одиннадцать Ц нет, им определенно не будет конца!) и кажда
я обдает комнату новой волной света, а заодно и нас, голых и по-прежнему пр
ижавшихся друг к другу, дрожащих. Мы купаемся в каждой этой новой волне и с
читаем машины:
Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Да сколько же их там вообще?!
Их было девятнадцать! Девятнадцать (за точность ручаюсь) гигантских шест
иосных чудовищ-оборотней проползают за окном в течение, наверное, тоже д
евятнадцати или двадцати минут, которые нам кажутся вечностью, но и с их и
счезновением ужасы этой ночи не кончаются. Потому что не успеваем мы воз
вратиться на свой диван, не успеваем еще в себя прийти и я не успеваю снова
поцеловать Анельку, как слышится еще какой-то шум, причем уже не на улице,
а где-то буквально в пяти шагах от нас, в помещении за внутренней стеной к
абинета… Шум, движение, что-то глухо падает на пол, сдавленные голоса люде
й Ц все это возникает Ц опять-таки вдруг за стеной комнаты, да и не стено
й вовсе, а за фанерной перегородкой, там происходит какая-то возня, и я отч
етливо различаю голоса Евгения Абрамовича и его шестнадцатилетнего Ге
ны…
Меньше всего мог я ожидать, что мой друг Евгений Абрамович живет теперь н
и в какой не в пристройке, а непосредственно за тонким фанерным простенк
ом прокурорского кабинета, никогда мне он об этом не говорил (стеснялся, н
аверное) и что все это время мы с Анелькой находились в сущности в одной с
ним комнате, с ним и с его Генкой, и это было, пожалуй, еще ужаснее, чем диван
и иллюминация и чем, наконец, то, что было бы,если бы в своем кабинете среди
ночи появился сам Михаил Павлович!
Нет, никаких неожиданностей и поворотов классической драматургии Ц од
на голая отечественная районная действительность, которая подчас и ори
гинальнее, и куда страшнее!… Так вот на бедного Генку в ту ночь прыгнула кр
ыса. Мальчик спал. А руки он, к счастью, держал под одеялом, так что проснувш
ись и, конечно, насмерть перепугавшись, он инстинктивно схватил и сжал в р
уках мерзкое животное, оказавшееся на его груди, но через одеяло.
Он крепко сжимает руками что-то мягкое, живое и яростное, пытающееся вырв
аться от него и шипящее у самого его лица, он еще не до конца проснулся, не д
о конца понимает, что произошло, зовет отца. Тот тоже сначала мало что пони
мает, потом вскакивает и начинает искать спички и керосиновую лампу, кот
орые, как правило, в таких случаях не известно куда деваются. А потом оба о
ни идут во двор, чтобы утопить крысу в дворовом сортире…'
Но обо всем этом я узнаю только на другой день, мне о нем расскажет Евгений
Абрамович. А сейчас, не ожидая его и Генкиного возвращения из сортира, мы
с Анелькой поспешно одеваемся и покидаем негостеприимный кабинет Миха
ила Павловича…
…Кроме городского парка, есть в нашем городке еще одно место, которое все
ми любимо почти так же, как сам этот парк, Ц это озеро, или, скорее, пруд, сов
сем небольшой, но находящийся как бы уже за городской чертой и в окружени
и деревьев и кустарника. Бежим туда. И там в эту безлунную августовскую но
чь под небом и под звездами наконец совершаем то, ради чего сотворивший э
тот мир Бог трудился на протяжении всех шести дней творения, а трудился о
н ради любви и радости.
И был вечер, была ночь Ц день первый, наш самый первый с Анелькой день, ког
да так странно перемешалось в нашей с ней жизни все самое низкое и высоко
е: любовь диван Михаила Павловича, иллюминация, кутерьма за стеной и опят
ь Ц опять любовь с ее произнесенными шепотом словами и полузадушенными
вздохами, с лучистыми влажными от счастья глазами и усталостью, с благод
арностью людей, приобщившихся к Богу…
И на нас, отвалившихся друг от друга и лежавших нагими на траве, он смотрел
тысячами своих небесных глаз Ц звезд Ц и слал нам Свое благословение.


Глава IX и последняя.
Прощание.

А на следующее утро я отправился знакомиться с Анелькиными родителями. П
редварительно зашел в продуктовый магазин и постарался захватить там в
се, что полагается для таких случаев. Для маленького брата Анельки, Саши, н
апример, несколько бутылок сладкой газированной воды и конфеты Ц Саша,
по свидетельству Анельки, поглощает их тоннами. Захватил и что-то еще, что
было в этом магазине. Цветов там, естественно, не было.
Принят был разными членами семьи по-разному. Доброжелательно, если не во
обще сердечно Ц отцом, человеком немногословным и явно неглупым, натяну
то Ц матерью и бабкой (те даже во время завтрака вначале не проронили ни с
лова) и уже совершенно восторженно Ц Упомянутым двенадцатилетним Саше
й, мальчиком с типичными признаками болезни Дауна.
Саша, любитель не только сладкого, но и тостов, уже минут через пятнадцать
после моего появления в их доме, сидя у меня на коленях то и дело подливал
себе в стакан сладкой газированной воды и, яростно картавя (тоже один из п
ризнаков этой болезни), кричал:
Ц За моего глубокоуважаемого папочку Ивана Антоновича (отец русский), з
а мою глубокоуважаемую мамочку Ядвигу Францевну, за мою глубокоуважаем
ую бабулечку Дануту Казимировну Ц и, минуя Анельку, которая его только н
акануне за что-то отшлепала и еще с ним не помирилась, Ц за моего дорогог
о друга…
«моего дорогого друга Сергея Владимировича Ц пусть он будет здогов!»…

Я тоже поднял тост, как бы в ответ на один из Сашиных, и сказал при этом, что
намерен жениться на его сестре и что, наверное, меня она тоже будет бить. Т
огда я напишу ему, Саше, оттуда, где мы будем с ней жить и надеюсь, он мне пом
ожет с ней справиться.
Вот только после этого на лице матери появилось что-то похожее на улыбку,
а глуховатая бабушка, наклонясь к ней, спросила громко, почти крича:
Ц Цо пан умуви? Пан просил ренку нашей Анельци официальне?
Анелька прыснула.
Ц Официально, бабушка, вполне официально. И я тоже официально ему обещаю
, что выйду за него замуж и не буду бить.
Ц Уг-га! Ц закричал Саша и, опять налив себе в стакан газированной воды,
поднял тост за всех присутствующих, но теперь уже и за сестру тоже. Мне он,
кроме всего, дал понять, что, буде сестра не сдержит своего обещания и начн
ет меня поколачивать (она такая!), он действительно приедет, я всецело могу
на него рассчитывать.
Впрочем, как и следовало ожидать, первое слово в семье принадлежало молч
уну-отцу, который был давно на моей стороне, хотя знакомы мы с ним раньше н
е были. В доме, как выяснилось потом, из-за меня, происходили серьезные раз
доры, и отец, ветеринарный врач по профессии, служивший когда-то перед вой
ной в кавалерийском корпусе под Одессой (оттуда же он и начал свой путь на
фронт) и обожавший наш город, доказывал, что одессит не может быть мерзавц
ем, тогда как жена и теща не были в этом уверены. В их сердцах еще жила голуб
ая мечта о «гжечном» пане из Варшавы, лишь сравнительно недавно побывавш
ем в их доме и оставившем его в горести и печали.
Бороться с призраком печального варшавского адвоката мне предстояло е
ще много лет и борьба эта была не из легких.

* * *

А еще через месяц или полтора мы с Анелькой покидали Старые Дороги, город,
где она родилась и выросла, да и для меня ставший едва ли не родным, потому
что здесь прошло несколько лучших лет моей молодости.
Мама из Одессы писала, что ей одиноко, что в комнате у нее дымит неисправна
я кафельная печь и протекает крыша, а негодяи из домоуправления уже втор
ой год… И американские империалисты, со слов мадам Церковер, совсем расх
одились, только и мечтают о войне с нами и стремятся сделать нам какую-ниб
удь гадость: посылают нам самолеты-шпионы, а наши мирные ракеты на Кубе… М
адам Церковер говорит, а она, деточка, хотя и простой человек, но очень умн
ый…
Но главное, конечно, она писала: мои одесские приятели нашли мне работу, ме
сто редактора на телестудии, что меня конечно, устраивало.
Зато мои стародорожские друзья ничего радостного з последнее время мне
не сообщали. Обжегшись на Шатилене, Михаил Павлович, вроде бы не «искал» м
еня больше, но как-то затосковал, стал еще более мрачным и безрадостным. К
огда кто-нибудь из коллег упрекал его, что вот, дескать, из-за вас теряем пр
иличного парня и приличного адвоката, он даже обижался: почему из-за меня
? Я тоже считаю его приличным, хотел даже квартиру ему выхлопотать, в парти
ю дать рекомендацию… Когда ему стало известно о моем ночном посещении ег
о кабинета (Анелька «посеяла» там на диване шпильку для волос и кто-то ему
. видимо, намекнул о происхождении этой шпильки), то он вначале чуть якобы
вообще не задохнулся от злости, но потом счел за лучшее взять себя в руки,
даже выдавил на лице улыбку: а почему, дескать, в «моем» кабинете? Мой каби
нет Ц в новом здании прокуратуры, а это так, просто брошенная старая разв
алюха с крысами. И Ц как всегда со значением Ц добавил:
Ц Там на прокурорском диване не проведет своей первой брачной ночи бол
ьше ни один адвокат, потому что никогда не будет и самого дивана!…

* * *

Грустными, конечно, были эти последние дни моего пребывания в Старых Дор
огах, маленьком симпатичном городке, к которому я всей душой привязался,
грустно было расставаться с приятелями, которых там приобрел, и просто с
о своими добрыми знакомыми.
Особенно грустно мне было расставаться с Евгением Абрамовичем и с моей с
тарухой-хозяйкой.
Ц Сергей Владимирович, Ц говорила она, вот вы уезжаете. Кто мне теперь с
кажет доброе слово, кто хотя б поругает?
Она по-прежнему продолжала мне сообщать о всех новостях, которые ей само
й представлялись важными, хотя и делала это без прежней выразительности
, а как-то тускловато. О том, что Сима, например, влюбилась в нового пионера,
а Ичике Ц представляете? Ц собирается опять к ней вернуться, заодно же с
юда переедет и его мамаша. Ц «Нет, вы представляете, она опять будет целы
ми ночами бегать на ведро!». И тому подобное.
Евгения Абрамовича, так и не устроившего своей жизни, она по-прежнему пор
ицала, но теперь доставалось от нее и Фаине Марковне, которая не разделил
а его чувств: «Тоже корова! Сорок лет бабе, а она все еще прыгает, не знает че
го хочет, какого еще, извините, ей надо прынца!…».
Но иногда Ц и это чаще всего происходило в связи с каким-нибудь моим новы
м делом, новыми, случившимися в районе криминальными историями, Ц иногд
а она пыталась подняться и до подлинно философского осмысления проблем,
волнующих человечество. Тогда на ее лице размером с грецкий орех средней
величины и напоминающем тот же орех своими глубокими одеревенелыми мор
щинами, появлялось этакое проникновенное и одновременно дотошно-плуто
вское выражение, и она говорила:
Ц Вот вы Ц аблыкат, человек образованный, скажите вы мне, старой неграмо
тной еврейской старухе, почему люди так не понимают друг друга, так плохо
друг с другом живут? И вот, кажется, все у них есть. У них есть здоровье. Слух
айте, когда у человека есть здоровье, считайте, что у него есть все! Так зна
ете, что они делают? Они ссорятся, обманывают друг друга, устраивают хулиг
анские штуки. Слушайте, они убивают!… Нет, вы мне скажите; зачем это? Зачем у
бивать Ц разве мало на земле места, чтобы всем жить и не ссориться? Скажит
е, будут они когда-нибудь… как люди?…
И поскольку чаще всего я не мог на это ответить, то она Должна была заключи
ть, что и я такой же осел, как и все остальное человечество. Вслух она, конеч
но, этого не говорила, но взгляд ее в такие минуты бывал исполнен разочаро
вания и тоски.
«Не знаете? Ц как бы говорил он. Ц А еще называется; аблыкат?!…

* * *

В тот день, когда мы уезжали, я еще раз прошелся по городу Ц нужно было кое
с кем увидеться, уладить всякие дела перед отъездом Ц и с удивлением убе
ждался, что я последнее время многого здесь не замечал. Выросло возле сам
ой моей консультации и было уже совсем готово новое каменное здание комб
ината бытового обслуживания. Сколько я его помнил, оно все еще только стр
оилось. Выросли и два других каменных (шлакоблочных) двухэтажных дома: в о
дном из них Михаил Павлович обещал выхлопотать мне квартиру. И срывали д
осчатый настил с тротуаров, их покрывали асфальтом. По тротуару централь
ной улицы ездил каток, на мостовой лежали небольшие горки горячего асфал
ьта, поднимая едкий дым до самого неба.
А за этим дымом и за домами был лес. И была тишина, что-то тихое и ласковое о
т самой моей уходящей юности, а, может быть и от самого детства, хотя и прош
ло оно, мое детство, в большом шумном городе, где лесом и не пахло, а «пахло»
всем, чем угодно: извозчичьими пролетками и «площадками» (подводами) на п
ыльных булыжных мостовых, арбузными корками и рачьей скорлупой на троту
арах, перепалкой и переругиванием дворников, тачечников и лоточников Ц
торговцев греческими сладостями, баклавой и рахат-лукумом, Ц криками п
аяльщиков; точильщиков и старьевщиков, вкрадчивым полушепотом куриных
торговок, разносивших свой товар по квартирам и продававших его там «на
четверти».
Оно «пахло» Одессой…
Наш автобус уходил в полдень. В такое время все мои коллеги и друзья занят
ы у себя на работе, и я не думал. что кто-нибудь из них придет нас проводить.
К тому же накануне я сам всех обошел и со всеми простился. Особенно тепло п
рощались с Пильгуновым и с женщинами из суда, с Евгением Абрамовичем и с В
асей Донцовым, едва не задушившим меня в своих могучих объятиях.
На автобусной остановке из моих друзей действительно никого не было. Ане
льку целовали бабушка и мать и зацеловывал маленький Саша, которому она
еще раз пообещала меня не бить. Но когда мы с ней уже сидели в автобусе, я ув
идел из окна, как по направлению к остановке быстрыми и невероятно больш
ими шагами направляется Евгений Абрамович. Тощий, как жердь, и длинный, ка
к прямая линия, которая, как известно, стремится уйти в бесконечность, он е
ще больше был похож на дух, который не успел облечься в плоть, а на его прод
олговатом «мефистофельском», но очень доброжелательном лице огнями вс
пыхивали стекла очков и все это выглядело немножко смешно и грустно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15