Списать ее к чертовой бабушке! Мой кабанчик съест. Деревцов, погрузи мешочек! — И строго к завмагу: — Чтоб было в последний раз.
Растерянный завмаг, на потном лице которого дрожали крупинки овсянки, вполне доброкачественной, согласно кивнул головой: да, дескать, виноват. ...Было это в то время, когда стройка на Ангаре только-только начиналась.
Нет еще необходимых проектов, смет, генпланов, техники, материалов, жилья, но решение о начале строительства есть, едут с запада рабочие... Прибыла очередная партия в четыреста человек. Где размещать их?.. С трепетом докладывают об этом Илиев-скому.
— Работать надо, а не штанами трясти! — гремит он. — Деревцова ко мне!.. Деревцов, бери бригаду плотников — и в мою машину. Едем в Кузьмиху.
Кузьмиха — небольшая деревенька, расположенная неподалеку от Иркутска, у створа будущей гидростанции.
В Кузьмихе машина Илиевского остановилась у первого попавшегося дома.
— Илиевский, — сунул опешившей хозяйке руку строгий начальник. — Кажи, бабка, свои хоромы.— Прошел в дом, оглядел комнаты. — Сколько душ у тебя обитает?
— Сама, сам и дочка незамужняя. На работе они.
— Будут у тебя жить восемь строителей «Гидростроя». Ясно?
— Как это —жить? — хозяйка подбоченилась и медленно пошла на Илиевского.
— А вот так! За это получишь государственную оплату. Поселок входит в район строительства. Я тут хозяин. Я! И-ли-ев-ский! Ясно?
— Не знаю такого хозяина. Я тут хозяйка. А ну, выходи из избы!
— Что? Сопротивление власти? По-нят-но! Деревцов, марш с плотниками на крышу! Разбирай дом!
Деревцов и трое дюжих молодцов, флегматично поплевав на ладони, лезут на крышу. Хозяйка, вконец оторопевшая, причитает:
— Милый, да зачем же ломать-то? Тьфу ты, господи! Да забирай ее лучше совсем, чем ломать. Сели своих строителей, ляд их забери!..
— Ну так-то сразу бы... — ворчливо соглашается Илиевский.
...Через полтора часа все четыреста человек были размещены в деревне. Растет стройка, разворачивает свою деятельность и Илиевский. Местные художники масляными красками пишут для стройки громадные панно, картины, изображающие будущую станцию, покоренную Ангару... Какими-то неведомыми путями, без фондов, задаром, Илиевский достает пиломатериалы, лес, кирпич, оборудование, машины... Па дверях своего кабинета он установил фанерные часы с большой красной стрелкой. В отсутствие Илиевского секретарша передвигает стрелку,— на циферблате указаны места, где может находиться начальник: «створ», «промплощадка», «лесосека», «лэп»... Илиевский звонит секретарше:
— В двенадцать часов пятнадцать минут переведите стрелку на «створ», я нахожусь здесь. В тринадцать ноль-ноль — на лесосеку...
Так сказать, механизация. Просуществовала она несколько месяцев, пока подчиненные не догадались однажды проверить действительные пути следования начальника; выяснилось, что весь день он курсировал От дома до ресторана «Байкал».
На строительство назначили начальником одного из известнейших в нашей стране гидростроителей. Или-евский продолжал долго править и при нем.
В адрес управления стройки стали приходить бесчисленные жалобы, требования отдачи долгов, выполнения обязательств, которые успел щедро надавать Илиевский. Пришел и рачительный хозяин кабанчика.
— Помогите, товарищи, Илиевский кабанчика забрал, а денег только три тысячи переслал. Ведь уговаривались-то на восемь!..
Пришел и завмаг. Мешок отменной овсянки списать ему не удалось. Пришли художники с денежными счетами и никому не нужными панно. И все-таки Или-евского держали на стройке еще около года, пока она наконец не вошла в ритм. Тогда Илиевский, уволившись по собственному желанию, направился к другим берегам молочных рек...
И вот мы думаем: почему же все-таки так долго, держали Илиевского на Иркутской ГЭС? Ведь всем ясно было: аферист, Остап Бендер, совершенно безответственный человек. Кажется, и часа не мог он пробыть на стройке, но Илиевский чувствовал себя там как рыба в воде долгие месяцы. Почему?.. Нелепица! Но такая ли уж нелепица?
Батенчук, Галкин, Ладейщйков... Все это люди, у которых прежде всего, превыше всего развито чувство ответственности. Это — люди долга. Они не щадят себя ни в чем, лишь бы выполнить порученное дело; в их поступках нет ни капли корысти или каких-либо других, если можно так сказать, личных побуждений. Но почему люди эти поступают иногда точ-
но так же, как вел бы себя на их месте Илиевский? Почему Батенчук не мог просто отдать дорожникам несколько баков под горючее, а взамен того вынудил принять заведомо невыгодный для них порядок отсыпки дороги к створу Вилюйской ГЭС? Почему он должен изыскивать где-то «левые» материалы? Почему он идет на то, чтобы принимали в эксплуатацию явно бракованный ледник, а Ладейщиков даже настаивает на этом своей силой партийной власти? Почему Галкин соглашается с этим? Почему тот же Галкин, чтобы как-то удержать у себя человека, выполняющего работу младшего инженера, идет на «липу» — платит этому человеку ставку старшего инженера? И сколько их еще, таких «почему»!
Чувство ответственности всегда разделяется надвое: ответственности за данное, конкретное дело и еще за нечто, гораздо большее, если хотите, — за все человечество. Пахарь, бросая зерно в землю, отвечает не только перед самим собой или своей семьей за то, какое растение вырастет из этого зерна, крепкое или хилое. Он отвечает перед всем человечеством, точно так же, как все человечество ответственно перед ним. Для пахаря это зерно —единственная реально существующая нить, которая связывает его со всеми людьми на свете.
Все мы, какой бы труд ни был главным у нас в жизни, такие же пахари на земле. И слеп, несчастен тот человек, который не осознает этой своей большой ответственности перед другими, потому что настоящее счастье только и приходит .от чувства общности твоей со всеми людьми.
И вот, казалось бы, чего тут особенно размышлять,— все методы хороши, лишь бы зерно твое дало урожай побольше. Но не так-то просто. Ведь может случиться, тебе скажут: «Нужен хлеб. Паши глубже». И ты послушаешься. А на следующий год скажут то же самое, и ты опять послушаешься: ведь хлеб-то действительно нужен! Вроде бы ты выполняешь свой долг, и если подходить с точки зрения формальной, ты прав, но ведь дело-то не в этом, — истощится земля, и будущим твоим собратьям она не сможет дать столько хлеба, сколько им нужно.
Так и в любом деле: малая ответственность за себя, за данное, конкретное, часто не совпадает с ответственностью большой, общечеловеческой. И поэтому формально, на первый взгляд, человек может быть неправ, а на самом деле—прав. Происходит это, конечно, от неорганизованности, а порой и недальновидности. И вот поэтому-то мы думаем: Батенчук, или Галкин, или Ладейщиков — не Илиевский, нет! Но условия, в которых они живут, работают, у них общие, и благодаря им, этим условиям, в Мирном Батенчук, Галкин и Ладейщиков вынуждены порой уподобляться Илиевскому, потому что ответственность за малое, за частное как бы закрывает на время перспективу, ответственность за большее. (А ведь мы «за все в ответе на земле».) Условия такие создаются обычно в начальном периоде строек. Разница лишь в том, что в Мирном начало чересчур затянулось.
И вот наконец мы добились приема у Тихонова. Именно «приема», потому что это напоминало встречу дипломатов разных государств, не враждующих меж собой, но и не дружественных, так — нейтральных... Секретарша указала нам на вешалку:
— Раздевайтесь и проходите. Виктор Илларионович вас ждет... Нет, нет! Сюда не вешайте, вот сюда...
Кабинет Тихонова резко отличался от батенчукско-го. Два стола из полированной карельской березы, стоящие поврозь на легких изогнутых ножках. Маслянисто-глянцевый селектор и несколько телефонов. Во весь простор комнаты — узорчатый, мягкий, как таежный мох, ковер, на который даже ступить было
страшно.
— Пока мы не кончим разговор, не пускать никого,— строго приказал Тихонов секретарше. Та покорно кивнула головой, и мы невольно прониклись чувством важности происходящего. Впрочем, поначалу мы задавали самые незначащие для себя вопросы, ответы на которые знали заранее.
— Как с планом добычи, Виктор Илларионович?
— Пока неважно, но думаем выполнить. Принимаем все меры, чтобы продлить промывочный сезон на месяц-полтора, благо осень нас в этом году балует.
— А в чем дело?
— Видите ли, в связи с освоением нового месторождения— Айхала план нам резко увеличили. Фабрику на Айхале мы построили, это был героический подвиг всего коллектива треста; заметьте: треста, потому что все там мы строили собственными силами. Но подвели нас драги: целое лето они работали непроизводительно,—новое дело никогда без трудностей не обходится...
Мы сидели за разными столами. Тихонов говорил, опустив седую, но все еще с пышной шевелюрой голову, почти не поднимая на нас глаза; говорил неторопливо, веско, осторожно выбирая слова, словно читал лекцию или делал доклад на коллегии министерства. Одет он был в безукоризненно сшитый костюм и простую неяркую рубашку—-это сейчас в моде. Сидел он прямо, разглядывая собственные руки, лежавшие на столе, и только руки эти, громадные, узловатые, да, пожалуй, еще лицо; обветренное, кирпично-красного цвета, никак не вязались с одеждой и позой Тихонова, спокойно-величавой, и тоном, подчеркнуто официальным. И подумалось: во внешности Виктора Илларионовича столько же противоречий, сколько и в судьбе. Был он когда-то главным инженером того самого института «Цветметпроект», в Москве. Потом — несколько лет за границей — начальником строительства каких-то горнодобывающих предприятий в Монголии, в Индии, позже восстанавливал крупный комбинат во Вьетнаме. Оттуда-то и отозвали его в Мирный. Представляете? Тропики, теплые моря, а ровно через пять дней— такой срок дали ему на сборы — Якутия, снега по колено, шестидесятиградусный мороз... Но самый резкий контраст в другом. Помнится, полтора года назад Тихонов, осунувшийся, нервный, весь какой-то из углов, говорил одному из нас: «Там мне достаточно было слово сказать,— одно слово! — и через пять минут оно уже становилось делом. Дисциплина! Исполнительность! А здесь? Да здесь каждого носом надо тыкать в собственное дерьмо, чтобы он его за собой убрал!.. Я же здесь в первые месяцы все зубы потерял, вот, смотрите»,— и он пальцами раздвигал
губы, показывая голые красные десны... Теперь у Виктора Илларионовича зубы были золотые.
— Виктор Илларионович, видимо, на выполнении плана сказалось и то, что с опозданием ввели в строй пятую фабрику в Мирном?
— Несомненно. Но ведь тут не наша беда: заводы-поставщики опоздали с нужными материалами.
— И только в этом причина?
— Да.
Нам хотелось напомнить: несколько месяцев назад он был совсем другого мнения. Пятую фабрику монтировала бригада Михаила Орлова, нашего старого знакомца. И вот, листая несколько дней назад подшивку местной газеты, мы столкнулись с двумя любопытными материалами. Первый — открытое письмо орловцев начальнику треста «Якуталмаз» В. И. Тихонову. Второй — ответ Тихонова на это письмо. Орловцы писали о том, что они больше стоят, чем работают, нет нужных проектов, материалов, инструментов, не хватает транспорта. Тихонов отвечал: все есть —орловцы ошибаются. Есть проекты, материалы, оборудование, транспорт — все есть. Дело лишь в нераспорядительности, неразворотливости отдела капитального строительства треста и его начальника Прудникова. Вопрос этот, дескать, обсуждался на специальном совещании, и теперь дела на фабрике наладятся...
Вчера мы встречались с Орловым, и на вопрос: «Изменилось ли что-либо на строительстве после тех писем?» — он ответил:
— А-а! Одна шарага. Загорали целыми днями... Я вообще скажу: если бы не «мама»...— Он усмехнулся и пояснил: — Назначили на фабрику самой главной
Зинаиду Петровну Белых, так мы ее «мамой» за заботу прозвали,— целыми днями она с машины не слазила, выбивала на складах, в тресте, что нужно было,— и ведь находилось же все это! Так вот, если бы не «мама», так мы бы и посейчас фабрику строили.
...Кого же вы обманывали, Виктор Илларионович, нас или орловцев, и зачем?
Мы хотели, было спросить об этом, но промолчали. Какой смысл?.. Да и нам ли вот так, прямо в лоб, судить Тихонова? Тихонова, который поднимал здесь все с самого начала, вынес самое тяжкое, здоровье порушил, который год с лишним жил в вагончике и, когда срубили здесь первые дома (нам рассказывали об этом), отказался от квартиры, предложенной ему, отдав ее многосемейному плотнику?.. Нам ли ловить на слове Тихонова, который вот сейчас сидит перед нами и говорит так убедительно, веско, не торопясь, объясняет непонятное, который так обходительно вежлив и важен, который, несмотря на свою занятость, все-таки нашел, время принять нас. Нет, мы не могли судить его. Мы промолчали. Чтобы как-то разрядить атмосферу, один из нас спросил:
— Виктор Илларионович, а тот вагончик, в котором вы жили, цел еще?
И впервые во взгляде Тихонова мелькнула не ложная, а искренняя заинтересованность, он улыбнулся просто и весь как-то ожил.
— Вагончик? Цел, конечно, и стоит в Мухтуе на том же самом месте, где и был. Вокруг него дома теперь, а он стоит. Я никому его не даю трогать! И даже ночую в нем, когда в Мухтую приезжаю.— Он вопросительно взглянул на нас и, видимо уверившись в на-
шей доброжелательности, добавил: — Вот кончим стройку, пойду на пенсию и обязательно его в Москву увезу, обязательно! Чего бы мне это ни стоило...
На мгновение нам почему-то стало жалко Тихонова... Но разговор опять уже стал испытующе официальным.
— Что за человек был Черепанов? Говорят, на драгах он все дело завалил?
— Вот именно он. Понимаете, был мальчишка, такой нагловатый, самоуверенный,— у меня в тресте в производственном отделе. Так Ладеищиков, секретарь горкома бывший, не знаю уж, из каких там соображений, забрал его к себе завом промышленного отдела. Естественно, там он, мягко говоря, не справился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13