Целитель вспомнил, что этот старый плащ был на нем в день штурма храма Лилат и дьявольское снадобье, бурлившее на жаровне, оставило на ткани грязные следы.
«Несомненно, – подумал Гарун, – это колдовское снадобье, но если оно поможет спасти жизни двух человек, то Аллах в его несказанной мудрости и милосердии, конечно же, простит мне сие прегрешение». Придя к такому решению, он вырезал запятнанные участки ткани и велел выварить их в кипятке, растереть и приготовить мазь. Когда все было готово, он наложил полученное снадобье на раны, которые тут же закрылись и стали заживать прямо на глазах. И греческий купец, и юноша-еврей, почувствовав, что к ним возвращаются силы, со слезами радости и благодарности на глазах пали к ногам своего спасителя.
Но в то время как они возносили ему хвалу, именуя величайшим из целителей, сам Гарун пребывал в растерянности и смущении. Он взглянул на девушку, надеясь, что она наконец заговорит. Глаза их встретились, но рубиновые губы незнакомки не разомкнулись. На краткий миг сердце Гаруна охватила тревога, но стоило ему бросить еще один взгляд на чудесную красавицу, как он снова воспылал любовью...
– Хвала Аллаху, способному создать столь совершенное творение, – едва слышно прошептал он. – Столь чарующее и прелестное создание не может таить в себе зло.
Попрощавшись с исцеленными, аль-Вакиль почтительно препроводил девушку в свой дом. Все это время она продолжала упорно хранить молчание.
Гарун окружил таинственную деву любовью, вниманием и заботой. На деньги, оставшиеся с того времени, когда он был царедворцем и воителем, аль-Вакиль накупил ей драгоценных нарядов и украшений, дабы сей несравненный бриллиант сиял в достойном его обрамлении. В шелках и парче, умащенная благовониями, таинственная красавица сделалась еще очаровательнее: глядя на ее обольстительную грудь и вдыхая дивный аромат ее тела, он думал, что подобной прелести не сыскать даже на небесах. Когда слуги по его приказу доставили самые изысканные яства, Гарун отослал их и, усадив дивную пери на кушетку, принялся потчевать и кормить ее, словно сам был слугой. Однако и при этом девушка держала голову низко склоненной, продолжала молчать и даже не смотрела на аль-Вакиля...
Так продолжалось в течение целого года, однако для Гаруна время летело незаметно, ибо любовь захватила все его существо: никогда прежде он не знал столь ошеломляющей страсти, которая, однако, не мешала ему относиться к девушке с нежностью, как к благословению небес. Он даже не помышлял о возможности принудить ее к близости, не говоря уж о том, чтобы овладеть ею силой, но лелеял свою красавицу, как огонек свечи, боясь загасить оный неосторожным дуновением. Она, однако, все так же молчала, а когда наступала ночь, садилась к окну и неотрывно смотрела на звезды. Это занятие, похоже, не наскучивало ей никогда.
А как-то раз, ночью, Гарун застал ее стоящей на крыше дома. Она пристально всматривалась вдаль, за пределы города, туда, где лунный свет серебрил барханы западной пустыни, и показалась вдруг аль-Вакилю столь прелестной и столь одинокой, что сердце его едва не разорвалось от любви и сочувствия.
– О свет очей моих! – воскликнул он. – Ведай же, что ты мне дороже жизни. Если ты никогда не сможешь ответить на мою любовь, то хотя бы скажи мне об этом, дабы я больше не тешил себя пустыми надеждами. Молю тебя, госпожа моего сердца, заговори со мной, ибо ради тебя я готов отказаться даже от блаженства рая.
И вдруг, услышав эти слова, она повернулась к Гаруну, с улыбкой погладила тонкими пальчиками его щеки и нежно поцеловала. Потом она, не переставая осыпать аль-Вакиля ласками, отвела его в комнату, уложила в постель и – чего никогда не делала ни одна женщина из правоверных – легла на него сверху. Аль-Вакиль, однако, отнюдь не намерен был возражать или, паче того, сопротивляться, ибо испытывал ни с чем не сравнимое, воистину неземное блаженство.
А после того как все свершилось, она вновь одарила его изысканными ласками, с ног до головы покрыла поцелуями и, снова улыбнувшись, сказала:
– О лучший и великодушнейший из людей, да будет дарована тебе долгая жизнь и исполнение всех твоих желаний.
Гарун воззрился на нее в восторженном изумлении, ибо голос ее очаровывал так же, как и неземная красота, однако он понял, что уже слышал его прежде, в своем сне.
– О радость моего сердца, открой мне свою тайну. Кто ты и откуда родом? – вопросил аль-Вакиль. – Истину говорю, ты кажешься мне чудом, ниспосланным небесами.
– Господин мой, – молвила она, поднявшись с кровати, – знай, что имя мое Лейла и что я принцесса далекой, неведомой тебе страны. – Подойдя к окну, красавица указала на звезды: – Когда-то я жила на воздушных струях, ибо, да будет тебе известно, мой народ правит обширным царством небес.
– Это великое чудо! – воскликнул Гарун, подойдя к ней и тоже воззрившись на звезды. – Но как можете вы жить там, наверху, не низвергаясь вниз?
– О мой господин, – ответила Лейла, – нам привычно жить на небе так же, как вам на земле. Все возможно, если ты знаешь, что и как следует делать.
«Верно, – подумал Гарун. – Величие и сила Аллаха воистину не имеют границ».
Вслух же он промолвил иное:
– Почему же ты не рассказала о себе сразу. Ты видела мою любовь к тебе, но молчала на протяжении целого года.
При этих словах одна-единственная слеза навернулась и повисла на ее длинных ресницах.
– Прости меня, – промолвила Лейла, смахнув прозрачную каплю, – но я рабыня, пленница, принужденная жить в чужой стране.
Гарун обнял ее и поцеловал в лоб.
– Ты не рабыня и не пленница, а госпожа и хозяйка этого дома.
Улыбнувшись, она поцеловала его в ответ.
– Ведай же, я не осталась бы здесь и на час, если бы не твои нежность, забота и любовь. А теперь, о лучший из людей, ты даровал мне и иную награду. Знай, что с сегодняшней ночи я ношу твоего ребенка.

* * *

– О возлюбленная моя госпожа! – радостно воскликнул Гарун. – Хвала Аллаху! Ныне я вижу, что сон мой был воистину правдивым и вещим, даровав мне благословение, на которое я не смел даже надеяться. – Он умолк и, взяв Лейлу за руку, спросил: – Сокровище мое, но если ты спустилась сюда со звезд, то не захочешь ли однажды, в ужасный для меня день, вернуться туда?
– Нет. – Лейла печально покачала головой. – Я уже так давно пребываю вдали от обители своего народа, что едва ли смогу когда-либо поселиться там снова.
– Значит, ты будешь жить в моем доме? Как моя супруга?
Лейла взглянула ему в глаза, и Гарун на миг ощутил укол страха, ибо чернильный холод ее бездонных очей напоминал ночные небеса, откуда она явилась.
– Да, но с одним-единственным условием, – прошептала она после непродолжительного молчания.
– Любое твое пожелание для меня закон.
В глубинах ее очей еще таился лед, но рубиновые губы медленно изогнулись в нежной улыбке.
– Если ты будешь любить меня больше всего на свете, – молвила красавица.
– Это условие я выполню с легкостью и несказанным удовольствием, – рассмеялся целитель.
Гарун потянулся было обнять Лейлу, но она прильнула к нему и, взяв его лицо в ладони, сказала:
– Поклянись в этом. Ибо, о муж мой, истину говорю тебе: в тот самый день, когда ты возлюбишь что-либо более, чем меня, мы расстанемся.
Она вцепилась в него так крепко, что длинные ногти вонзились в кожу, причинив немалую боль.
Поведение Лейлы ставило аль-Вакиля в тупик. Он не знал, что и думать. Почему девушка, на протяжении целого года не проронившая ни слова и не проявлявшая к нему ни малейшего интереса, вдруг воспылала столь бурной и неутолимой страстью? Но стоило ему взглянуть на ее личико, как все сомнения и колебания растаяли без следа, и Гарун мысленно вознес благодарственную молитву.
– Клянусь, – прошептал он, целуя чудесным образом обретенную жену. – Я буду любить тебя больше всего на свете. Сегодня, завтра и до конца моих дней.

* * *

Так и получилось, что Гарун и его возлюбленная Лейла зажили в радости и довольстве, а спустя девять месяцев родилась их дочь, Гайде. Аль-Вакилю, уже совсем было утратившему надежду когда-либо стать отцом, дочурка даровала счастье, подобное тому, какое может испытать странник, заплутавший в пустыне и уже видевший, как над его головой собираются стервятники, заметив на горизонте цветущий оазис Истинно сказано: наивысшее блаженство есть блаженство нежданное.
Миновало несколько лет. Гайде росла, неизменно радуя счастливого отца своей прелестью, и Гарун верил, что счастье его будет длиться вечно, ибо восхищение очаровательной дочерью лишь укрепляло его любовь к красавице жене. Тем паче что, всегда свежая, как роза, Лейла в отличие от цветка оставалась неподвластной разрушительной силе времени. Разумеется, неувядающая красота жены восхищала его, однако, поскольку сие противоречило естественному ходу вещей, аль-Вакиль не мог не поинтересоваться причиной сего загадочного явления. В первый раз Лейла лишь улыбнулась, покачала головой и указала глазами на звезды – острова в безбрежном океане времени. Так и не получив вразумительного ответа, Гарун не переставал размышлять над загадкой, но когда попытался проявить настойчивость и добиться-таки объяснений, жена вдруг погрустнела и с того дня начала от него отдаляться.
Взгляд Лейлы делался все холоднее, и порою, играя с малышкой, аль-Вакиль замечал, что супруга взирает на них как-то отстраненно и в ее полуприкрытых глазах не видно былого блеска. Иногда она исчезала, и Гарун нередко в конце концов находил ее на балконе, где она часами сидела, устремив взгляд в ночь, – совсем как в тот первый год, который она провела в его доме, не проронив ни слова.
И вот как-то раз, когда Лейла отсутствовала уже пару дней, аль-Вакиля призвали в дом соседа, где занедужил слуга. Гарун этому не удивился, ибо стояло лето, Каир задыхался от духоты и вони, жгучие ветры, доводя до бешенства собак, гоняли по улицам песок, а высохшая грязь превращалась в ядовитую пыль. Врачеватель понимал, что в огромном, густонаселенном городе жара способствует быстрому распространению всякого рода инфекций. Но едва он приблизился к постели больного, как стало ясно: причиной горячки стала не зараза, а тот недуг, сталкиваться с которым уже доводилось.
Опустившись на колени рядом с кроватью, он откинул простыню и при виде багровевшей на груди хворого слуги царапины тяжело вздохнул, ибо самые худшие его опасения подтвердились.
Гарун приложил все силы, чтобы облегчить страдания несчастного, однако никаким эффективным в данном случае лекарством или противоядием он не располагал. Задерживаться в доме соседа не было смысла, и лекарь отправился восвояси. Лейла уже вернулась – он застал ее баюкавшей Гайде.
– Скажи мне, – обратился к жене врачеватель, – в чем секрет того снадобья, которое исцелило христианского купца и еврейского юношу?
В ответ она лишь пожала плечами:
– О каком снадобье речь? Я не понимаю.
– Ты прекрасно все понимаешь, – резко возразил аль-Вакиль, чувствуя, как вскипает внутри раздражение.
Видимо, Лейла поняла его состояние, ибо, сняв дочурку с коленей, подошла к мужу, обняла и тесно прижалась к нему всем телом.
– Вспомни о своей клятве, дорогой, – прошептала она. – Разве ты уже не любишь меня больше всего на свете?
Ее объятия и последовавший за ними жаркий поцелуй мигом рассеяли все сомнения и тревоги аль-Вакиля, и, страстно припав к нежным, соблазнительным губам, он в который уже раз подумал, что нет и не будет в его жизни счастья большего, чем ее любовь.
– Люблю! – приглушенным голосом воскликнул Гарун. – Больше жизни! Больше райского блаженства!
Но на следующий день, зайдя проведать больного, он с удивлением и испугом обнаружил на его груди второй кровоточащий шрам.
Целитель попытался облегчить страдания несчастного и утешить его, однако преуспел в этом мало. В душевном смятении он вернулся домой, где его жена, как и вчера, лелеяла на коленях дочурку.
– Где ты была прошлой ночью? – спросил он.
– Тебе нужно об этом напоминать, дорогой? – промолвила она с улыбкой.
– Нет, я помню. Но потом я заснул так крепко и непробудно, словно был одурманен мандрагорой. А где в это время была ты? Спала рядом со мной, жена моя, или витала невесть где, на ядовитых ночных ветрах?
Он снова почувствовал, как закипает в нем гнев, но Лейла и в этот раз успокоила его одной-единственной улыбкой, заключила в объятия, поцеловала его и прошептала в самое ухо:
– Разве ты уже не любишь меня больше всего на свете?
И снова Гарун позабыл обо всем, кроме ее сладких губ.
Но на следующий день Гаруна вновь позвали к соседу. Больной слуга умер, но смерть его была чудовищно страшна: труп его валялся на полу и представлял собой едва ли не скелет, ибо плоть на костях практически отсутствовала. Ужаснувшись увиденному, Гарун вознес молитву Аллаху и, поспешив прочь из соседского дома, вернулся к жене.
Как и в предыдущие два дня она держала на коленях дочку, на этот раз спящую, и картина сия так тронула его сердце, что зародившиеся было подозрения стремительно улетучились.
Однако он не поддался чарам, а, крепко сжав кулаки, подошел к Лейле, сел рядом с ней и, глядя в прекрасное лицо и бездонные, обрамленные шелковистыми ресницами глаза, спросил:
– Кто ты? Какова твоя природа?
– Что за вопрос, любимый? – промолвила она с улыбкой. – Я твоя жена.
Гарун покачал головой.
– Не лги мне. Ты сказала, что явилась из звездных пределов, и я... – Он пожал плечами. – Я поверил тебе, ибо в жизни мне доводилось видеть много странного и чудесного. Но больше я тебе не верю.
– Что ж. – Она слабо улыбнулась. – Тогда скажи сам, кто я, по-твоему, такая?
Гаруна пробрала дрожь, ибо в душе он страшился того, что хотел сказать.
– Боюсь, – тихо заговорил он, – что ты принадлежишь к числу тех джиннов, которые не пожелали склониться перед Аллахом и были за то низвергнуты с небес. И если это так... – Он бросил взгляд на свою дочь и нежно погладил ее по щеке. – Мне страшно подумать, каковы могут быть твои цели.
– Нет у меня никакой цели, кроме как отвечать любовью на твою любовь, – прошептала в ответ Лейла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55