– Что же я дала вам?
– Не притворяйтесь, что не понимаете! Вы все отлично поняли… Того, что дали мне вы, еще никто мне не давал… Не любовь – любовь у меня была, есть и еще будет… Вы мне дали нечто гораздо большее: доверие. Вы поверили в меня. А вы понимаете, что это значит?.. Вы мне самой вернули веру в себя, если только она у меня когда-нибудь была… Теперь я верю, я верю в себя. Благодарю вас! Я воскресаю…
Она спрыгнула с кровати и, упав на колени, начала бурно целовать колени Аннеты.
– И я даю вам слово, – говорила она, – что откажусь выйти замуж за Марка. Я заставлю его остаться свободным, таким же свободным, как я…
Аннета взяла ее под мышки и, поставив на ноги, сказала с насмешливой улыбкой:
– Обещать легко. А вот выполнить?..
Она поцеловала ее, потрогала ей грудь и плечи и сказала:
– Теперь ты обсохла… Одевайся! Он ждет нас.
Ася твердо решила не выходить замуж за Марка. Дело было не в том, чтобы сдержать слово, данное Аннете. Такова была ее непреклонная воля; вся ее природа сопротивлялась парной упряжке: «Я люблю, я люблю тебя, сегодня я отдам тебе мою жизнь, мою смерть, но мое завтра я тебе не отдам. Связать меня нельзя!..»
У Аннеты не было Асиных оснований строить себе иллюзии, и потому она лучше ее понимала, чем все это может кончиться.
Влюбленные добросовестно твердили: «Мы любим друг друга, оставаясь свободными». И вместе с тем делали все, что могли, чтобы утратить свою свободу. Каждый упорно стремился связать и другого и самого себя.
Следствие задержало Аннету в Лондоне на три недели. Тимон погиб при загадочных обстоятельствах во время перелета из Лондона в Брюссель: он выпал из самолета. Убийство это или самоубийство? Таинственная рука похитила все бумаги, которые могли бы помочь раскрытию тайны. В течение этих трех недель Аннета была поглощена своими обязанностями по отношению к умершему, приведением в порядок того, что стало разваливаться без хозяина. Ее мучили угрызения совести: если бы она не уехала, если бы он не был одинок, быть может, он бы не погиб?.. Эти мысли терзали Аннету, но она ими ни с кем не делилась. Вернувшись в Париж, она увидела, что Марк и Ася запутались в страсти, которая изо дня в день ткала вокруг них свою паутину. Но что теперь можно было поделать? Разлучить их? Слишком поздно! Предупредить их об опасностях? Они их видели. И то, что об этих детях знала она – и, быть может, она одна, – захватывало в сети и ее самое. В своей исповеди, неудержимой, как наводнение, Ася открыла ей все – не только самое худшее, но и хорошее, редкостное, затаенное – то, что гордая женщина раскрывает трудней всего, и всем этим она затопила сердце матери. Аннета сумела сразу, взглядом знатока, рассмотреть эту дикарку во всей ее наготе, понять ту суровую жизнь, на которую она с такой твердостью обрекла себя в изгнании, ее одиночество, нищету, которую она приняла без колебаний, ее безусловную правдивость, ее честность по отношению к самой себе. Ничто не могло бы сильней расположить Аннету. Рядом с этой нелегко дававшейся добродетелью «чистота» в буржуазном понимании этого слова представлялась ей чем-то второстепенным. Если Ася поддавалась обманам страсти, если даже это могло случиться с ней и впредь, то все это лишь порывы ветра, который проносится по поверхности, не затрагивая сущности, не затрагивая цельности ее правдивой и верной души. Над Асиным прошлым Аннета ставила крест… (Но она знала, что ее сын креста бы не поставил. И в этом была одна из опасностей.).
Опасностей, разумеется, было много, даже слишком много, и не все они исходили от Аси. Марк тоже таил в себе опасности, хотя, впрочем, иного рода. Аннета побоялась бы доверить ему (как говорила Ася, сама тому не веря) девушку наивную и неопытную. Он не умел держать себя в руках, ему не хватало уравновешенности, осторожности, чувства справедливости, ему не хватало доброты и подлинной человечности. Все это Аннета видела. Она знала своего сына. Он был слишком молод, и на нем сказывался слишком ранний, неполноценный, но жестокий жизненный опыт. Он сможет стать лучше и будет по-настоящему хорошим позже, значительно позже – в сорок лет.
Тогда, пожалуй, он будет способен понимать молодую женщину и руководить ею. А сейчас они только сведут друг друга с ума, она замучают друг друга и даже, чего доброго, загубят… Между тем Марку нельзя было оставаться одному. Длительное одиночество в ожесточенной борьбе с отравленной средой было противоестественно, и одних его молодых и подорванных сил не хватало для такой борьбы. Ему нужна была помощница, подруга, уже закаленная в борьбе старшая сестра – отчасти мать, отчасти брат, – которая залечивала бы его раны и в случае надобности боролась рядом с ним. Способна ли Ася быть такой женщиной? Способна. А сумеет ли? Это вызывало сомнение. Да и как можно требовать от молодой женщины бескорыстия в любви, когда мужчина не бескорыстен и когда бескорыстие может быть затуманено страстью. (Страсть прямо противоположна бескорыстию; страсть распоряжается другим, как самой собой.) Только годы и тяжкие испытания могут научить этому тех, кто способен научиться. Ну, а почему бы этим двоим не научиться? В сына своего Аннета верила. А в ту женщину? А почему, собственно, в нее не верить? Ася завоевала право на доверие. Хотя бы тем – и даже главным образом тем, – что рассказала о себе все, способное оттолкнуть от нее. Во всяком случае, она шла на риск открыто, все было обнажено, ничто не было замаскировано грошовыми добродетелями, как у стольких женщин и девушек, у которых в тихом омуте неведомо что таится.
И то, что было в ней опасного, возмещалось значительными достоинствами – тоже открытыми и обнаженными. Рисковать так рисковать; если бы Аннета была на месте Марка, она бы знала, что предпочесть. Следовательно, она могла предвидеть выбор Марка. И осуждать этот выбор было бы недобросовестно. Если бы мать и захотела оградить своего сына от мук, которые она предвидела, все равно она не могла бы оградить его от его смятенной души и от судьбы, которую она сама ему уготовила… Итак, милые мои дети, идите навстречу своей судьбе! Не стоит пытаться преграждать ей дорогу.
Благоразумнее и вернее – протянуть ей руку, воззвать к ее наиболее благородным силам, поверить в них и сказать ей: «Я в тебя верю. И моя вера тебя обязывает».
Вот почему Аннета молча улыбнулась и заглянула в самую глубь Асиных глаз, когда та пришла к ней взволнованная и от волнения резкая и, бросая ей вызов, но в то же время прося ее согласия или прощения, сообщила ей то, чего Аннета ждала уже несколько недель:
– Я беру свое слово обратно… Нет! Я не беру его обратно, я ничего не обещала… Мне нужен ваш сын. Я нужна ему. Мы женимся…
Ася ждала ответа – и говорила сама. Она не могла снести тревожное молчание Аннеты. Она сказала, что решение принято; что против него нельзя выдвинуть ничего такого, чего бы она не знала; что их союз не будет безмятежным и что она это отлично понимает; что они будут мучить друг друга и что она сделает его несчастным… Да, возможно. Даже наверное. Но она уже не может иначе! Значит, судьба… (Она всегда в последнюю минуту все валила на судьбу, когда силы к сопротивлению у нее иссякали.) И теперь она пришла сказать это Аннете и предоставляла ей помешать их решению, ибо знала, что Аннета все равно уже ничего поделать не сможет.
– Почему вы ничего не говорите? Вы все смотрите на меня и молчите!
Скажите же что-нибудь!..
– Что же вы от меня хотите после всего, что вы сейчас сказали? Вам нужен Марк. Вы нужны Марку. Чего же еще?
– Мне нужны вы! Мне нужно, чтобы вы сказали «да»!
– Если бы я сказала «нет», вы бы с этим не посчитались. Вы не потрудились скрыть это от меня. Скажи я «нет» – и крючок еще глубже вонзится вам в тело. Потому что вы проглотили крючок. Теперь уж ничего не поделаешь, бедные вы мои пескари! Вам остается только съесть наживку. Она в равной мере состоит из того, что вас разделяет, и из того, что вас притягивает: из различия ваших характеров, ваших рас (в этом своя доля приманки). И вы еще почувствуете, как крючок будет раздирать вам глотку!
Пожалуй, было бы благоразумнее не повисать на нем, не раздирать себе внутренностей. Зачем вам жениться? Без этого вы бы только еще больше любили друг друга… Но что сделано, то сделано. Переделывать – значит раздирать вам внутренности. Да и мне тоже. Скажу я вам что-нибудь или ничего не скажу – результат один. Так что, дорогие мои, любите друг друга! И по-своему, а не так, как я. Я знаю, что оба вы лучше, чем можно судить по вашим поступкам. Каждый из вас в отдельности слаб, очень слаб!.. Постарайтесь, чтобы ваши слабости стали силой! Я тебя доверяю моему мальчику. Я тебе доверяю моего мальчика, дочь моя!
Ася прильнула губами к плечу Аннеты и по-русски сказала:
– Мамочка!..
Обе застыли, прижавшись друг к другу щекой. Со всею ясностью своего ума и со всем своим умением добросовестно разбираться в себе (умением, однако, бессильным перед натиском натуры) обдумывала Ася слова Аннеты.
Она признавала, что Аннета права, что бессмысленно связывать себя узами брака, когда сама считаешь брак чем-то отжившим. Если бы даже он не стал с некоторых пор дверью без задвижки и развод не раскрывал бы эту дверь так легко; если бы, как в старину, брак оставался клеткой, из которой нет выхода, – я думаю, она и Марк все равно стремились бы попасть в эту клетку! Бывают в любви минуты, когда мечтаешь о пожизненном заключении.
Человек говорит дню: «Ты никогда не кончишься…» Насиловать природу было бы безумием…
Аннета это знала. Она слышала, как пульсирует кровь в виске прижавшейся к ней Аси, и понимала, что делается у нее в голове. Давая согласие на то, чему она не могла помешать, Аннета в известной мере – ив силу своего возраста – подчинялась судьбе. Подчинялась она также тем мощным порывам, которые уносят нас, а сами от нас ускользают, ускользая от нашего рассудка. Но, помимо всего этого, здесь было еще и таинственное проникновение в судьбу Марка. Благодаря близости к Тимону Аннета сумела понять политическую обстановку, сумела понять и неизбежность великого Столкновения. И теперь она смутно различала место своего сына в передовых рядах бойцов – по ту сторону баррикады. Она смутно предчувствовала это гораздо раньше, чем Марк и Ася смогли разобраться в этом (они были слишком поглощены своей страстью!). Аннета опережала их и ждала. Все было еще туманно, но она ждала, что благодаря их союзу судьба определится.
Она чувствовала, что этот союз, какие бы ему ни предстояли испытания и неурядицы, будет способствовать их движению вперед. Так пусть же будут и испытания и неурядицы! Вперед!
Влюбленные смотрели друг на друга, и их взгляды были как бассейн, в который падают струи фонтана. Каждый опустошил себя, чтобы принять струю другого. Каждый был затоплен радостью, каждый был заполнен другим. Чтобы вновь найти самого себя, каждый сжимал другого в объятиях. Они говорили:
– Ты принадлежишь мне! Я принадлежу тебе! Не возвращай меня мне! Я тебя не возвращу тебе… Ах, как хорошо, что мы поменялись! И как я люблю теперь жизнь, когда жизнь – это твоя жизнь! Она моя! Как я буду беречь ее!
Бедные дети! До сих пор каждому из них приходилось спасать только себя… И это было не так уж мало! Какими боями и какой ценой заплатили они за то, чтобы выбраться из-под развалин гибнущего мира!.. Но стоило ли так бороться, проходить через столько самоотречений, через столько унижений, через такой позор и каждый день начинать сначала только ради своего «я», ради этого жалкого «я», обездоленного, поруганного, пылающего, разбитого, изнемогающего от усталости, ради этого «я», которое владеет вами, преследует вас и которое вы не любите!.. А теперь! Может ли быть чувство более восторженное, более опьяняющее, может ли кровь приливать сильней, чем теперь, когда говоришь себе: «Спасай другого!.. Он мой!..» Он ли мне принадлежит или я ему? Я ли присвоила его или он меня?
Не обманывает ли меня страсть, не желающая сознаться в своем эгоизме?
Так или иначе это эгоизм расширенный, это индивидуализм вдвоем. Открывается выход в море. Но открывается он из глубины фиорда. Надо, чтобы ладья любви покинула фиорд…
А ладью любви не тянет в открытое море. Сильный ветер внезапно улегся, в фиорде спокойно. Ладья покачивается в своей золотой лужице.
Откуда же придет спасение? От какого непредвиденного порыва ветра, от какого водоворота, центр которого будет проходить через любовь? Понадобится ли, чтобы борьба разгорелась между самими влюбленными? Понадобится ли ненависть для того, чтобы любовь опомнилась, чтобы снова надулись ее паруса и ладья унеслась в морскую даль? Вперед, суровый всадник, оседлавший жизнь! Вонзи ей шпоры в бока! Вонзи их в бока этим детям! Мир движется вперед, только когда его пришпоришь. Надо двигаться! Если остановишься, то упадешь… Нет, ты не упадешь! Тебя поднимут страдания.
Это был страдающий мир! Целые народы погибали от угнетения и от нищеты. Страшный голод пожирал народы Поволжья. Над Римом занесены секира и прутья черных ликторов. Из тюрем Венгрии и Балкан доносятся придушенные вопли истязаемых. Старые страны свободы – Франция, Англия, Америка – позволяют насиловать свободу и поддерживают насильников. Германия убила своих «предтеч». И в березовом лесу под Москвой, угасает ясный взор Ленина, меркнет его сознание. Революция теряет своего кормчего. Кажется, будто ночь надвигается на Европу.
Что значат судьбы этих двух детей, их радости, и горести? Что значат в море судьбы двух капель воды слившихся в одну? Прислушайся к ним! Ты услышишь рокот моря. Все море заключено в каждой капле. В ней отражаются все его волнения. Если бы только каждая раз капель захотела, сумела слушать!.. Иди сюда, наклонись! Приложи ухо к влажной раковине, которую я подобрал на берегу! Целый мир в ней плачет. Целый мир в ней умирает…
Но я уже слышу в ней и первый крик новорожденного.




1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149