Кожа его горела, словно в лихорадке. Иосиф недоумевал, что было тому причиной, и боялся дать себе ответ на этот вопрос. Конечно, уходивший день выдался знойным, но отнюдь не жара стала виновницей его нынешнего странного состояния.
Потом подошла служанка и шепнула ему что-то на ухо, и он проследовал за ней в комнату жены. Опустившись на колени возле Туа, Иосиф поцеловал ее в губы – так, словно их сомкнул только сон и они могут открыться для ответного поцелуя, – и долго орошал руки жены горькими слезами. Наконец он встал и, оставив покойную на ее ложе, вышел в коридор, где прислужница молча подала ему сверток. Едва он взял его, внутри что-то зашевелилось. Сердце Иосифа дрогнуло, и, несмотря на то что глаза его все еще оставались затуманенными соленой влагой, он улыбнулся.
– У нее лицо матери, – прошептал Иосиф, нежно целуя малютку в лобик. – Да дарует ей Всемогущий такую же красоту и доброту.
Он нарек девочку Тии и, поручив ее заботам кормилицы, отправился к своим сыновьям, Инену и Эйэ, дабы поведать им о кончине матери и постараться утешить их в постигшем семью горе. Всю ночь они пробыли вместе и расстались лишь под утро. Но и на рассвете Иосиф не смог найти забвение в сне. Вместо того он вышел на балкон, окинул взглядом золотившуюся в лучах раннего солнца долину Нила и в который раз подивился мудрости и могуществу Творца, создавшего столь дивный, прекрасный и совершенный мир. Правда, в следующий миг сердце сжалось от неизбывной тоски, ибо ему вспомнилось, что возлюбленная супруга мертва и уже более не сможет насладиться земными красотами.
Неожиданно позади послышались шаги. Иосиф обернулся и увидел Тутмоса.
– Я боялся, что и ты уже мертв, – вырвалось у него.
– Мертв? – Голос фараона звучал глухо и хрипло. Внезапно он как-то странно рассмеялся, но почти сразу вновь сделался серьезным и шепотом произнес: – Нет. Теперь-то я наверняка знаю, что никогда не смогу умереть по-настоящему.
– Все люди когда-нибудь умирают, – возразил повелителю Иосиф.
Он отвернулся, устремил взгляд в озаренное солнцем небо и тихо добавил:
– Все. И мужчины, и... женщины.
Тутмос выступил из теней на свет.
– Я пришел к тебе, услышав о твоем горе.
Он подошел ближе, и при взгляде на лицо фараона Иосиф поразился произошедшему в нем странному изменению: череп его словно вздулся, сделавшись огромным, как купол, глаза приобрели миндалевидную форму, а в самом взгляде появилось нечто не поддающееся определению. Весь облик царя производил гнетущее впечатление. Впрочем, в глубине царских глаз промелькнули и вполне человеческие эмоции – как показалось Иосифу, сожаление и чувство вины.
– Я распорядился, чтобы для Туа приготовили гробницу, – сказал фараон. – В Долине царей.
– В Долине царей? – изумился Иосиф. – Но ведь там обретают вечный покой только законные правители Египта, те, в чьих жилах течет кровь древних династий фараонов.
– Разве ты не мой соправитель? А Туа, будучи твоей женой, может считаться равной царице.
Иосиф, однако, не сразу справился с изумлением, а когда пришел в себя, то низко склонился и, поцеловав руку владыки, стал благодарить его за неслыханную честь.
Царь, однако, отмахнулся от благодарностей и, отстраненно глядя на западные холмы, словно бы между делом промолвил:
– Служанка показала мне твою дочь. Чудесная малышка. Очень красивая.
– Такой была и ее мать.
– Ты прав, – кивнул фараон с вымученной улыбкой и вновь устремил взгляд в сторону пристанища мертвых. – Как ты полагаешь, – спросил он, – не малышке ли Тии суждено в свое время смыть кровь с гробниц?
– Я уже говорил тебе, о благороднейший из царей, что лишь Богу единственному дано прозревать грядущее.
– А вот жрец Амона, о Юаа, придерживается иного мнения.
– Но может ли он представить доказательства своей правоты?
– Сила Амона велика, чему было явлено множество странных и пугающих свидетельств.
– Мне было бы интересно о них узнать.
– Вот как? Ты уверен в этом, о Юаа? – спросил царь с холодной улыбкой. – В храме царит великая тьма, скрывающая многое.
Иосиф уставился на него, ничуть не пытаясь скрыть своей заинтересованности, ибо никогда прежде фараон Тутмос даже не заикался о том, что видел или слышал в святилище Амона.
– Я хотел бы узнать, какова природа сей тьмы и что за ней таится.
– Этого я тебе сказать не могу, – промолвил Тутмос и, помолчав, повторил: – Нет... никак не могу.
– Но почему?
– Потому что я поклонялся ей, смирил пред нею свою гордыню, обратился к ней с мольбой и стал ее преданным приверженцем.
– Не понимаю, – покачал головой Иосиф. – Зачем могущественнейшему из владык поклоняться тьме и о чем может просить он ее в своих молитвах?
– Затем, что лишь эта тьма, как всегда говорил мне верховный жрец Амона, позволяла мне так долго сохранять человеческий облик. Иначе я уже давным-давно стал бы таким, каким ты видишь меня сегодня.
Он указал на свое лицо.
– Но... – Иосиф сглотнул. – Великий владыка, каким образом может творить подобное сия тьма?
– Едва ли тебе захочется это знать, – ответствовал Тутмос со странной, кривой улыбкой. Но спустя долю мгновения улыбка растаяла без следа, а когда фараон заговорил, голос его снова зазвучал хрипло и отстраненно.
– И все же, – произнес он так, словно обращался не к своему собеседнику, а к рассвету, – я был глупцом, когда боялся этой перемены. Обличье, которое я обрел ныне, вовсе не уродство. Да, ныне меня трудно принять за простого смертного, но не есть ли сие свидетельство моего божественного происхождения? Жрец Амона поведал мне, о Юаа, что, когда Осирис, снизойдя с небес, воцарился в Египте как первый фараон, он выглядел именно так, как ныне выгляжу я.
Иосиф молча взирал на Тутмоса, на его вздутый лоб, вытянутый череп и странные, раскосые глаза.
– О чем ты думаешь?
– Я думаю...
Не дав ему договорить, Тутмос с горечью улыбнулся.
– Не стоит кривить душою, о Юаа, и пытаться скрыть отвращение: оно написано на твоем лице. Однако во имя связывавшей нас дружбы будь честен и ответь на мой вопрос правдиво.
– Я думаю, господин, что Осирис был демоном и кровь его действительно несет в себе проклятие.
Улыбка Тутмоса замерла на губах.
– Как можешь ты говорить такое о том, чьими стараниями Египет стал родиной наук и искусств, о том, кто открыл людям тайны вселенной, научил их возводить великие храмы, творить прекрасное, познавать мир и врачевать недуги? Кем он мог быть, если не могущественным богом?
– Возможно, он был джинном, не пожелавшим склониться пред Богом Истинным, Богом единственным.
– Истинным и единственным, говоришь? – Некоторое время царь молча смотрел на Иосифа, а потом рассмеялся. – Спору нет, Юаа, ты мудрый человек, способный прорицать будущее, и, возможно, тот, кому ты поклоняешься, и вправду является великим богом. И все же, уверяю тебя, твои познания и возможности не идут ни в какое сравнение с познаниями и возможностями верховного жреца храма Амона.
– Но почитание Амона есть преклонение перед тьмой! Не ты ли, о царь, сам говорил мне это?
– Не только перед тьмой. Есть и иные тайны, о Юаа, такие тайны, перед коими меркнет все, ибо мы прозреваем, что за пределами небытия нас ждет наш прародитель Осирис.
– Ты можешь верить во что угодно, о повелитель, – промолвил с горькой усмешкой Иосиф. – Однако, поклоняясь тьме или нет, ты все равно рано или поздно должен будешь повстречаться со смертью.
Когда он произнес это, Тутмос схватил его за руки, развернул к себе и взглянул ему в глаза Они встретились взглядами, и Иосиф понял, что подобно тому как в руках фараона теперь чувствовалась нечеловеческая сила, так и его узкие глаза глубиной и холодным блеском мало походили на человеческие.
Но, несмотря ни на что, Иосиф продолжил:
– Пред взором твоим, о владыка, лежит долина, полная гробниц, где покоятся тела царей и цариц Египта, твоих предков. Все они мертвы, а ведь в их жилах, как и в твоих, тоже текла кровь Осириса.
– Ты можешь верить во что угодно, – презрительно ответил советнику Тутмос его же собственными словами.
Иосиф воззрился на него в изумлении, страшась возникшего у него неожиданного подозрения.
– Что ты хочешь этим сказать, о царь? – спросил он, покачав головой. – Я не понимаю...
– Вот именно! Ты не понимаешь, а я был глупцом, надеясь, будто ты сможешь понять. Что вообще может быть внятно чужеземцу? Но все же, Юаа, не будь ты таким слепцом и закоренелым упрямцем, возможно...
– Что возможно, о фараон? Что?
– Возможно, Туа была бы жива.
Несколько мгновений они стояли в молчании. Потом Иосиф покачал головой и хотел было повернуться и уйти. Но царь удержал его – на сей раз даже не силой рук, а одним лишь бездонным, мерцающим взглядом. Иосиф пошатнулся: голова его кружилась, мышцы слабели, и, хотя он не хотел опускаться на колени, ноги ему уже не повиновались. Обессилев, он пал наземь, а царь Тутмос рассмеялся.
– Можешь ли ты теперь, – произнес он шипящим шепотом, – сомневаться в моем могуществе? Но все же скажу: в доказательство того, что все поведанное мне жрецом Амона есть непреложная истина, мне велено ждать знамения.
– Знамения?
– Ребенка, – пояснил Тутмос. – Ребенка, рожденного моей царицей.
– Твоя царица, конечно же, может родить тебе ребенка. Но какое в этом чудо?
– А это ты узнаешь, когда дитя появится на свет.
– Как?
Некоторое время фараон молчал.
– Признаюсь, – промолвил он наконец, – я долго страшился этого, ибо ведал, что знак сей будет грозным и отвратительным Теперь же... – Он пожал плечами. – Я больше не боюсь. Ибо когда моя сестра и жена родит дитя, похожее на безобразного демона, станет ясно, что врата царства Осириса готовы открыться предо мною.
Иосиф поднял глаза на своего повелителя и давнего друга и с ужасом понял, что видит перед собой чужое, незнакомое лицо. Непроизвольно отпрянув, он вскочил на ноги и поспешил прочь, но, обернувшись, приметил во взгляде Тутмоса проблеск боли и понял, что фараон еще не окончательно утратил в себе человеческую сущность. Прочувствовавшись, Иосиф хотел вернуться и заключить царя в дружеские объятия, но тут неожиданно увидел в дверном проеме своего старшего сына, Инена. Иосиф вздрогнул и замер, ибо лицо мальчика было мертвенно бледным, а черные глаза расширенными от страха. Тяжело вздохнув, отец подошел к сыну и, взяв его на руки, участливо спросил:
– Давно ли ты здесь, мой мальчик? Много ли услышал?
Глаза Инена сделались еще шире, но ответа не последовало.
Царь Тутмос улыбнулся и взъерошил черные волосы мальчугана.
– Хоть бы он услышал и все – какая в этом беда? Нет ничего плохого в том, чтобы ребенок узнал правду.
– Правду? – Иосиф поставил сына на пол. – Правду, о царь? Но Инен еще мал, он всего лишь мальчик. Как можешь ты думать, что услышанное не причинит ему вреда, если примером обратного можешь служить ты, человек взрослый?
Тутмос взъярился так, что от лица его отхлынула кровь.
– Будь осторожнее! – прошипел он. – Хоть ты мне и друг, я советую тебе думать, прежде чем что-то сказать!
– Я потому и говорю это, что считаю себя твоим другом! – отозвался Иосиф. – Говорю, потому что пытаюсь вразумить тебя, пока ты еще способен меня услышать и понять, о чем идет речь! Опомнись, Тутмос, приди в себя! Какая нужда тебе в магии, в колдовстве жрецов с их невнятным бормотанием и невразумительными посулами, касающимися загробного мира? Оглянись вокруг, о царь! Взгляни на голубеющий под лучами солнца Нил, прекрасный Нил, по которому мы так часто прогуливались в твоей ладье. Мы ловили в его стремнинах свежую рыбу, наблюдали за разноцветными птицами, пролетавшими над водой, и восхищались бесчисленными красотами твоей земли. Все эти восторги, о фараон, я познал благодаря тебе. Нет и не может быть никакой магии, никаких чар более возвышенных, нежели эти простые радости, и сие, мой друг... сие и есть истина!
На миг царь Тутмос застыл как изваяние, а потом, взяв руку Иосифа в свою, сжал ее с такой силой, что трудно было понять, гнев или любовь были причиной столь страстного порыва.
– Я потомок Осириса, и с этим ничего не поделаешь, – промолвил фараон.
– Единственное, о чем я прошу тебя, о фараон, это остерегаться жрецов, ибо меня пугают их нечестивое колдовство и лукавые посулы.
Фараон улыбнулся.
– Они сулят мне не что иное, как бессмертие, то есть возможность наслаждаться всем тем, о чем ты только что говорил, на протяжении вечности. И единственное, что печалит меня, друг мой, – при этих словах он расцеловал Иосифа в обе щеки, – это то, что там, в царстве Осириса, рядом со мною не будет ни тебя, ни Туа.
Резко, словно боясь сказать что-то лишнее, Тутмос повернулся и поспешил прочь.
Иосиф, проводив повелителя и друга взглядом, ощутил, как на сердце его ложится странная тяжесть. Вздохнув, он наклонился к Инену, чтобы взять его на руки, но мальчик, к его ужасу, резко отпрянул.
– В чем дело? – прошептал Иосиф. – Иди ко мне, сынок.
Инен, однако, молчал, а в глазах его читались враждебность и неверие.
– Инен, что случилось?
Иосиф протянул к сыну руки, но тот отскочил еще дальше и замотал головой, а потом неожиданно спросил:
– Это правда? То, что сказал фараон?
– Что именно?
– Насчет мамы. Что жрецы могли спасти ее от смерти.
– Нет.
– Но я сам видел, как он всего лишь взглядом заставил тебя упасть на колени. Ты стоял на коленях, отец. Значит, он говорил правду насчет великой и тайной силы?
На какой-то момент Иосиф растерялся и просто не знал, что ответить ребенку.
– Фараон не хотел этого, сынок, – наконец пробормотал Иосиф. – Он был не в себе. Иди к отцу.
На сей раз Инен не отстранился, но позволил заключить себя в объятия. Иосиф долго прижимал мальчика к себе, а потом поцеловал в лоб и отнес в детскую, где спал его братишка.
– Ничего не бойся, – промолвил отец, снова целуя мальчика, – ибо есть Бог единый, и он обережет тебя от всякого лиха, как всегда берег и сохранял меня.
Он направился к двери, но у порога оглянулся и увидел, что Инен сидит неподвижно, прислонившись к стене, с застывшим, мертвенно-бледным лицом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55