Еще с тех времен, когда она изучала религию, ей было известно учение, которое гласило, что единственный путь победить зло – сделать так, чтобы оно встретило на своем пути жаждущего помочь живого человека. «И когда этот человек примет на себя зло, пропустит его, словно копье, через свое сердце, – говорил автор, – зло потеряет свою силу и не сможет больше наносить вред».
Она верила, что это так. Открыв свое сердце любви и состраданию, она сумеет остановить нацеленное на нее копье. Но Мэри Фрэнсис не находила в своем сердце прощения. Гнев жег ей душу, от гнева кровь ее кипела, как молоко для рисового пудинга у сестры Фулгенции. Это было приятное ощущение, но здесь-то и таилась опасность.
– По-настоящему женщину можно рассмотреть только тогда, когда она движется, – сказал Кальдерон. Подойди к краю скалы.
Неровная походка выдавала волнение женщины на экране, но она беспрекословно подчинилась приказу и, неуверенно ступая, направилась к пропасти. Мэри Фрэнсис почувствовала, что тоже движется: свежий ветер обдувал ее обнаженное тело. Ветер нес возбуждающий запах диких орхидей. Казалось, она купается в ванне с ароматическими маслами.
Женщина на экране подошла к самому краю обрыва и, опустив голову, медленно повернулась. Щеки ее стали пунцовыми от смущения, она едва дышала, а темные волосы чувственно спадали ей на плечи, придавая сходство с нимфой, только что появившейся из морских глубин. Казалось, с ней что-то произошло, пока она стояла на краю пропасти: странное, непонятное, быть может, даже приятное преображение, от которого трепетала каждая клеточка ее тела.
Мэри Фрэнсис была не в состоянии оторвать взгляд от женщины на экране, хотя ей было невыносимо трудно наблюдать, как та медленно подняла руки, будто в мольбе. Кимоно тянулось за ней темным шлейфом. Женщина протянула руки навстречу неземному блаженству. Глаза ее были закрыты, тело дрожало.
Нет, поняла Мэри Фрэнсис, это не мольба. Это освобождение, желанное освобождение. Она отдает себя.
Чувство унижения оттого, что ее заставили переступить через собственную гордость, ужаснуло Мэри Френсис, вызвало отвращение. Она была потрясена. Обманывать себя бесполезно. Такая одержимость, такая готовность отказаться от собственного «я» возможны только в религиозном экстазе. Чистота помыслов придавала им сверхчеловеческую мощь. В данном случае страсть питало нечто иное – плотское вожделение.
Ей слышалось пение – такое громкое, будто хор ангелов пытался перекрыть хор демонов. «Гнев, – сказала она себе, – опасен. Он может разрушить». Стоило поддаться ему, и он, как зверь, пробудился в ее душе. Она ощущала на языке его вкус, еще немного – и он сжег бы ее.
– Скинь это. – Ветерок тихонько вздохнул, когда Кальдерон приблизился к ней. – Я хочу, чтобы ты осталась совершенно голой, чтобы ничего на тебе не было.
Мэри Фрэнсис почувствовала, как безвольно опустились руки. Кимоно соскользнуло на землю к ее ногам. Она – попыталась прикрыть свою наготу руками, но ремни держали крепко. «Подними кимоно! – хотелось крикнуть Мэри Фрэнсис своей копии. – Прикройся! Не сдавайся!»
Она обмерла, осознав, что в ней тоже происходит какая-то перемена. Она полностью отождествляла себя с девушкой на экране, словно чувства той были ее собственными. ОНИ и были ее собственными. Никакой другой женщины не существовало. Именно ее изучал Кальдерон. Она слилась со своей копией.
Послушниц прилежно обучали искусству подавления плотских желании, но сейчас от всей этой науки толку было мало. Бесконечные часы внутреннего самосозерцания и молитв, великое молчание, рабская приверженность выработанным веками правилам – все было забыто. Она открылась навстречу опасным чувствам. Гнев зажег пламя возбуждения, страх сменился лихорадочным ожиданием.
Всю жизнь она подавляла свои чувства, но сейчас ощутила их силу и отдалась им. Только так можно было избавиться от этой ужасной дрожи. Наверное, поэтому ее копия и сдалась: она знала.
Он подошел ближе. Мэри Фрэнсис чувствовала его присутствие так же верно, как если бы датчики передавали ей информацию от него. Ветер нежно обдувал ее тело, был волнующе приятен, обволакивал, как аромат орхидей. Она явственно ощущала его весомость и тепло. Он был так чувствен и нетороплив, словно совращал. Или это Кальдерон касался ее? «Быть может, мужское прикосновение вызывает такие ощущения?»
– Что вы делаете? – попыталась выяснить Мэри Фрэнсис. – Подождите! Прекратите! Вы не имеете права…
– Не имею права дотрагиваться до тебя? Я же собираюсь купить тебя, непосвященная. Если это случится, я смогу делать с твоим телом, что только моя душа пожелает. Касаться, ласкать и…
Она отпрянула в ужасе.
Яркая вспышка – и темнота. Он уходил в таком возбуждении, что она поняла: он разозлился. Кальдерон отошел к противоположному концу бассейна.
– И потом, – продолжал он, – я не думал делать того, что ты требовала прекратить. Я даже не дотронулся до тебя. Все, что ты ощутила, – плод твоего воображения. Ты породила обратную связь и почувствовала прикосновение лишь только потому, что сама жаждала этого… и скорее всего хотела, чтобы именно я прикоснулся к тебе.
Так думал Кальдерон, но сама Мэри Фрэнсис ничего не понимала. Она закрыла глаза в надежде укрыться в безопасной глубине сознания, но звук его низкого голоса проникал сквозь любые преграды, возводимые ею.
– У каждой девушки из агентства своя специализация, – проговорил он. – Даже у непосвященных. Никак не могу представить, на чем специализируешься ты.
Мэри Фрэнсис почувствовала, как ремни впились в запястья. До этого мгновения она не понимала, насколько символичен вид пристегнутых рук. Обманчивое бессилие порождало обратную связь, усыплявшую бдительность зла, и обеспечивало невидимую защиту. Кальдерон лишил ее возможности защищаться, но, может быть, именно сейчас у нее появился шанс. Блю предупреждала, что он может спросить о ее специализации, и они выбрали наиболее подходящую для Мэри Фрэнсис.
– «Золотые иглы» экстаза… – Она замолчала, ожидая, какое впечатление произвели ее слова. – Я могу доставить вам неведомое по силе удовольствие. Могу погасить боль.
– А ты способна причинить боль? – спросил он. – Это – настоящий дар.
Причинить боль – дар? Она не поняла, что он имеет в виду, но от его смеха у нее сжалось горло. Смех был резкий, грубый. Это был первый проблеск его уязвимости, первый проблеск человеческого в нем. Она ухватилась за эту соломинку, радуясь, что прошла медицинскую подготовку.
– Я по образованию медсестра, – сказала она. – «Золотые иглы» – одна из разновидностей акупунктуры, Стимулирует нервные окончания. Человек начинает чувствовать все гораздо острее.
– И оргазм тоже?
– Ну… да… и возбуждение.
Мэри Фрэнсис вдруг почувствовала всю несуразность своего положения – она, никогда не занимавшаяся даже обычным сексом, обсуждает технику секса экзотического, стоя совершенно обнаженной на краю пропасти и отвечая на расспросы фантома, прообраз которого в действительности находится в Париже. Мэри Фрэнсис хотелось рассмеяться. В реальной жизни с ней никогда не происходило ничего и близко похожего.
Получив возможность держать положение под контролем, она с облегчением заговорила на знакомую тему. Поскольку Кальдерон не спешил охладить ее пыл, она продолжала рассказывать об эффективности иглоукалывания. Она замялась только раз, когда увидела, как в углу экрана появился ее снимок. Этот снимок сделал сопровождавший ее молодой человек еще до того, как она переоделась.
Большая шляпа с поникшими полями почти полностью закрывала темные волосы, но испуганные зеленые глаза и россыпь веснушек на носу оставались видны. «Ему понравится, – подумала Мэри Фрэнсис. – С непорочностью Белоснежки не поспорит никто». Бледная кожа была почти прозрачной, а насыщенным красным цветом розы прекрасно подчеркивал ее нежность и изысканный кремовый цвет платья.
Внезапно поведение фантома резко изменилось, его настроение портилось с пугающем быстротой. Интерес сменился злостью, даже больше, чем злостью. Она почувствовала, что его обуревает первобытная, звериная ярость. Она выкристаллизовалась в нем, способная вырваться на свободу и разорвать Мэри Фрэнсис на части.
– Почему ты оделась, как она? – требовательно спросил он.
– Как кто?
Она подумала, что он говорит о Брайане, но ее сестра никогда бы не оделась так даже на спор. Она одевалась кричаще, ультрамодно. Это была одна из причин, по котором Мэри Фрэнсис не понимала, что привлекло Кальдерона в сестре или ее в нем. Если Кальдерон и впрямь предпочитает непорочность, вряд ли бы он выбрал Брайану.
– Кто ты?
По экрану заметались тени, скрывая его, но голос звучал все так же угрожающе громко, казалось, он доносится со всех сторон одновременно. У Мэри Фрэнсис было такое чувство, будто ее сейчас аннигилируют.
– Монашка, – услышала она собственный шепот, но так до конца и не поняла, сумела ли выговорить это слово и поверил ли он ей. – Я должна была стать монахиней, но запятнала себя грехом.
Внезапно все изображения на экране закружились в вихре, сжимаясь в одну крошечную черную точку. Экран с шумом погас, оставив после себя ощущение пустоты, которое только усиливало звенящий хаос в ее голове. Что произошло?
Он прервал интервью.
Мэри Фрэнсис обмякла в кресле. Облегчение затмило все остальные ощущения, даже осознание того, что она возможно, не прошла интервью. Ремешки расстегнули, она подняла руки и сняла шлем, потом быстро освободила ноги. Когда, наконец, Мэри Фрэнсис окончательно пришла в себя и поднялась с кресла, она поняла, что оператор уже ушел и в комнате, кроме нее, никого нет. Оставалось одно – найти отсюда выход.
Глава 4
В Париже давно наступила полночь. В офисе было темно и холодно, словно в могиле. Единственным источником света в огромной восьмиугольной комнате был включенный экран монитора, стоявшего на рабочем столе из стекла и металла, а единственным источником тепла было его собственное дыхание. Так ему нравилось. Он любил холод и тьму. В его распоряжении было все, что только может пожелать человек, стоило лишь пошевелить пальцем, но удобства ровным счетом ничего для него не значили. Он жил, будто шел по лезвию ножа, только так он еще что-то чувствовал. То, что причиняло другим неудобство и даже боль, всего лишь приводило его в возбуждение.
Сегодня вечером он испытал возбуждение.
Она дурачила его. А может, не она, а кто-то другой. Он понял это, как только увидел на экране ее фотографию. Обнаженная, она была просто очередной дорогой проституткой из агентства, но в кружевном платье, с огромной алой розой, под тяжестью которой опускались широкие поля ее соломенной шляпы, казалась созданием фантазии художника конца прошлого века, сошедшим с полотна Кассатта или Годара.
«Да, она вполне могла быть девушкой с той картины», – признал он.
Не вставая со стула, он повернулся. Колесики устроили настоящий кошачий концерт на полу из красного мрамора. Этот мрамор привезли из Африки, чтобы усилить атмосферу итальянского постмодернизма в его офисе, Помещение, выдержанное в черном и золотом тонах, если верить международной прессе, выглядело так же шикарно, как и его пятиэтажная галерея, но обстановка в стиле декаданса давно потеряла свою привлекательность в глазах Уэбба. Теперь она казалась ему совершенно безвкусной, особенно в соседстве с романтическим портретом, висевшим на стене над его столом.
Картина называлась «Румянец». Уэбб понял, почему, как только увидел ее. Девушка целовала собственное отражение в зеркале, стекло затуманилось от ее губ, мягких и припухших от желания. Пальцы девушки ласкали резную раму, словно это были мужские плечи, а ее полуприкрытые веки говорили Уэббу, что она жаждет посвящения в тайны жизни, тайны души и тела. Она грезила о поцелуе выдуманного любовника, человека, еще не прикоснувшегося к ней.
Уэбб с грустью сознавал, что, как только мечты ее сбудутся, она потеряет непорочность. Воображаемый образ был чист и совершенен. Таким ее любовник не будет. Он удовлетворит потребность плоти, но не потребность мечтательной души. Ее сердечные порывы чисты, как капли росы на листе. Они отражают солнечный блеск лишь на мгновение, перед тем как это же солнце уничтожит их.
Уэбб помнил, что именно так он подумал в то мгновение, когда впервые увидел портрет. Он запомнил это, потому что знал о разрушении всё. Разрушение было делом его жизни.
На жертвеннике позади его стола в небольшой серебряной шкатулке лежал старинный рубиновый крестик. Крестик передавался в семье по наследству. Мать успела отдать его сыну незадолго до смерти. Уэбб взял крестик в руку, внимательно разглядывая острые края и вновь отмечая какую-то жестокую его красоту. Что за капризы больного воображения заставляют людей причинять страдание тем, кого они любят? Почему они стремятся расправиться с непорочностью, вместо того чтобы защитить ее? Он не понимал, хоть убейте. Но и сам был таким. Жажда разрушения рвалась из него наружу. Рядом с Кальдероном непорочности грозила опасность. Но именно непорочность притягивала его – притягивала неодолимо, возможно, потому, что собственной лишился в самом начале жизни при слишком трагических обстоятельствах.
Шелк рубашки обжег кожу, как лед, когда он убирал крестик в шкатулку. Однако боли он не почувствовал.
Боль существовала лишь в памяти. Но самым ярким воспоминанием было утро, когда портрет кисти Годара прибыл в галерею на Беверли-Хиллз. Кальдерон часто задумывался о человеке, который вызвал в девушке на картине такую истому, пробудил такое желание. Он почувствовал, как задергался нерв у него на лице, когда он на мгновение забыл о своей бесстрастности и представил прикосновение ее трепетных губ, сладкий вкус непорочности. Ничего более похожего на чувства он уже давно не испытывал.
Оригинал портрета был выставлен в галерее за пуленепробиваемым стеклом, но он заказал репродукции для двух офисов, где чаще всего бывал, – парижского и миланского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47