повесть
Когда говорили о Мирном, почему-то в памяти вставала прежде всего одна деталь: громадное, снеговое, блестящее под солнцем поле, а на краю его — маленькая двухэтажная квадратная будка, расписанная в черные и белые шахматные клетки. В будке этой, единственной здесь, помещалась вся обслуга аэропорта: и метеорологи, и радист, и кассир, и технари, и начальство. Здесь же отдыхали пилоты. Пассажирам деваться было некуда. Поэтому, ожидая какой-либо машины из города, вдвоем мы долго сидели на чемоданах, поставив их прямо на снег, смотрели на чахлые жалкие березки, торчащие поодаль, на дымчатое небо, из которого на площадку то и дело неуклюже шлепались «ИЛы», «ЛИ», «антошки»... И хотя ждать уже надоело, настроение у нас было ровное. Наверно, помогала этому игру-
шечная смешливая будка, веселившая глаз. Она как бы говорила нам: «Вы привыкли, к внуковскому комфорту, а приехали в новый город, здесь все только начинается, и пожалуйста, без претензий».
Февральские жестокие морозы уже отошли, мы грелись на солнышке и, чтобы занять ленивую мысль, играли в шахматы. Доской нам служила стена будки, а фигуры мы переставляли по памяти...
Так вот и было: услышишь о Мирном, и перед глазами— тамошняя будка в аэропорту и то самое настроение, ровное, незлобивое. Таким оно и осталось на все время поездки. Но, помнится, несмотря на это, вернувшись в Москву, написали статью, в которой критиковали в основном Госплан РСФСР,—очень уж бессистемно строился Мирный: подчас без проектов; деньги и техника направлялись сюда с опозданиями, дорог не было, база строительной индустрии застыла на нулевых отметках, средств на нее не давали, и даже кирпич приходилось возить в Мирный на самолетах...
В Госплане тогда ответили: требования мирненцев учтены, выделены дополнительные деньги и техника. Кажется, так и было в действительности.Видимо, также и поэтому о Мирном хотелось вспоминать только хорошее,— все мы не лишены тщеславия. Да и вообще, видимо, в тщеславии, если оно взято тобой под контроль и направлено на добрые дела, нет ничего плохого. Наоборот, оно становится чувством, не расслабляющим, а действенным, полезным не только для тебя, но и для всех.
Прошло полтора года. Мы снова летим в Мирный. Беспосадочный, фантастический — к такому никак не привыкнешь—прыжок из Москвы в Красноярск на «ИЛ-18», потом перелет до Якутска — нудный, утомительный бесчисленными взлетами и посадками,— кажется, мозги уже стали жидкими и переливаются под черепом; мотор, даже когда глохнет, гудит в ушах.
Такой же перелет до Мирного—чертовы сибирские расстояния! — и наконец-то она под нами, столица алмазного края! Посадка последняя... А где же шахматная будка?.. За новым большим зданием аэропорта, скопищем машин, каких-то помещений мы замечаем ее не сразу. Но вот и она, совсем такая же, веселая, милая, только флаг, красный флаг, трепыхающийся на ветру, перенесли с ее крыши на крышу аэропорта. Обрадовались мы, будто встретили старого доброго знакомого.
— А ведь строится Мирный-то, а?
— Строится!..
Вот с этой поляны, на которой повырубили кусты и притоптали ногами снег, отсюда все и началось. Зимой пятьдесят седьмого года, кажется в марте, в мороз, плюхнулся на нее трудяга «антон», вывалились из него прямо в сугроб первые мирненцы.
Среди них был и Миша Орлов.Потом «антон» продолжал возить из Мухтуи, где к берегу Лены приткнулся маленький порт, горючее, оборудование, хлеб, пропахший бензином и такой мерзлый, что его приходилось рубить топором на части, а затем уже оттаивать над огнем. Ребята проби-
вали просеку к месту будущего города и ставили палатки. Мишу Орлова назначили бригадиром. Приехал он сюда из Ленинграда. Там Миша был слесарем на заводе и одновременно вершил комсомольскими делами. В райкоме комсомола сдружился с инструктором Лейконеном, тоже Мишей.
Однажды Лейконену пришла в голову мысль: «До каких же пор я буду выписывать ребятам путевки на Восток, а сам отсиживаться здесь?..» Тут как раз орг-набору потребовались рабочие в Мирный. Одному ехать страшновато...
Миша Лейконен... Сам Орлов рассказывал о нем так:
— Он без выдумки ничего не может, всегда что-нибудь да отколет! Поехали мы с ним как-то в Якутск на слет, он — на день раньше меня. Ясное дело, к нему там — корреспонденты местные. А он говорит: «Человек я неразговорчивый, вот завтра друг мой прилетит: рассказывает, что пишет! А работяга — наипервейший в Мирном!..» Ну и еще чего-то заливал, будто я даже роман-эпопею писать начал... Только я вылез из самолета, ко мне девица бежит, ничего, приятная на вид. «Вы, говорит, должны выступить». А из меня, сам знаешь, слово трудней, чем слезу, выжать... Хотя слезу тоже не выжмешь. Я — ни в какую! А она заплакать готова: мол, чуть ли не ее судьба этим репортажем решается. Птаха, такая маленькая, и волосики белые, как у ребенка. Жалко ее стало. Ну и пришлось полдня перед микрофоном потеть. Хотел я избить Лейко-нена, а он меня обнял, слезы на глазах, и говорит: «Спасибо, друг, выручил! Мне эта слава что нож по сердцу». А губы у черта смеются. Ну как тут руку подымешь!
Орлов — человек могучий, полный, рассказывает он неторопливо, баском, улыбка на его лице мягкая, почти робкая. Сразу видать: добрейший он парень.
Так вот. Лейконен вызвал в райком Орлова.
— Поедем в Мирный.
— Зачем?
— Работать.
— Что так?
— Ты знаешь, что такое журавлиная болезнь? Нет?. Это когда летать хочется. Да ведь и все туда едут! Мы что, хуже? '
— А где это?
— Черт его знает! Где-то далеко, на Востоке.
— А-а-а!.. А когда ехать?
— Послезавтра.
— Почему?
— Так ведь раньше не успеем собраться.
— Ну поехали... А отпустят ли?
— Я уже все продумал. Ты приди к директору и скажи: направляет райком комсомола по путевке. Если директор проверять станет, так только у меня, в промышленном отделе, уж я-то сумею наговорить. А своему секретарю скажу: условия там трудные, собралась группа ребят, и требуется с ними обязательно представитель от райкома. Отпустят!..
Так и уехали эти парни, совсем не летуны, всю жизнь, исключая службу в армии, прожившие в Ленинграде. И вовсе не ребяческое легкомыслие руководило ими, оба они — люди трезвые, есть у них жесткие принципы, через которые они никогда не пересту-
пают, да и обоим уже под тридцать, у каждого — семья, дети. ...Условия в Мирном были трудными. Сперва — мороз. Одна деталь, чтобы дать представление о якутском морозе.
Кухню в столовой срубили из круглого леса, а над «залом» натянули палатку. Если попадешь на обед во второй партии, то выйдешь из этого «зала»... мокрым: над тарелкой, скажем, со щами поднимался густой пар и оседал инеем на полотнище; когда ставили на стол новые тарелки, то пар из них растапливал этот иней, сыпался сверху дождь... Причем есть щи надо было с бешеной скоростью и стараясь загребать ложкой от краев тарелки, иначе, по краям, щи смерзались в лед.
Но и такая столовая появилась не сразу. Вообще в первое время, пока не пробили зимник от Мухтуи, с продуктами было плохо. Был хлеб, и было три вида консервов — муксун в масле, камбала и щука в томате. Каждое утро в палатке Орлова разыгрывались такие сценки:
— Ребята, а что я на ужин ел, не помните?
— Камбалу, что ли?
— Нет, муксун.
— Ох и надоел этот муксун!.. Киньте-ка мне щуку!
И тот, что поближе к углу, в котором стояли купленные на общие деньги три ящика с консервами, кидал ему «щуку»... А летом — комарье, топь. Ох и гиблое здесь место было! На стройплощадке гусеницы, шины, сапоги настолько размесили почву, что ездить здесь стало со-
всем невозможно. Приходилось таскать на себе доски за сотни метров. А попробуй протащи, когда и порожний-то, того и гляди, провалишься по пояс в «окно».Многие не выдерживали. Рассказывают, было так: придет в Мухтую пароход, и сколько сойдет с него народу на берег, столько же поднимется по трапу наверх. Убегали даже тогда, когда машины в Мирный не ходили — развезло. Уходили пешком. Лишь бы глаза не глядели на невзрачные домики в грязи, чахлые кривые березки, неуютное низкое небо, затянутое гарью лесных пожарищ. Ждать становилось невмоготу.
Таких и не удерживали. Только собирали группами человек по пять-шесть и чтобы хоть у одного из них было ружье: на тот случай, если вывалится из тайги медведь. И давали им единственный наказ: доберетесь до Мухтуи, непременно звоните сюда, чтобы не искать вас попусту в тайге. Наказ этот выполняли все, хоть и приходилось иным пропускать пароход, чтобы дозвониться в Мирный... Законы тайги. Они крепче всех иных законов. Им подчиняются даже люди, слабые духом.
Из бригады Орлова не убежал ни один человек... Иногда люди бывают мужественными, потому что они хотят быть такими и сами вырабатывают в себе упорство, терпение, решимость. Такое мужество тоже способно на подвиг. Но . оно — обязательно — многословно, слишком уж дорогой ценой достается, ценою жертв, отказов от привычного, и если человек не расскажет об этих своих жертвах, ему все кажется: не поймут... Но бывает мужество, приобретенное как бы
с молоком матери; человек не может быть не мужественным— и все тут. Для такого не надо слов, в крайнем случае — одна, брошенная вскользь, шутка. Зачем говорить о том, что само собой разумеется?
— Почему у вас никто не убежал?
Миша Орлов улыбнулся своей почти девической улыбкой.
— Так нам нельзя было: у нас ведь в бригаде все в начальниках ходили.
— Как так?
А так. Был «начпрод» (закупал на всю бригаду продукты, по утрам вставал на час раньше — готовить завтрак). Был «начфин» (все деньги ребята отдавали ему и без его разрешения не могли израсходовать ни рубля). Был «начтоп» (снабжал палатку дровами). Был «горводхоз» (снабжал палатку водой). Был «старшина» (обязанности старшины известны всем). Был «замполит» (это — Миша Лейконен). Был даже «начальник КГБ» (это владелец единственного ружья,— «надо же было ему какую-то должность придумать»). Все подчинялись друг другу неукоснительно, потому что знали: не послушаешься сейчас, в другой раз тебя не послушают. Ну, а в крайних случаях собирался «семейный совет». Впрочем, до этого доходило редко. Стоило пригрозить: «Смотри, потребую созыва семейного совета!» — и провинившийся мгновенно никнул.
Не то что побега, даже прогула ни одного не было в, бригаде. Впрочем, нет... Надо уж быть до конца правдивым: один прогул был. Не стоит называть имени этого человека... На первое мирненское Первое мая завезли сюда слишком уж большое количество спир-
та, должно быть, не меньше полубочонка на брата (греха нечего таить, в то время пили здесь много). Отгуляли орловцы положенные два дня, да, на беду, один не попал в ногу со всеми: он быстро хмелел, засыпал, а похмелье приходило ночью. Парень вставал, мучась, пытался разбудить хоть кого-нибудь, но все посылали его к черту. Тогда он наливал ровно столько стаканов спирта, сколько человек в бригаде, и пил:
— За Орлова, за орлиху и орлят... За начпрода, начпродиху, начпродят...
Словом, у этой «веселящейся единицы» похмелье, как говорят, превращалось каждый раз в пьянку самостоятельного значения. Очнулся он, кажется, только на шестой день, поднял с кровати голову (бригада только что вернулась из тайги) и спросил:
— Ребята, а на работу нам не пора?..
Ну, ясное дело: собрался семейный совет, и с тех пор орловцев пьяными не видели.
— Понимаете, хоть и трудно было, но жили мы весело,— рассказывал Орлов,— пожалуй, даже веселей, чем потом, когда попривезли семьи, по квартирам разъехались...
А что же было потом?.. Какое бы ни нашлось трудное дело — орловцам. Они монтировали все обогатительные фабрики, которые сейчас работают в Мирном. Они первыми осваивали и сам процесс обогащения... А в шестидесятом году Орлову присвоили звание Героя Социалистического Труда, Лейконена наградили орденом Ленина,— это мы знали из газет. Забегая вперед, скажем: Орлов был делегатом XXII съезда нашей партии...
Вот так все начиналось... Мы вспоминали это, когда ехали в автобусе из аэропорта в город. Осень. По обочинам — невзрачная мирненская тайга. В бледной зелени лиственниц неярко горят огненными языками березы. Мелькают в чащобе озерки болот.
Четвертый час, но солнца уже нет. Небо низкое, бледное, словно смотришь на него сквозь кисею. И поэтому, наверно, дощатые корпуса фабрик, мачты подъемных кранов, вставшие впереди, кажутся слишком уж высокими.
Строится Мирный... Дорога разбитая, и автобус — с виду почти новый— трясется, скрипит всеми своими суставами. В ритм его движению — и мысли, неторопливые, прыгающие... Оба мы любим возвращаться на старые, известные нам места.То ли потому что везде, где ни бываешь, оставляешь частицу своей души,— ведь почти о каждой поездке пишешь. То ли по другой причине. Когда приезжаешь в первый раз, впечатления обычно бывают плоскими, как на фотографии, что ли: грубо говоря, чувствуешь лишь то, что видишь. А сейчас? Поле аэродрома, и шахматная будка, и тайга, точно такая же, какой она была в пятьдесят седьмом году, и высокие краны в дымчатом небе — будущее Мирного. Сплетение времен... Впечатление, обогащаясь воспоминаниями, обретают двойную, тройную силу. Поток сознания; рай позначный потоку времени...
Слева тянется поселок «Нахаловка». Подслеповатые, покосившиеся домушки стоят чуть ли не вплоткую друг к другу. Такие поселки есть на каждой стройке, хоть называют их по-разному: «Нахаловка», «Самострой», «Разбойничий»... Строятся они самостийно, по вечерам, в самых неожиданных местах, как правило — из ворованных материалов, потому что поселяются в них, в основном, люди с психологией стародавнего мужичка: «Хоть дрянное, кривое, да свое». Кадровый строитель лучше уж проживет лишние месяцы в палатке, чем пойдет на такое — стыдно, да и некогда ему возиться с домушкой. А «мужички» воруют почем зря доски, тес, брус, шифер, благо они разбросаны вокруг каждого объекта. Воруют и строятся.
Поселок такой — страшный рассадник антисанитарии, портит он лицо города, и пожары возникают в нем часто. Проклинают эти поселки на всех стройках, но — странное дело!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13