Все замечательно, приятный магазин
— живут они! Пожалуй, тут три главных причины. Во-первых, как правило, нормы жилья строителям предусматривают ниже, чем эксплуатационникам, а каждому человеку хочется жить попросторней, да и чем строители хуже постоянных жителей городов? Наоборот, им-то, которые минимум четверть своей жизни проводят в палатках, вагончиках, и надо давать нормы самые большие. Во-вторых, на всех стройках, в их начале, планы по гражданскому строительству если и выполняются (что бывает редко), то уж во всяком случае отстают от планов промышленного строительства, а значит, и от потребного количества рабочей силы. Третья причина та, что почему-то именно на стройках почти совершенно не внедряется способ сооружения жилья, который впервые применили горьковцы,— для себя, во внерабочее
время, из государственных материалов, по государственным расценкам, с помощью государственных механизмов; казалось бы, кому, как не строителям, направить это «нахаловское» домотворчество в общественное русло! Но так порой и бывает: сапожник — без сапог... Лучшее доказательство — вот она, стоит «Нахаловка»!
Но обо всем этом разговор, должно быть, будет еще. А пока прыгает на выбоинах наш преждевременно состарившийся автобус... Нет, пожалуй, даже первые впечатления никогда не бывают «голыми». Если, конечно, наблюдает не слепец, то всегда возникнут какие-то ассоциации. Привлекательность возвращения на старые места — только лишь во временной разности впечатлений.
Гостиницы в Мирном нет, и заведующий отделом агитации и пропаганды горкома партии Мусаев любезно уступил нам свой кабинет. В узкую длинную комнату с окном, выходящим на стройплощадку жилого квартала, внесли две скрипучие железные кровати, отодвинули письменный стол к подоконнику, и кабинет сразу же стал похож на номер провинциальной гостиницы. В конце горкомовского коридора, поперек него, повешена застиранная простыня, за ней Мусаев показал нам вместительный умывальник и бачок с холодной мутноватой водой.
— Ну вот, отдыхайте,— сказал он.— Если буду нужен, найдете в каком-нибудь из кабинетов. Найти не трудно.
Мирненский горком партии занимает часть деревянного двухэтажного здания, тут же находился горсовет, редакция газеты «Мирненский рабочий», народный суд, горком комсомола, «квартира» собкора газеты «Социалистическая Якутия» и еще несколько жилых комнат. Через дверь от нашего «номера» живет первый секретарь горкома Борис Хайретдинович Де-ловербв.
Здание горкома представляет собою не что иное, как типовой дом, какой обычно можно увидеть на пограничных заставах где-нибудь на западе страны. В нем много дверей — на случай тревоги. Можно даже выйти на улицу сразу же со второго этажа.
Вскоре мы сообразили, почему Мусаев сказал: «Найти не трудно»,— голос его, раздавшийся где-то в дальнем, кабинете, легко долетел до нас. Из других комнат слышались заливистые телефонные звонки, требования «немедленно вмешаться», «проверить на месте», а где-то на первом этаже начал плакать ребенок, и грудной, добрый, такой домашний голос женщины пел ему:
Ай вы люли-люленьки, Прилетели гуленьки... Мы поглядели друг на друга и усмехнулись. Кроме звуков доносились запахи: клея, бензина, щей и жареного лука.Вдоль улицы проложены деревянные тротуары. Кое-где они разрушены, и шагать приходится по лужам. Выходим на центральную улицу. Раньше она называлась Ленинградским проспектом — такое имя
дал ей Миша Лейконен, когда четыре года назад орловцы рубили здесь первую просеку.Четыре года... А город — весь — можно окинуть взглядом. За полтора года появилось лишь пять-шесть новых кварталов. Немного. Все — в дереве. А ведь город должен быть каменным.
Краны, как цапли, торчат над площадкой базы стройиндустрии.Почти напротив горкома — большое здание клуба «Алмаз». Оно было и прежде. У входа, на фанерном щите, объявление: «27 августа состоится общегородской диспут на тему: «Каким должен быть человек при коммунизме».
Слева от клуба, на пустыре,— палаточный городок. Как нам сказали позже, в палатках живет здесь тысяча двести человек. Подтеки дождя на полотнищах, ржавые железные трубы... Живет этот городок с самого основания Мирного.
Оборванный, донельзя грязный парень стоит у кювета, зло таращит глаза и трясет взлохмаченной головой, машет руками, будто старается вытряхнуть из нечесаных волос жалящих пчел. Парень пьян. Он ничего не понимает. А вокруг гомонят, хохочут и острословят рабочие. Рядом рокочет бульдозер. Длинный худой мужчина, в засаленной телогрейке, вероятно бульдозерист, тычет пьяного в голую грудь и кричит срывающимся от волнения голосом:
— Что ж ты, гада, лучшего места не нашел, да?!
Из-за такой вот гады и судить будут, и посадят! — обращается бульдозерист к рабочим.
— Дай ему, Федотыч, разок, чтоб осознал,— советует кто-то из толпы.
— Э, не-ет! — В центр круга вываливается еще один пьяный, видимо дружок первого, и. философски подняв палец к небу, возмущенно изрекает: — Где это видано, чтоб живых человеков в землю закапывали?..
— Понимаете, какая петрушка получилась,— объясняет нам плешивый рассудительный человек.— Это, стал быть, два гамырщика. Наклевались с утра. Вот один из них и прилег туточки на земельку отдохнуть. А Федотыч — бульдозерист наш — планировку вел, вот и посдвинул на него земельку, так что у того только подметки сапог наружу. Заметили, откопали. Жив, каналья!..
«Гамырщики»... Что это еще за новая специальность?.. У дощатого сараюшка, схилившегося набок, гудьмя гудит толпа. Люди машут руками, теснятся к маленькому оконцу. У каждого в руках банки, бидоны, чайники, ведра. Из всего многоголосья можно разобрать только одно слово — «гамыра». Это — не что иное, как плохое красное вино, которое привозят в Мирный в громадных бочках. Бочки громоздятся вокруг сарайчика, распространяя тошноватый запах прелых яблок и дегтя.
У кого-то из наших писателей, кажется у Константина Паустовского, есть рассуждение о вездесущих мальчишках: если бы пришлось мне поехать на Северный полюс, говорит писатель, то и там, кажется, встретил бы я любознательного маленького человека. С детьми Мирному повезло. Их много. Они трясутся в самосвалах, копаются в грудах сосновой щепы и оборудования, лазят по этажам недостроенных домов, стоят в очереди у киоска «Союзпечать» за открытками с фотографиями кинозвезд, выбивают чечетку зубами на берегу Иреляха в надежде на удачную рыбалку...
В столовой, которую тут все почему-то зовут рестораном (может, оттого, что в ней можно беспрепятственно выпить принесенную в ведерке «гамыру»), подле шаткого дюралевого столика сидит карапуз лет пяти и с увлечением расшнуровывает ботинок обедающему степенному дяде. Дядя не замечает его. Рядом, заложив одну руку за спину, а другой прижимая к животу куклу, стоит девочка, закутанная в материнский платок.
Карапуз принялся уже за второй ботинок, когда его остановил грозный оклик:
— Мишка, Мишка-пащенок! Не хватай дядю за ногу, отойди,говорю, от человека!
Кричит женщина средних лет; она убирает со столиков грязную посуду. Жалуется нам:
— Куда их денешь? В детском садике места нет, вот и таскаешь за собой... Да одна я, что ли!
На кухне, меж кипящих котлов и кастрюль, по-мужичьи широко расставляя ноги, бродят еще несколько малышей, дети поваров и раздатчиц.Существует практика строительства дорог в веч-номерзлых грунтах: снимается верхний слой земли, вплоть до вечной мерзлоты, и эта своеобразная траншея доверху заполняется щебенкой и гравием. Мы опускаем некоторые детали, но принцип такой.
В Мирном дороги между кварталами сделаны насыпные, поэтому город оказался рассеченным высокими дамбами. Когда тает снег или идут дожди, воде стекать некуда. В каждом квартале — к радости мальчишек— рябит под ветерком громадная лужа.
— Венеция,— шутит один из нас.
Потянуло за город, к реке. Темнеет. Вода в Иреляхе кажется абсолютно черной. На берегу, на куче хвороста, сидит невзрачный мужичонка, удит рыбу, ругается:
— Нешто это рыба! Мелкопузь одна! С полдня сижу, даже на уху не наловил.— Плюет на червяка и добавляет: — Гнилая местность, не житье — мука...
— Так зачем же приехал-то?
— Приехал? — Мужичонка поднимает голову и долго смотрит на нас. Глазки у него с ехидненьким прищуром. Нос большой, мясистый, губы тонкие, нервные, а подбородок тоже мясистый, разваленный надвое глубокой бороздой. От этого несоответствия черт лицо его кажется маской. За ушами и на полной, изрезанной частыми морщинами шее торчат пучки рыжеватых волос.— А зачем все сюда приезжают? За деньгою. Во руки, видишь? — Он поднял громадную, похожую на краба, пятерню.— Я их продаю, а мне начальник деньги платит.
Он отвернулся, потеряв, видимо, интерес к нам. Поплавок не двигался, словно завяз в черной густой воде.Мы присели на хворост.
— Давно здесь-то?
— Третий год,— ответил он.
— Откуда?
— С Володимирщины.
— Из колхоза, что ли?
— Все мы колхозники, вся Расея — от земли...
Он опять помолчал и вдруг требовательно спросил:
— Закурить есть?
Закурили. Должно быть, считая себя обязанным за табак, мужичонка разговорился.
— У меня на Володимирщине дом-пятистенок, сад, огородишко, двое пацанов с бабкой. Дом я, конечно, на время под библиотеку сдал. А тут в палатке с бабой живу. Предлагали комнату — отказался, а почему?— Он ухмыльнулся.— Считайте сами: за воду плати— раз, за электричество — два, за площадь — три, за отопление — четыре, полы в коридоре мыть — пять, ну, это уже другой счет. Так вот и набрякает за месяц двадцать целковых (это новыми-то деньгами!). А в год? Двести сорок рублей! Арифметика. Договор на три года, я больше и жить не хочу. Соберу денег, чтобы парня женить старшего, дом ему купить, и уеду. Не-ет! Прямой мне расчет жить в палатке на полном государственном обеспечении. Да еще, ежли что, начальству сказать можно: прими, мол, во внимание — в палатке живу. А что холода—это я сдюжу. Мне много не надо, я и насчет жратвы строгий: вот каждый вечер рыбу таскаю — все ужин.
Один из нас несколько лет жил в Братске, в общежитии ИТР. В соседней комнате обитал старичок, старший инженер проектной конторы. Занятный был старик! На завтрак он съедал не больше двух картофелин, в обед — миску каши, а вечером выпивал стаканов десять чая — вот и весь рацион. Получал он три с лишним тысячи в месяц, родных у него не было. Откровенничал:
— Я сюда приехал, чтобы пенсию большую заслужить, да и с собой денег увезти. Север...
А Мишка Орлов и Лейконен? Тоже Север. Другой!
Мы уже собирались спать, когда в дверь постучали. Мягко ступая домашними шлепанцами, вошел Деловеров, первый секретарь горкома партии.
— Ну что, соседи, устроились?.. А я к вам перед сном, поболтать.
С Борисом Аайретдиновичем один из нас был знаком по первому приезду в Якутию. Он тогда работал на Индигирке секретарем райкома партии в Усть-Не-ре, золотопромышленном районе. Здесь Деловеров всего несколько дней — избрали его вместо Ивана Сергеевича Ладейщикова.
Разговор идет откровенный, как и положено промеж старых знакомых.
— Почему так плохо строится город? За полтора года почти ничего не изменилось. Мы-то думали: приедем — тут!..
— План по жилью в этом году едва на одну треть выполнили. Летом-то город совсем не строился.
— Почему?
— Не было материалов... Базы стройиндустрии еще нет, а весь завоз шел либо на Айхал, либо на створ Вилюйской ГЭС. Машин не давал в Мирный Тихонов...
Первые два года и строительство, и добычу алмазов в Мирном вела одна организация — трест «Якут-алмаз», в котором начальником — Виктор Илларионович Тихонов. 6 начале прошлого года, когда состоялось правительственное решение о сооружении Вилюйской ГЭС, сюда была переброшена часть коллектива строителей Иркутской ГЭС и организовалось управление «Вилюйгэсстроя» во главе с Евгением Ни-каноровичем Батенчуком. Все строительные работы передали ему. Но транспорт — громаднейшую автобазу в Мухтуе, чтобы не дробить,— оставили «Якуталма-зу». По договору трест должен был осуществлять все строительные перевозки.
В конце прошлого года невдалеке от Мирного было открыто новое месторождение — «Айхал» (в переводе с якутского — «слава»), которое уже в шестьдесят первом году начало осваиваться.
Материалы и оборудование на Айхал можно было завезти только по зимнику. И вот весь транспорт Тихонов бросил туда...
— Три месяца весь мирненский коллектив — несколько тысяч человек — был, по существу, без дела, — рассказывает Деловеров. — Все обрезки подобрали, заборы разломали — из них и строили...
Нам нравится его манера говорить. Невысокий, плотный, с тяжелой лобастой головой, одетый в простенькую пижаму, с неизменной трубкой в руке и неторопливыми жестами, он и говорит, медленно расставляя слова, и каждое из них ложится во фразу плотно, уверенно.
— Да как же он так мог, Тихонов-то? Самостийно? На свой страх и риск?
— Как будто поддерживал его совнархоз.
— А Ладейщиков? За что его сняли?
— Он по собственному желанию ушел.
— Иногда и «по собственному желанию» снимают. Так и Ладейщикова?
Борис Хайретдинович пожал плечами.
— На конференции критиковали его за администрирование. Но здесь как будто бы уважают его.
— А что за человек Тихонов, по-вашему?
— Насколько я успел понять, руководитель он опытный.
Заколдованный круг. Кто же виноват?.. Но, конечно, Деловерову судить пока трудно. Ведь он здесь всего несколько дней. Свет мы не зажигали, и ночь властно вошла в комнату. Небо, отяжелев, приникло к самой земле. Ленивые лохмы облаков медленно волочились над городом, цепляясь, казалось, за фермы недостроенной промбазы, за стрелы подъемных кранов. Загорелись костры на стройплощадках, и длинные мятущиеся тени запрыгали по стенам зданий. Была в этом пейзаже тревога.
— А как Тихонов с Батенчуком живет? — Не знаю. На первый взгляд, мирно.
Странно. Батенчука мы знали еще по Иркутской ГЭС. Человек он горячий...
— Попали вы в переплет, Борис Хайретдинович.
Он усмехнулся.
— Ничего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
время, из государственных материалов, по государственным расценкам, с помощью государственных механизмов; казалось бы, кому, как не строителям, направить это «нахаловское» домотворчество в общественное русло! Но так порой и бывает: сапожник — без сапог... Лучшее доказательство — вот она, стоит «Нахаловка»!
Но обо всем этом разговор, должно быть, будет еще. А пока прыгает на выбоинах наш преждевременно состарившийся автобус... Нет, пожалуй, даже первые впечатления никогда не бывают «голыми». Если, конечно, наблюдает не слепец, то всегда возникнут какие-то ассоциации. Привлекательность возвращения на старые места — только лишь во временной разности впечатлений.
Гостиницы в Мирном нет, и заведующий отделом агитации и пропаганды горкома партии Мусаев любезно уступил нам свой кабинет. В узкую длинную комнату с окном, выходящим на стройплощадку жилого квартала, внесли две скрипучие железные кровати, отодвинули письменный стол к подоконнику, и кабинет сразу же стал похож на номер провинциальной гостиницы. В конце горкомовского коридора, поперек него, повешена застиранная простыня, за ней Мусаев показал нам вместительный умывальник и бачок с холодной мутноватой водой.
— Ну вот, отдыхайте,— сказал он.— Если буду нужен, найдете в каком-нибудь из кабинетов. Найти не трудно.
Мирненский горком партии занимает часть деревянного двухэтажного здания, тут же находился горсовет, редакция газеты «Мирненский рабочий», народный суд, горком комсомола, «квартира» собкора газеты «Социалистическая Якутия» и еще несколько жилых комнат. Через дверь от нашего «номера» живет первый секретарь горкома Борис Хайретдинович Де-ловербв.
Здание горкома представляет собою не что иное, как типовой дом, какой обычно можно увидеть на пограничных заставах где-нибудь на западе страны. В нем много дверей — на случай тревоги. Можно даже выйти на улицу сразу же со второго этажа.
Вскоре мы сообразили, почему Мусаев сказал: «Найти не трудно»,— голос его, раздавшийся где-то в дальнем, кабинете, легко долетел до нас. Из других комнат слышались заливистые телефонные звонки, требования «немедленно вмешаться», «проверить на месте», а где-то на первом этаже начал плакать ребенок, и грудной, добрый, такой домашний голос женщины пел ему:
Ай вы люли-люленьки, Прилетели гуленьки... Мы поглядели друг на друга и усмехнулись. Кроме звуков доносились запахи: клея, бензина, щей и жареного лука.Вдоль улицы проложены деревянные тротуары. Кое-где они разрушены, и шагать приходится по лужам. Выходим на центральную улицу. Раньше она называлась Ленинградским проспектом — такое имя
дал ей Миша Лейконен, когда четыре года назад орловцы рубили здесь первую просеку.Четыре года... А город — весь — можно окинуть взглядом. За полтора года появилось лишь пять-шесть новых кварталов. Немного. Все — в дереве. А ведь город должен быть каменным.
Краны, как цапли, торчат над площадкой базы стройиндустрии.Почти напротив горкома — большое здание клуба «Алмаз». Оно было и прежде. У входа, на фанерном щите, объявление: «27 августа состоится общегородской диспут на тему: «Каким должен быть человек при коммунизме».
Слева от клуба, на пустыре,— палаточный городок. Как нам сказали позже, в палатках живет здесь тысяча двести человек. Подтеки дождя на полотнищах, ржавые железные трубы... Живет этот городок с самого основания Мирного.
Оборванный, донельзя грязный парень стоит у кювета, зло таращит глаза и трясет взлохмаченной головой, машет руками, будто старается вытряхнуть из нечесаных волос жалящих пчел. Парень пьян. Он ничего не понимает. А вокруг гомонят, хохочут и острословят рабочие. Рядом рокочет бульдозер. Длинный худой мужчина, в засаленной телогрейке, вероятно бульдозерист, тычет пьяного в голую грудь и кричит срывающимся от волнения голосом:
— Что ж ты, гада, лучшего места не нашел, да?!
Из-за такой вот гады и судить будут, и посадят! — обращается бульдозерист к рабочим.
— Дай ему, Федотыч, разок, чтоб осознал,— советует кто-то из толпы.
— Э, не-ет! — В центр круга вываливается еще один пьяный, видимо дружок первого, и. философски подняв палец к небу, возмущенно изрекает: — Где это видано, чтоб живых человеков в землю закапывали?..
— Понимаете, какая петрушка получилась,— объясняет нам плешивый рассудительный человек.— Это, стал быть, два гамырщика. Наклевались с утра. Вот один из них и прилег туточки на земельку отдохнуть. А Федотыч — бульдозерист наш — планировку вел, вот и посдвинул на него земельку, так что у того только подметки сапог наружу. Заметили, откопали. Жив, каналья!..
«Гамырщики»... Что это еще за новая специальность?.. У дощатого сараюшка, схилившегося набок, гудьмя гудит толпа. Люди машут руками, теснятся к маленькому оконцу. У каждого в руках банки, бидоны, чайники, ведра. Из всего многоголосья можно разобрать только одно слово — «гамыра». Это — не что иное, как плохое красное вино, которое привозят в Мирный в громадных бочках. Бочки громоздятся вокруг сарайчика, распространяя тошноватый запах прелых яблок и дегтя.
У кого-то из наших писателей, кажется у Константина Паустовского, есть рассуждение о вездесущих мальчишках: если бы пришлось мне поехать на Северный полюс, говорит писатель, то и там, кажется, встретил бы я любознательного маленького человека. С детьми Мирному повезло. Их много. Они трясутся в самосвалах, копаются в грудах сосновой щепы и оборудования, лазят по этажам недостроенных домов, стоят в очереди у киоска «Союзпечать» за открытками с фотографиями кинозвезд, выбивают чечетку зубами на берегу Иреляха в надежде на удачную рыбалку...
В столовой, которую тут все почему-то зовут рестораном (может, оттого, что в ней можно беспрепятственно выпить принесенную в ведерке «гамыру»), подле шаткого дюралевого столика сидит карапуз лет пяти и с увлечением расшнуровывает ботинок обедающему степенному дяде. Дядя не замечает его. Рядом, заложив одну руку за спину, а другой прижимая к животу куклу, стоит девочка, закутанная в материнский платок.
Карапуз принялся уже за второй ботинок, когда его остановил грозный оклик:
— Мишка, Мишка-пащенок! Не хватай дядю за ногу, отойди,говорю, от человека!
Кричит женщина средних лет; она убирает со столиков грязную посуду. Жалуется нам:
— Куда их денешь? В детском садике места нет, вот и таскаешь за собой... Да одна я, что ли!
На кухне, меж кипящих котлов и кастрюль, по-мужичьи широко расставляя ноги, бродят еще несколько малышей, дети поваров и раздатчиц.Существует практика строительства дорог в веч-номерзлых грунтах: снимается верхний слой земли, вплоть до вечной мерзлоты, и эта своеобразная траншея доверху заполняется щебенкой и гравием. Мы опускаем некоторые детали, но принцип такой.
В Мирном дороги между кварталами сделаны насыпные, поэтому город оказался рассеченным высокими дамбами. Когда тает снег или идут дожди, воде стекать некуда. В каждом квартале — к радости мальчишек— рябит под ветерком громадная лужа.
— Венеция,— шутит один из нас.
Потянуло за город, к реке. Темнеет. Вода в Иреляхе кажется абсолютно черной. На берегу, на куче хвороста, сидит невзрачный мужичонка, удит рыбу, ругается:
— Нешто это рыба! Мелкопузь одна! С полдня сижу, даже на уху не наловил.— Плюет на червяка и добавляет: — Гнилая местность, не житье — мука...
— Так зачем же приехал-то?
— Приехал? — Мужичонка поднимает голову и долго смотрит на нас. Глазки у него с ехидненьким прищуром. Нос большой, мясистый, губы тонкие, нервные, а подбородок тоже мясистый, разваленный надвое глубокой бороздой. От этого несоответствия черт лицо его кажется маской. За ушами и на полной, изрезанной частыми морщинами шее торчат пучки рыжеватых волос.— А зачем все сюда приезжают? За деньгою. Во руки, видишь? — Он поднял громадную, похожую на краба, пятерню.— Я их продаю, а мне начальник деньги платит.
Он отвернулся, потеряв, видимо, интерес к нам. Поплавок не двигался, словно завяз в черной густой воде.Мы присели на хворост.
— Давно здесь-то?
— Третий год,— ответил он.
— Откуда?
— С Володимирщины.
— Из колхоза, что ли?
— Все мы колхозники, вся Расея — от земли...
Он опять помолчал и вдруг требовательно спросил:
— Закурить есть?
Закурили. Должно быть, считая себя обязанным за табак, мужичонка разговорился.
— У меня на Володимирщине дом-пятистенок, сад, огородишко, двое пацанов с бабкой. Дом я, конечно, на время под библиотеку сдал. А тут в палатке с бабой живу. Предлагали комнату — отказался, а почему?— Он ухмыльнулся.— Считайте сами: за воду плати— раз, за электричество — два, за площадь — три, за отопление — четыре, полы в коридоре мыть — пять, ну, это уже другой счет. Так вот и набрякает за месяц двадцать целковых (это новыми-то деньгами!). А в год? Двести сорок рублей! Арифметика. Договор на три года, я больше и жить не хочу. Соберу денег, чтобы парня женить старшего, дом ему купить, и уеду. Не-ет! Прямой мне расчет жить в палатке на полном государственном обеспечении. Да еще, ежли что, начальству сказать можно: прими, мол, во внимание — в палатке живу. А что холода—это я сдюжу. Мне много не надо, я и насчет жратвы строгий: вот каждый вечер рыбу таскаю — все ужин.
Один из нас несколько лет жил в Братске, в общежитии ИТР. В соседней комнате обитал старичок, старший инженер проектной конторы. Занятный был старик! На завтрак он съедал не больше двух картофелин, в обед — миску каши, а вечером выпивал стаканов десять чая — вот и весь рацион. Получал он три с лишним тысячи в месяц, родных у него не было. Откровенничал:
— Я сюда приехал, чтобы пенсию большую заслужить, да и с собой денег увезти. Север...
А Мишка Орлов и Лейконен? Тоже Север. Другой!
Мы уже собирались спать, когда в дверь постучали. Мягко ступая домашними шлепанцами, вошел Деловеров, первый секретарь горкома партии.
— Ну что, соседи, устроились?.. А я к вам перед сном, поболтать.
С Борисом Аайретдиновичем один из нас был знаком по первому приезду в Якутию. Он тогда работал на Индигирке секретарем райкома партии в Усть-Не-ре, золотопромышленном районе. Здесь Деловеров всего несколько дней — избрали его вместо Ивана Сергеевича Ладейщикова.
Разговор идет откровенный, как и положено промеж старых знакомых.
— Почему так плохо строится город? За полтора года почти ничего не изменилось. Мы-то думали: приедем — тут!..
— План по жилью в этом году едва на одну треть выполнили. Летом-то город совсем не строился.
— Почему?
— Не было материалов... Базы стройиндустрии еще нет, а весь завоз шел либо на Айхал, либо на створ Вилюйской ГЭС. Машин не давал в Мирный Тихонов...
Первые два года и строительство, и добычу алмазов в Мирном вела одна организация — трест «Якут-алмаз», в котором начальником — Виктор Илларионович Тихонов. 6 начале прошлого года, когда состоялось правительственное решение о сооружении Вилюйской ГЭС, сюда была переброшена часть коллектива строителей Иркутской ГЭС и организовалось управление «Вилюйгэсстроя» во главе с Евгением Ни-каноровичем Батенчуком. Все строительные работы передали ему. Но транспорт — громаднейшую автобазу в Мухтуе, чтобы не дробить,— оставили «Якуталма-зу». По договору трест должен был осуществлять все строительные перевозки.
В конце прошлого года невдалеке от Мирного было открыто новое месторождение — «Айхал» (в переводе с якутского — «слава»), которое уже в шестьдесят первом году начало осваиваться.
Материалы и оборудование на Айхал можно было завезти только по зимнику. И вот весь транспорт Тихонов бросил туда...
— Три месяца весь мирненский коллектив — несколько тысяч человек — был, по существу, без дела, — рассказывает Деловеров. — Все обрезки подобрали, заборы разломали — из них и строили...
Нам нравится его манера говорить. Невысокий, плотный, с тяжелой лобастой головой, одетый в простенькую пижаму, с неизменной трубкой в руке и неторопливыми жестами, он и говорит, медленно расставляя слова, и каждое из них ложится во фразу плотно, уверенно.
— Да как же он так мог, Тихонов-то? Самостийно? На свой страх и риск?
— Как будто поддерживал его совнархоз.
— А Ладейщиков? За что его сняли?
— Он по собственному желанию ушел.
— Иногда и «по собственному желанию» снимают. Так и Ладейщикова?
Борис Хайретдинович пожал плечами.
— На конференции критиковали его за администрирование. Но здесь как будто бы уважают его.
— А что за человек Тихонов, по-вашему?
— Насколько я успел понять, руководитель он опытный.
Заколдованный круг. Кто же виноват?.. Но, конечно, Деловерову судить пока трудно. Ведь он здесь всего несколько дней. Свет мы не зажигали, и ночь властно вошла в комнату. Небо, отяжелев, приникло к самой земле. Ленивые лохмы облаков медленно волочились над городом, цепляясь, казалось, за фермы недостроенной промбазы, за стрелы подъемных кранов. Загорелись костры на стройплощадках, и длинные мятущиеся тени запрыгали по стенам зданий. Была в этом пейзаже тревога.
— А как Тихонов с Батенчуком живет? — Не знаю. На первый взгляд, мирно.
Странно. Батенчука мы знали еще по Иркутской ГЭС. Человек он горячий...
— Попали вы в переплет, Борис Хайретдинович.
Он усмехнулся.
— Ничего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13