Улпан, не нуждаясь ни в каких объяснениях, почувствовала – вечер сегодня такой, что не отделаешься взглядами. Не отделаешься призрачными обещаниями на будущее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40