Он ожидал чуда, но чуда не случилось. Плечи его опустились, голова поникла, перед глазами все расплывалось.
Это продолжалось недолго: выпрямившись, Ратмир свирепо протер кулаками глаза, смачно плюнул на дорогу, поддел босой ногой еловую шишку, подвернувшуюся на тропинке, повернулся и твердой походкой зашагал к дому.
Пашка проводил его недоуменным взглядом, подобрал с дороги сумку и пошел вслед за ним…
После отъезда тети Мани и двоюродных сестер Ратмир старался с дядей поменьше разговаривать, а тот по любому поводу останавливал племянника и начинал разглагольствовать насчет того, что тот теперь не маленький, «должон» и сам подумать о себе; вот он, Ефим Авдеевич Валуев, уедет со своей частью (однако пока не уезжал), и весь дом с нажитым добром и мебелью останется на Ратмира. Конечно, тетка Серафима тоже будет присматривать, но она чужая, дальняя родственница, а он, Ратмир, свой, с него и спрос будет…
Ратмиру эти разговоры не нравились, он толком не понимал, куда гнет дядя. Понял он это позже…
Серафима перебралась к ним вечером. Пришла с большим узлом, в котором было завернуто постельное белье, и деревянным чемоданом с маленьким замочком. Поздоровалась с Ратмиром, взгромоздила узел на железную кровать в маленькой комнате, которую отвел ей дядя, чемодан с пожитками поставила в углу. Посидела на венском стуле, задумчиво уставясь в единственное окно, а потом затопила печку, нагрела воды в больших черных чугунах и стала во всем доме мыть полы.
Ростом тетя Серафима с Ратмира, худая, с торчащими вперед ключицами, коричневые волосы жидкие, широкий узкогубый рот, да еще два горба, спереди и сзади. Зато большие выразительные карие глаза у тети Серафимы были красивые и добрые. Говорила она мало. Когда вечером к дяде Ефиму заходили знакомые, старалась незаметно уйти в свою комнату. И там сидела тихо как мышь.
Тете Серафиме не надо было говорить, что делать, она сама знала: вставала раньше всех, кормила поросенка, кур, кролей, топила плиту и варила обед. К пяти вечера тетя Серафима уходила в военный городок — там она убирала помещения, мыла полы. Возвращалась после семи, к ужину. Ровно в час дня приходил дядя. К этому времени стол был накрыт. Дядя не любил, когда Ратмир опаздывал к обеду, но того это мало беспокоило. Сидеть напротив дяди и видеть, как он провожает взглядом каждый кусок, который ты кладешь в рот, не каждому приятно. И еще дядя любил во время обеда поучать.
— Вот ты, Серафима, всю жизнь горб… — Дядя сообразил, что это бестактно, и поправился: — Гм… да-а… э-э… спину гнула на чужих людей, а что нажила? Блоху на аркане да вошь в кармане!
— Я бога не гневлю и на жизнь не жалуюсь, — скорбно поджав губы, заметила тетя Серафима.
— Я пойду, — чуть не подавившись куском, отодвинул тарелку с жидким перловым супом Ратмир.
— Погодь, племяшок, — сказал дядя и строго посмотрел на него. — Вытряхни из погреба солому, что осталась с зимы, и сожги в огороде.
Он не может уйти на работу, не поручив какого-нибудь дела племяннику.
Ратмир, конечно, и не подумал лезть в холодный погреб и выбирать из-под остатков проросшей картошки солому, превратившуюся в труху. У него своих дел по горло: вон Пашка Тарасов ждет у колодца…
Вернувшись вечером домой, Ратмир заметил в огороде кучу соломы, перемешанной с белыми, похожими на водоросли усами давшей побеги картошки. Тетя Серафима все уже сделала за него. Увидев ее в огороде — горбунья полола капустную грядку, — Ратмир подошел. Длинные пальцы пожилой женщины ловко выхватывали из земли пучки сорной травы, лебеду, стелющуюся мокрицу. В борозде между двумя грядами — несколько зеленых куч.
— Тетя Серафима, чего вы гнете… — начал было Ратмир и споткнулся, чуть было не ляпнув по примеру Валуева «горб». — Прилетит «юнкерс», сбросит фугаску — и ни огорода, ни дома не останется…
Горбунья молча продолжала полоть. В коричневых волосах ее Ратмир заметил седые нити. Руки женщины до локтей были испачканы в земле. Дойдя до конца гряды, она с трудом разогнулась, в широком вороте серого платья обозначились худые ключицы.
— Козу жалко, — вздохнула тетя Серафима, верхняя губа ее с темным пушком дернулась, в глазах глубокая печаль. — Осколком вымя поранило и заднюю ногу… Пришлось кормилицу зарезать.
— Не прилетел бы сегодня?.. — Ратмир поднял голову и взглянул на чистое небо. — И погода уж который день стоит летная… Хоть бы дождь пошел.
— Живот подвело? — посмотрела на него красивыми печальными глазами тетя Серафима. — Возьми в горшке на припечке мясо с картошкой. Поешь, сынок. Небось набегался за день-то?
Вечером дядя Ефим часто задерживался на работе и поэтому не требовал, чтобы его дожидались ужинать. Обычно Ратмир пил чай с теткой, но случалось, как сегодня, приходил поздно и вечерял один. Тетя Серафима никогда не забывала приготовить для него что-нибудь вкусное. Но с продуктами становилось все труднее, уже ввели продовольственные карточки. Какое-то время в воскресенье все еще приезжали на подводах колхозники из деревень и привозили мясо, мед, яйца, жирных живых кур, а потом и они перестали приезжать и длинный крытый с деревянными прилавками рынок стал местом для сборищ и игр поселковых ребятишек.
Дыхание приближающейся к поселку войны чувствовалось во всем: уже никого не удивляли эшелоны с эвакуированными, — правда, их стало гораздо меньше, — обозы беженцев, все еще проходивших через поселок, привыкли люди и к самолетам, к зениткам, пятнавшим синее небо белыми шапочками разрывов. Не смогли привыкнуть лишь к одному — к бомбежкам. Когда-то за речкой Боровинкой, в сосновом лесу, были вырыты окопы и землянки, покрытые побуревшим лапником. Там еще до войны стояли летним лагерем военные. Теперь каждый вечер красноборцы от мала до велика тянулись в лес за Боровинку. Там пережидали вечерние часы самые опасные, потому что в сумерки чаще всего прилетали «юнкерсы». Кто похрабрее, около одиннадцати вечера возвращались в свои дома, а кто побаивался — оставались ночевать в землянках, благо на улице теплынь.
Ратмиру нравились эти вечерние походы в лес, разговоры у тощих замаскированных костров — яркие огни могли привлечь внимание пролетавших фашистов, — здесь и спалось ему лучше. Иногда, правда, досаждали комары, но можно улечься на сено, на голову натянуть куртку, руки втянуть в рукава и под тихое зудение заснуть.
Дядя Ефим и тетя Серафима не ходили за речку. Дядя говорил: кому от чего смерть суждено принять, от того тот и примет, а бегают от смерти только дураки. Жить стало опасно в поселке. Поврежденные бомбежками дома не ремонтировались, жители уезжали в деревни, где, говорили, поспокойнее. По проселку на запад двигались воинские подразделения, днем и ночью гудели, грохали ящиками на колдобинах тяжело нагруженные грузовики. Бойцы, если их в пути заставала ночь, занимали свободные дома и ночевали. Они бомбежек не боялись — там, куда они спешили, было пострашнее…
Несколько раз приезжали из райцентра на полуторке бойцы в зеленых фуражках и прочесывали окрестные леса. Поговаривали, что ночью немцы сбрасывают в этом районе диверсантов.
А однажды тихим вечером Ратмир услышал негромкие равномерные удары. Будто далеко-далеко били и били в огромный бубен. Это не было похоже на бомбежку. Когда стемнело, а удары все в той же последовательности и тональности продолжались, все увидели над зубчатыми вершинами сосен и елей нежно-багровую полосу, совсем не похожую на солнечный закат. Полоса то сужалась, то расширялась, меняя оттенки. Оттуда прилетали «юнкерсы» и «мессершмитты», а туда летели тяжело нагруженные наши бомбардировщики.
Днем ударов в бубен не было слышно, да и багровая полоса над лесом исчезала.
Фронт приближался к Красному Бору.
Против обыкновения, в этот день дядя Ефим не пришел обедать. Напрасно Серафима поглядывала в залепленное узкими бумажными полосками окно, дядя Ефим не шел. Пообедали вдвоем. Через поселок проходила какая-то воинская часть: сначала прогремели машины, буксируя на прицепах орудия, протопали усталые запыленные бойцы с заткнутыми за ремень пилотками, потом потянулись подводы, груженные ящиками, мешками с мукой и сухарями. Ездовые или сидели на повозках, запряженных низкорослыми лошаденками, или шлепали с вожжами в руках рядом.
— Едут, едут, и конца края нету, — вздохнула Серафима. — Господи, когда же это все кончится? — Горбунья, видно по привычке, взглянула в угол, но икон в доме дяди Ефима не было. Потом, когда он уехал, Серафима повесила туда небольшую иконку в окладе.
— Еще только началось, — заметил Ратмир. Если сначала он думал, что война скоро кончится полным разгромом фашистов, то теперь засомневался, хотя и мысли не допускал, что немцы смогут победить. Так никто не думал в поселке, да и военные говорили, что наступление немецкой орды вот-вот будет остановлено и фашистов разгромят. Это говорили те, кто шел на фронт; те же, что возвращались оттуда — это были раненые в санитарных эшелонах и бойцы, вышедшие из окружения и едущие в тыл на переформирование, — осторожно толковали, что немцы — это не япошки, воевать, гады, умеют… И техника у них получше нашей, а самолетов — полное небо… Но даже и эти бойцы и командиры, побывавшие в кровавых сражениях, верили, что оккупантов скоро остановят и погонят аж до самого Берлина!
Они сидели за столом, когда пришел дядя. Лицо озабоченное, под мышкой большой продолговатый пакет, завернутый в серую бумагу и перевязанный накрест шпагатом. Серафима вскочила с табуретки, засуетилась у плиты, загремев чугунами, кастрюлями, но дядя Ефим сказал, что обедать не будет, недосуг. С пакетом прошел в другую комнату. Ратмир слышал, как он открыл сундук, наверное положил туда пакет, а что в пакете, Ратмир догадывался: штука синего сукна, из которого командирам шьют галифе. Несколько таких же пакетов дядя отправил с женой в Кунгур, там можно будет обменять сукно на продукты. Сукно не ворованное — экономия и все такое. Впрочем, дядя обещал, что будет присылать им посылки.
Из комнаты дядя вышел с вещевым мешком, который сам сшил в своей мастерской и еще давно сложил туда необходимые военному человеку пожитки, с шинелью, перекинутой через руку.
— Прощевайте, крещеные, — сказал он, останавливаясь посредине кухни.
— Куда, Авдеич? — уставилась на него Серафима, держа в руках тарелку с борщом.
— Не задавай пустых вопросов, Серафима, — сурово заметил дядя. — Военный человек не должен болтать, куда он направляется… Думаю, что не на фронт. На передке портным делать нечего, под пулями да снарядами обмундирование не шьют, наша работа требует полного спокойствия и тишины.
Серафима поставила тарелку на стол, застланный зеленой клеенкой, присела на койку, что у окна. Большие выразительные глаза стали печальными.
— Теперича везде стало опасно, — сказала она. Налетят антихристы, бонбов накидают… А бонба, она не разбирает: и малого и старого косит наповал…
— Гляди в оба за домом, Серафима, — все так же сурово заговорил дядя Ефим. Сама знаешь, время теперь такое: нужен глаз да глаз! Ворье уже шныряет по деревням, так и глядят, где что плохо лежит. И за постояльцами приглядывай: бывает, закурят и с цигаркой заснут, долго ли до пожара? У себя-то дома такое никто не позволит, а тут все чужое. Душа не болит… — Дядя перевел взгляд на Ратмира. — А ты, племяшок, за мужика остаешься. Не балуй, в дом не води шпану всякую. Не нравится мне твой дружок Пашка Тарасов… Давеча видел его на нашей территории. Околачивался возле вагонов, куда военное имущество грузили. Такой, отвернись, тут же что-нибудь сопрет. По бесстыжим глазам видно…
— Отца-мать надо разыскивать, — сказал Ратмир, ковыряя ложкой в миске с гречневой кашей.
— Ищи ветра в поле! — хмыкнул дядя. — Батька твой близь фронта где-нибудь путя восстанавливает, а Варвара, я думаю, в тыл отправлена. Не оставил же Леонтий ее в оккупированном городе?..
— Даже письма нет…
— На почте тоже неразбериха, — сказал дядя. — Поезда бомбят, под откос пускают, вся связь нарушена… Теперь письмо, племяшок, ой как долго по свету странствует. Я ведь тоже от своих еще ни строчки не получил.
— Может, Варвара сюда приедет? — робко спросила Серафима.
— Раньше не приехала, а теперь куда? Слышала, по вечерам пушки гукают? До фронта напрямки через леса-болота верст пятьдесят будет.
— А если сюда… придут? — сказал Ратмир.
— Я слышал, плотно немцы застряли под Микешином. — ответил дядя. — Болота там непроходимые… — Он заволновался: — Да и сколько же ему, разэтакому, можно наступать? До Урала, что ли? Закрепляются наши по всему фронту.
— Чего же тогда вас… перебрасывают? — ввернул Ратмир.
— Не нашего с тобой ума это дело, племяшок, — помрачнев, ответил дядя.
— Я вам никакой не племяшок, — пробурчал в тарелку Ратмир, однако портной услышал.
— Не серчай, что не отправил тебя в Кунгур, — сказал он. — Там, брат, тоже несладко. Не жил у чужих людей?
«А ты — свой?» — с тоской подумал Ратмир.
— У чужих-то людей, племяшок, охо-хо как несладко! — придав теплоту голосу, продолжал дядя. — Куда ни сунься, все кругом не свое, не родное…
— В Кунгуре ведь у вас живет родная сестра? — удивился Ратмир.
— Родная-то родная… — согласился портной. — Так ведь не в гости приехал бы к ней, а жить. И никто не знает, когда эта война кончится.
— Это верно, — вздохнула горбунья, — в гостях не дома…
— Тебе-то, Серафима, чем худо у меня живется? — с неудовольствием взглянул на нее дядя. — Али ты не хозяйка в доме?
— Козушку жалко, — всхлипнула Серафима и кончиками белого платка, надвинутого на лоб, вытерла слезы. — Лежит, сердечная, во дворе и так жалобно мекает, а в глазах — тоска смертная…
— Поросенка до рождества не держите, — распорядился портной. — Как заморозки ударят, так и заколите. Я договорился с дедом Василием, он зарежет. А ты, Серафима, закопти обе ноги и повесь в подполе. Может, какая оказия случится — пошлешь Мане в Кунгур.
Дядя Ефим перекинул лямки вещмешка через плечо, взял со скамейки шинель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23