В Усть-Нере мне пришлось начинать с нуля, а район-то освоен. Здесь уже легче.
— Но масштабы-то другие!
— Масштабы здесь, конечно, покрупнее. Дело ведь не в одном Мирном. Добавьте к нему Вилюйскую ГЭС, Мухтуйский порт, Айхал, а там, глядишь, еще несколько месторождений начнут осваивать — создается громаднейший промышленный район....
— Уютный городок Усть-Нера. Чистенький, водопровод, горячая вода...
Деловеров промолчал, нахмурившись. Наверно, не надо было напоминать ему про Усть-Неру. В темноте попыхивал огонек трубки.
— В палатках сейчас тысяча двести человек?
— Да. И зимой вынуждены будем вселять в палатки еще тысячу человек, если не больше.
— Не много ли на пятом году существования?
— Чересчур много. На мой взгляд, сейчас в палатках не должен был бы жить ни один человек.
Да, завязался здесь узелок... Кто же из них больше виноват — Тихонов, Батенчук, Ладейщиков?.. Или вот такие, как тот наш знакомец рыбак?.. Проснулись от резкого мощного удара. Наше легкое «пограничное» зданьице, как говорится, ходило ходуном; жалобно скрипели перегородки. С треском распахнулось окно, а рама, повиснув на одной петле, жалобно заскулила, раскачиваясь, будто маятник. Еще не отдавая себе отчета в случившемся, мы бросились к окну.
Над Мирным вставало пасмурное серенькое утро. Все так же маячили над стройплощадками краны, густой пеленою поднимался дым над палаточным городком, горели костры внизу, у сараев. Девчата в черных брюках и красных джемперах, весело перекликаясь, готовили на кострах завтрак. Вероятно, мы были единственными, кого обеспокоила эта не совсем обычная побудка. Лишь приглядевшись, мы увидели: в небе, над трубкой Мира, тревожно рдеет розовое облачко. В руднике произвели взрыв — дневной задел кимберлита для фабрик. Сейчас там сипло крикнет экскаватор, и по Ленинградскому проспекту потянутся вереницей самосвалы с зеленовато-голубой рудой.
Ладейщикова в городе не было: после конференции он взял двухнедельный отпуск и, говорят, ушел на охоту в тайгу.Позвонили Батенчуку.
— Рад буду встретиться. Но днем не могу... С пяти дошести я всегда па стройплощадках. В шесть приходите в кабинет, там и поговорим.
У Тихонова шло какое-то совещание, сам он по телефону говорить не смог, но передал через секретаршу: «Приходите в три».
А пока мы решили сходить в бригады.Самого Гаврилу Дмитриевича Завьялова, бригадира, мы видели мельком — он улетал в отпуск. Это невысокий, подвижный, худой человек, лет под сорок, с пристальными и теплыми, «отцовскими» глазами. В бригаде его зовут «наш Ганя».
— Надо быть каменным, чтобы так работать,— задумчиво сказал замещающий бригадира Володя Ма-карычев.— И как он все успевал — не знаю. Я два дня бригадирю, у меня уже голова зашершавила, а он ведь годами так. Вот поэтому и головная болезнь у него началась...
— Какая болезнь?
— Да головная. Знаете, работает, работает, глядишь, и чудится ему, будто он сразу в пяти местах и перед глазами все кружится. Ну, присядет, минуту-другую посидит, пот со лба рукою сотрет и опять работает. Каменный человек! И ведь работает не за страх, не за деньги — за совесть. И с людьми он обходительный: к каждому — свой ключик, за каждого болеет. Вон когда к Замащикову семья приехала, ведь Ганя все начальство обегал, за квартиру хлопотал. Семья большая, а жить негде, мы с Замащиковым на одной койке в общежитии спали. Хлопотал Ганя до тех пор, пока не договорился с начальником СМУ насчет участковой конторки. Отдали Замащикову махонький домик, где контора помещалась,— тепло, уютно, семье хорошо...
а Володя говорит о бригаде долго, с какой-то очень большой теплотой вспоминая каждый, казалось бы, самый незаметный случай.
Мы сидим подле костерка, разведенного на железном листе, в строящемся цехе завода минеральной ваты. Потолка в цехе еще нет, и в открытые пролеты железных перекрытий видно небо. С утра дует холодный «сивирка». Ветер свободно гуляет по цеху, заунывно гудит в фермах, заметает в углы колючую снежную крупчатку.
Удивительная погода на севере! С утра было солнце, потом набежали брюхатые тучи, посыпалась колючая снежная крупка. А к концу нашего разговора опять вышло солнце, снег растаял, и глинистые дороги разбрюзгли...
Володя тянет к костру большие посиневшие на холоде руки, шутит:
— Начался Ташкент до самого мая месяца. Смена кончилась, но бригада продолжает работу.
Готовятся к следующему дню. Так уж у них заведено: с вечера готовить фронт работ на завтра.К костерку подходят рабочие, садятся на чурбаки, доски, вынимают из костра угольки, перекатывая их в ладонях, закуривают. К запаху снега, свежего бетона, который только что укладывали, к запаху струганой доски примешивается крепкий дух табака, разгоряченного работой человеческого тела.
— Как завтра с тесом, Володя? — спрашивают у Макарычева, и он отвечает, что туго, но все-таки выхлопотал, день будет загружен, и бетон дадут, и тес.
— Сейчас-то ничего с материалами,— Володя об-ращается к нам, а вот летом у-ух! — Он крутит мохнатой непокрытой головой.— Бывало, три дня сидим, а потом ночью встаем работать, лишь бы первыми бетон либо доски захватить... Одни бухгалтера радовались: все отбросы, даже списанные, в дело пустили. А время-то — лето! Только работай! Обидно... Да и прошлой зимой не легче было.
— Ничего. Зато осень нас балует. Сентябрь к концу — и первый снег только.
— Осень-то хорошая, а вот с картошкой — швах дело.
Только тут мы замечаем, что у нескольких рабочих под мышками, на коленях - свернутые мешки.Узнаем, что вот уже неделю, как партком и профком стройки заняты «дележом» картофеля. В Мирный завезли овощей в половину того, даже меньше, чем в прошлом году. Мешки — под картошку. Сегодня очередь бригады Завьялова.
— Картошку будут есть семейные,— им только выдают. А мы, холостяки, в столовке или к ним в гости,— шутит молодой скуластый парень.
— Ты бы, Иван, в Мордовию написал, пришлют,— советуют парню.
— Накладно больно,— Иван скалит белые зубы.
— Да что накладно, у нас вон некоторые мужички самолетом из-за Якутска картоху возили.
— Может, подбросят еще картошки,— говорит Ма-карычев.
— Коли не подбросят сейчас, дале не жди. Вот-вот морозы хряпнут. Не повезешь же в спальных мешках!
— Понимаете, какая история получилась,— объясняет худой пожилой мужчина, на коленях у него два мешка: вероятно, семья немаленькая.— Обком партии заверение дал: Якутия проживет на своих овощах и мясе. Раньше централизованное снабжение у нас было, а теперь отменили. Слово-то дали, а считали картошку— в поле, еще когда она в грядках сидела. Урожай вроде добрый—слово сдержим. Выкопали — и получилось так, что кто-то нароком ли, ненароком ли, но просчитался. Вот такая история и получилась.
Об этом «почине» мы уже слышали в Якутске. Там о нем говорили с гордостью...
— А чего поделаешь? — широко разводит руками Иван и солидно добавляет: — Условия здесь такие! Север! — Помолчал и еще добавил: — Зато город выстроим — небывалый! Даже отопление и то электрическое будет...
Разговор переходит на другие темы. Рассказывают о том, как создавалась бригада, как решили бороться за звание коммунистической.
— Вообще жизнь ничего, нормальная. Вот только одна беда — с жильем плохо. Сами, наверно, видели — палатки, «Нахаловка»... А ведь сколько фабрик успели настроить и сколько еще впереди!.. Народу с каждым днем все больше надо, иной раз по две смены вкалываешь, а жилья нет, принимать народ некуда.
И опять разговор о «материалах»... Вспоминают случай. Как-то зимой два дня бетона не было: машины — на Айхал, на Айхал, даже на бетонный завод цемент вовремя не завезли. Бригада копала котлованы. И вот отмахали смену киркой, а вечером дали бетон. Люди эти, что сидят сейчас против нас, остались на стройплощадке.
До трех часов ночи шли бетоновозы. До трех часов ночи ни один из бригады не присел, не подошел к костру, не пожаловался на усталость. А когда пришла последняя машина и последние кубы бетона были положены в фундамент, то многие остались до утра— следить за электрообогревателями. Не ровен час, перегорит какой-нибудь, и тогда все — вся работ а, весь труд пойдут насмарку. Сидели подле костерка, ждали рассвета. Воздух, скованный морозом, похрустывал и шуршал, когда кто-нибудь вставал и шел к
фундаментам. Звезды дрожали в холодной глубине неба, и снег таинственно поблескивал, будто рассыпали по нему алмазную пыль. Завьялов рассказывал ребятам о том, как начинал работать на Севере, выбирая из воспоминаний самые радостные, самые веселые случаи. И от хохота, что раскатывался над костром, звенел воздух, и еще сильнее дрожали звезды, будто и они тоже смеялись.
А наутро вся бригада снова копала землю, словно бы и не было бессонной ночи и работы, от которой ноют руки, ломит поясницу и кружит голову.
— Это все Ганя, каменный человек! — опять повторяет Макарычев.— А мы уж за ним тянулись. У него правило такое: чтоб самому сделать не меньше других в бригаде. А ему же еще по начальству бегать, материалы эти чертовы выбивать!.. Не знаю, как он успевал — у меня уже голова шершавится...
— Как успевал! — говорит кто-то.— Он и обедать-то почти никогда не ходит. Принесет ему жинка кастрюльку сюда, похлебает, сидя на балке, и опять вкалывает... Ну, ничего! Сейчас отдохнет: мы ему путевку в санаторий достали. В Крым.
Ноги разъезжаются, вязнут в глине, и мысли такие же тяжелые, прилипчивые, как наши шаги... Завьяловцы, орловцы... Говорят, что народ наш неприхотливый. Нет, не то слово! Наоборот, он хочет многого, небывалого. Мало ему просто заработка, хоть и хорошего, просто дома, хоть и теплого. Ему надо город выстроить, в котором отопление и то электрическое. И ради этого он идет на любые лишения.. Но нужны ли они, эти лишения?... «А машины все—на Айхал, на Айхал!...»
Практика эта укоренилась на Севере с тридцатых годов: начинать сперва промышленное освоение месторождений, а потом уже строить жилье, клубы, школы... Но ведь тогда и годы были другие, слабее была наша экономическая мощь, а главное — другим было отношение к человеку, к удивительному нашему советскому человеку, которого никак не назовешь неприхотливым, нет! Скорее подходит сюда слово — совестливый. «Ведь работает-то он не за страх, не за деньги—за совесть»... Так почему же так все случилось в Мирном?..
В шесть часов мы были у Батенчука. Мы ждали ровно час, сидя в приемной, разделяющей два кабинета с табличками на дверях: «начальник управления», «главный инженер».
Можно было подумать, что рабочий день еще не кончился: в приемную то и дело заходили люди, спрашивали у нас: «Батенчука нет?» — и недоуменно пожимали плечами, услышав отрицательный ответ.
Да, Батенчук, видимо, совсем не изменился. Мы знали его еще по Иркутской ГЭС, где он работал заместителем главного инженера строительства и начальником управления механизации; там вообще никто не знал, когда он спит,— кажется, в любое время суток его можно было найти либо на объектах, либо в кабинете. Неугомонный человек!..
Кстати, любопытна история создания первого в Союзе управления механизации. Раньше на всех гидростройках страны существовал такой порядок: экскаваторы, бульдозеры, краны чуть ли не навечно закреплялись за строительными управлениями, участками, и те сами отвечали за их использование. При
этом, естественно, каждое управление старалось набрать механизмов побольше: на всякий случай, вдруг понадобятся. Простои техники были громадны! И хуже того, надо ведь было и зарплату платить рабочим, а если бульдозерист, к примеру, простоял три четверти дня? Как платить ему? По выработке? Так он тогда на следующий же день уйдет на другой участок. И вот поэтому-то процветали на стройках всяческие «намазки», «нашлепки», «приписки», и как только их еще не называли! Иной раз диву даешься: экскаваторщик заработал в месяц девять тысяч рублей, ну прямо как министр! Почему? Может быть, он какое-то коренное усовершенствование в машину внес, и тогда ему надо если уж не звезду Героя, то во всяком случае орден дать? Да нет, оказывается, за весь-то месяц он прорыл канавку длиной метров в пятнадцать, не выполнил даже норму выработки, но канавка эта до зарезу нужна была какому-то начальнику участка, вот тот и «рисовал» в нарядах, что только в голову взбредет!
Батенчук решил так: все механизмы собрать в одном управлении, по заявкам распределять их строителям, а выработку механизаторов контролировать самому управлению. Если кто-либо в заявке потребует техники больше надобности и не сумеет ее использовать производительно, за простой — штраф. Казалось бы, мысль простая и абсолютно верная, но, бог мой, какую борьбу пришлось выдержать Батен-чуку! Ведь в первые месяцы штрафы выросли до астрономических размеров. Какой уж тут хозрасчет! И поднялось: «Батенчук срывает строительство!.. Батенчук один хочет чистеньким выглядеть!.. Простои техни-
ки на строительстве неизбежны, это не заводское производство!.. Батенчук рабочий класс прижимает!..» Евгений Никанорович стоял на своем.Приехал разбираться начальник главка и тоже восстал против батенчуковского новшества. Ту же позицию занял и парторг строительства.
Евгений Никанорович не сдавался.Тогда начальник главка собрал совещание всех механизаторов, забыл только пригласить... самого Батенчука.И вот— сцена.Совершенно случайно зашел Евгений Никанорович в партком. Открывает дверь, видит: сидят чуть не все его рабочие, а парторг — сейчас не стоит называть его фамилии, в общем-то это был хороший парторг — держит речь:
— Вы всем коллективом должны настоять: надо вернуться к старому порядку использования механизмов, ликвидировать ваше управление! Факты налицо, стройку лихорадит, да вы и сами потеряли в заработке...
И тут начальник главка, сидевший во главе стола, заметил Батенчука; смутившись, проговорил:
— Евгений Никанорович... вот и вы, наконец-то! Проходите, садитесь.
Батенчук, не торопясь, обвел взглядом собрание, шагнул к столу.
— На этой тайной вечере я сидеть не буду, но скажу одно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13