И Улпан не выказала удивления. Не только для нее самой, но и для него было бы, для Есенея, неудобно, если бы она стала на все таращить глаза…
А на самом деле ее удивляло многое. Обыкновенная дорога, по которой они ехали… Обыкновенная – и не обыкновенная. Дорога имела одну колею посередине, для коренника, который горделиво нес голову, обрамленную дугой. И две колеи по бокам, для двух пристяжных – они неслись на отлете, изогнув головы в противоположные стороны, И колеса широкой коляски катились ровно следом за ними. Улпан – дочь кочевников, чья жизнь проходит вдали от проезжих мест – впервые видела такую дорогу, должно быть, русские проложили ее.
Не сбавляя хода, не сбиваясь на рысь, на шаг, тройка неслась полным ходом, и коляска плыла, казалось, не касаясь земли. Привыкшая к седлу, Улпан оценила и такую езду. Удобно, быстро… Далеко позади остались джигиты, сопровождавшие их.
Когда ты в седле, и конь тебе нравится, можно любоваться посадкой его головы, роскошной гривой или красивым изгибом шеи… Но взглянуть на него со стороны ты не можешь. А тут – вся тройка перед тобой! И, не затихая, сопровождает ее стремительный, бег неумолчный перезвон колокольцев.
Так… Улпан считала про себя. Первым делом – дорога… Коляска с неутомимой тройкой. Ну, держись, голубчик Есеней! Дай добраться до ярмарки…
Приметила Улпан и русскую избу, в которой не приходилось ей бывать прежде. Тлемис договорился в одном доме, что там приготовят им чай и еду. Чистые две комнаты. Покрашенный деревянный пол, застекленные окна, внутри светло, как на дворе. А обед, приготовленный для них, варили, видно, в той большой печи, что в передней комнате занимает добрую треть.
Немолодая светловолосая женщина с голубыми глазами потчевала их, проворно доставая ухватом котелки и горшки, придвигая кочергой сковородки и противни. Улпан успела проголодаться и с удовольствием ела пышный белый калач, выпеченный из кислого теста. Понравились ей круглые ватрушки с творогом. Сколько всего, оказывается, можно сварить, изжарить, спечь из мяса, молока, муки…
– А у семьи этой сколько голов скота? – тихо спросила она у Тлемиса.
– Какой там скот!.. Ничего у них нет. Пара лошадей, одна корова, ну еще куры – с дюжину. Немного хлеба сеют для себя.
Улпан не переставала любоваться избой. И этой, и другими, когда после обеда вышли, чтобы ехать дальше. Уютная, ухоженная стояла небольшая казачья станица. И станица еще не успела скрыться из глаз, а Улпан сделала для себя еще одну зарубку: русская изба. Вот так, Есеней!
Многое в тот день и во все последующие дни врезалось ей в память. Вроде и степь была та же, какую она привыкла видеть, которую она любила… Зеленые гривы рощ. Ковыль на ветру. Знойное марево, завесившее этот простор, когда солнце поднялось за полдень. А ее жизнь? Зимой и летом в юрте. Четыре вида скота, разрешенные для разведения правоверным пророком Мухаммедом. Согым – зимний забой, когда каждая семья заготавливает мясо, сколько у кого есть. Жизнь однообразная – без всяких перемен, как длинная ночь. Как-то свыклась Улпан и с участью женщины-казашки, с ее грязным подолом, с ее вечной приниженностью, и никчемностью разговоров… Может быть, она и преувеличивала, столкнувшись с жизнью, разительно непохожей на ту, которую знала. Но какие-то новые, ей самой неведомые пока мысли и намерения заставляли ее беспокойно думать: «Поживем – увидим…»
Тлемис позаботился и о том, где их устроить. На берегу реки, там, где Тобол делает извилистую петлю, стояли юрты: три белые и две темные.
Сойдя с коляски, Улпан распорядилась, будто всегда привыкла распоряжаться:
– Мы с мамой устроимся в моей отау, ты – в большой юрте, а в третьей – будем принимать гостей. Там и обедать будем, а чай станем пить в отау. Слезай, мой тигренок…
Улпан старалась не удивляться, и это ей удавалось, а Есеней не мог не удивляться и не скрывал удивления, наблюдая, с какой непринужденностью, как рассудительно ведет себя и делает все его Улпан, и – в неисчислимый раз благодарил аллаха за то, что прошлой осенью принял необычное решение зимовать с табунами в Каршыгалы.
Он задержался – поздороваться с людьми, встречавшими его, а Улпан с матерью и с ними Тлемис прошли дальше, к белоснежной отау.
Какая-то казашка собиралась откинуть тундик, закрывавший дымовое отверстие вверху.
Улпан сказала:
– Пусть не трогает, мама сама откроет.
– Эй, баба! Не трогай, прочь! – крикнул Тлемис. Наверное, это его жена. Так грубо и без всякого к тому повода и с наемной прислугой не разговаривают.
Женщина скрылась, как не было ее.
Открыть тундик – тоже не простое дело. Несибели сначала взглянула на солнце, определила, откуда дует ветер, и лишь потом откинула войлок.
В юрту она вошла следом за дочерью и остановилась в изумлении. Верхний покров из белой кошмы украшал орнамент из черного бархата, искусно вытканные ковровые полосы скрывали решетчатые стены, а пол был устлан ворсистыми коврами. Напротив входа возвышались постельные принадлежности – атлас, бархат… Сундуки были покрыты войлочными чехлами, тоже из белой кошмы. Начищенный медный кумган с длинным изогнутым носом, медный тазик для умывания. Занавеси из тяжелого голубого шелка.
Все здесь сияло, переливалось, но Улпан, верная слову, данному самой себе, не выказала удивления. Она поблагодарила Тлемиса – он вошел за хозяйкой и ее матерью:
– Только ваш взгляд может заметить, если что не так… А я не вижу недостатков, ни одного, Тлемис-ага. Не обижайся, что я называю тебя по имени. По имени я называю всех, начиная с Есенея.
За долгие годы он привык, что русские женщины зовут его – Туламеш или Тиламеш, и потому, даже не обратил внимания, когда Улпан окликнула его по имени, что в аулах не принято при обращении к мужчине. Но и сам сейчас раздумывал, как обратиться к этой токал, избалованной, кажется, вниманием старого мужа.
Так и не решив, он обошелся без прямого обращения:
– Недостатки есть… Как не быть! Но постепенно наладим. В Тобольске на ярмарке можно все найти, чего только душа пожелает. А еще – у меня целый косяк знакомых купцов. Так что вы не беспокойтесь.
Он вышел.
– Апа… Садись. На самое почетное место, где всегда сидишь и дома. Это – моя отау. В аул Есенея ты повезешь меня с этой юртой.
– Солнышко мое, когда же ты успела? Когда ты заказала такую юрту?
– Апа, ведь я – Есеней? А какие могут быть трудности для Есенея! Завтра поедем на ярмарку. Что нужно для тебя, для отца, для дома – бери все… Все купим… Не я приехала с Есенеем на ярмарку, а Есеней приехал со мной.
Но как же могла не удивляться Несибели? За одну только зиму Улпан приручила такого человека, как Есеней. А ведь еще не было главной свадьбы в родном его ауле.
Вошла женщина, которая к их приходу безуспешно старалась открыть тундик.
– Будете умываться? – спросила она.
– Будем, будем… А вы жена Тлемис-ага?
– Да, жена…
Когда Улпан и Несибели умылись, переоделись, джигиты принесли дастархан, кипящий самовар. Улпан сказала им:
– Пусть кто-нибудь из вас позовет Есенея. А самовар ставьте сюда, я сама буду разливать чай.
Есеней пришел не один. Кроме Тлемиса, были еще два татарских купца и один русский. Тех двоих звали Галиаскар, Галиулла, а русского – Глеб.
Улпан, впервые в роли хозяйки не в ауле, не дома, с каким-то обостренным вниманием перехватывала взгляды гостей, читала мысли… Кажется, они поначалу приняли ее за дочь Есенея. А Несибели – за его жену. Но потом начали сомневаться – и так в сомнении оставались, пока Есеней не заговорил с ней:
– Улпанжан… К нам пришли торговые люди, а торговые люди всегда торопятся, всегда у них времени мало, а дел по горло. Этот русский хочет купить твоих лошадей, оптом. Если, конечно, вы сговоритесь.
Тлемис счел нужным напомнить о ярмарочных ценах:
– Четыре лошади проданы, каждая – по сорок рублей. Но из всех лошадей эти четыре были самые лучшие.
– А этот человек – Галиб – по сколько дает?
– По тридцать пять…
Улпан долго думать не стала и торговаться не стала:
– Как там у вас полагается? – сказала она Тлемису. – По рукам, что ли, хлопнуть. Я согласна.
Перед уходом Глеб еще сказал:
– Мадам, за мной – самая лучшая чернобурка, какую я смогу найти, и парижские духи…
Тлемис перевел и объяснил – «мадам», так обращаются к знатной женщине.
Он вышел проводить Глеба, а Галиаскар и Галиулла поздравили ханум с удачной сделкой, пожелали ей успеха на ярмарке. Галиаскар пригласил ее на завтра к себе домой. Жена и дочь будут рады… Если ханум с ними пойдет в торговые ряды, никому из продавцов и торговцев в голову не придет ее обмануть… А кроме ярмарки, у него, у Галиаскара, есть своя лавка. Все товары на ее полках – для ханум, пусть она скажет, что нужно.
Галиулла, видно, был не очень доволен, что Галиаскар опередил его с приглашением. С этой мадам, как назвал ее Глеб, можно иметь дело. Они уже и прикинуть успели, сколько денег, с божьей помощью, осядет в кармане русского купца от продажи сорока лошадей, сколько – у них самих…
Потом они оба ушли, а Тлемис вернулся и принес Улпан внушительную пачку ассигнаций и мешок с серебром.
– С тебя магарыч… – ласково, как он всегда разговаривал с нею, сказал Есеней.
– Когда он пришлет чернобурку, я сошью тебе хороший тымак, – не будет зимой мерзнуть голова. Идет, мой паренек?
– Идет, ханум, идет…
– Но вот – возьми и денег, чтобы в кармане не было пусто.
– Ойбай-ау! Ты даешь мне так много?
– Ничего… Мне не жалко…
– Нет! Я лучше возьму этот серебряный рубль с бабой-царицей! Я никому не собираюсь ее отдавать! Она же такая красавица. Я оставлю ее себе.
К ним прислушивалась, не уставая радоваться, не уставая молить аллаха, чтобы он продлил их счастье, Несибели. Теперь ей самой казалось странным, что она в горе выбежала из юрты, когда Туркмен-Мусреп передал им намерение Есенея. А наблюдая своего старого зятя со своей дочерью, еще совсем юной, Несибели старалась разгадать: или Есеней стал проще, добрее, или же Улпан с первых дней нашла верный разговор с ним, она бывала и ласковой, и властной и шаловливой, и неподатливой… «Мой паренек», «мой тигренок»… – и ему нравится, когда она так его называет.
А сам Есеней?.. Такой человек никогда не встречался Несибели. Упоение своим богатством, неистощимое властолюбие, высокомерные батырские повадки, охотничья страсть – все это и осталось, может быть, в нем, но все это заслонила Улпан, она бывала и подопечной, которая прислушивалась к его житейским советам, и наставницей, советы которой выслушивал он сам.
Огромный, с виду мрачный Есеней каждый раз, как взглянет на Улпан, получает в ответ ее понимающий взгляд. «Мой Есеней», – называет она его. А иной раз – как дети. Улпан соберется пойти куда-нибудь. Есеней строго подзовет ее к себе, и она подбегает, становится навытяжку. Он непременно что-нибудь поправит: или одернет камзол, или заново перевяжет тесемки малахая. «Боюсь, ты вырастешь неряхой и растяпой… – и шлепнет, как маленькую. – Ну, теперь иди». Есеней, он – Есеней. Он может, не считаясь с тем, принято это или не принято, позволить себе делать, что хочет. Вот и то, что он говорил о красоте бабы-царицы, – он говорил про Улпан.
Сам он в эти дни на ярмарке отодвинулся в тень. Если бы так поступил кто-то другой, это могло бы вызвать недоуменные взгляды, затаенные насмешки. Но Есеней… Иные люди, боявшиеся прежде его суровости, замкнутости, старались быть поближе к нему и заново узнавали его.
Для Улпан поездка на ярмарку значила многое. О ней заговорили – о ее уме, о влиянии на дела. И – что не менее важно – она сама узнала, что может быть другой, а не просто аульной девчонкой, которая любит ездить верхом и с помощью Туркмена-Мусрепа научилась охотиться с борзыми на волков.
Человек, проживший в невзгодах, тревожится, что наступившее счастье будет недолговечным. Так и случается чаще всего – и Несибели снова и снова просила бога, чтобы он не обошел своими милостями дом дочери.
Они сидели – Есеней и Улпан – со своими шутками, Несибели – со своими радостями и опасениями, когда откинулся полог и в юрте появился Туркмен-Мусреп.
– Ассалаумаликем…
С руки у него свисала плеть, он был в дорожной одежде – видно, только что слез с седла.
– Мусреп-агай! – вскочила Улпан. Несибели тоже поднялась навстречу.
Есеней свирепо уставился на неожиданного гостя:
– Это ты, Туркмен? Ты?.. Я успел забыть твое лицо! Где ты всю зиму шлялся? Почему заставляешь скучать по тебе? Садись, больше никуда не пойдешь.
Не принято это было, не в обычае, а то Улпан кинулась бы на шею Мусрепу, обняла бы его, поцеловала. Он все понял по ее взгляду, понял и то, что с ее замужеством стал для нее действительно старшим братом, и тоже – хотел бы обнять ее, приласкать, как сестру.
Есеней усадил его рядом с собой.
– Ты, Туркмен, никаких вестей о себе не подавал… Но я слышал, ты столько лет крепился, а теперь тоже спутан. Почему не позвал нас на свадебный той?
Мусреп сразу нашелся, что ответить:
– Той отложили до вашего приезда, – сказал он. – Некогда было… У нас ребенок появился, вот Шынар и не может никуда отлучиться, день и ночь – возле него.
– Ребенок?..
Будь они вдвоем, Есеней непременно поддел бы друга, спросил бы, что так скоро, разве твоя баба пришла из своего дома уже с прибылью?
Но он постеснялся Улпан и сказал коротко:
– Ну, поздравляем…
А Улпан, конечно, спросила:
– Сын?.. Дочь?
– Да не знаю пока. Еще не поднимается на ноги, а Шынар не показывает мне – сглазишь, говорит.
– Не поднимается? – удивилась Улпан. – А когда же он…
– Давно. Вчера исполнилось двенадцать дней.
– За двенадцать дней – и чтобы ребенок встал на ноги?
– Что ты мелешь? – потребовал объяснений Есеней. Несибели улыбнулась и повернулась к дочери:
– Е-е, Улпан… Как ты не поняла? Это же у них верблюдица родила, верблюдица…
– Да?..
По глазам Мусрепа Улпан поняла, что мать угадала, и облегченно расхохоталась. Ведь и она, как Есеней, поначалу решила, что Мусреп с какого-то горя – с какого?.. – взял в жены женщину, ожидавшую ребенка.
Мусреп стал объяснять – верблюжонок пока беспомощный, ногами не владеет, а ноги – длинные, неуклюжие, и голову он даже поднять не в силах, лежит и лежит… Это еще из дому Шынар привела белую верблюдицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40