— Садись за стол, — засуетилась горбунья, — поешь на дорожку.
— Бывайте, — сказал портной и в последний раз обвел комнату глазами. — Будет такая возможность — я наведаюсь. Не думаю, чтобы нас далеко перебросили… — И уже на пороге прибавил: — Глядите за домом и этих… постояльцев поменьше пускайте. Народ такой, бросит где окурок — и сгорите.
— Не сгорим, — сказал Ратмир и заставил себя посмотреть на портного. До этого он не открывал глаз от тарелки. Он даже улыбнулся, но улыбка получилась кривой. Не жизнерадостной. Нет, не мог простить Ратмир дяде Ефиму того, что недавно испытал, когда, глотая пыль, бежал за грузовиком, а горькие слезы обиды жгли глаза. И напрасно портной думает, что Ратмир будет сторожить его дом. Не жалко Ратмиру дядиного добра. Ни капельки!
Серафима кинулась к плите, вывалила в старую газету стопку блинов, завернула и стала совать портному.
— Из остатней пшеничной мучки блинчики-то, — приговаривала она. — Возьми, Ефим Авдеич, съешь вечерком и своих сослуживцев попотчуешь.
— Я напишу, — сказал дядя Ефим. — Будут письма от Мани — перешлешь мне, Серафима.
Сунул сверток в карман шинели и ушел.
— Дай бог ему здоровьичка, — перекрестилась на угол горбунья. — Хороший хозяин…
— А человек, по-твоему, он хороший? — помолчав, спросил Ратмир.
— Я замечаю, ты не любишь Ефима, — сказала Серафима. — Работящий он мужик, минуты без дела не может. И другим не дает сидеть сложа руки… Ну, скуповат, это верно, знает копейке цену. И портной хороший. Считай, полпоселка обшил, конешно, и берет за это соответственно. Глянь, дом-то у него — полная чаша! Уж он не побежит за какой малостью к соседу — все у него под рукой… Всю жизнь, как муравей, все в дом тащит. Непьющий к тому же, не курит… А как Маню свою любит! А ведь взял ее с ребятенком. Аля-то не родная ему дочка.
— То-то они не похожи, — озадаченно проговорил Ратмир. Он впервые услышал про это.
— И словом не попрекнет Маню, а Аля и не знает, что не родной он ей отец.
— А кто родной?
— Был тут один… красавчик! — неохотно ответила Серафима. — Покрутился в поселке, а потом в Питер уехал, а Маню-то на девятом месяце бросил. Ефим прямо из роддома и привез ее сюда… Сказал, чтобы никаких алиментов, теперь это его дочка. Вот какой он, Ратмирушка, человек-то, Ефим Валуев. Одним словом, однолюб. Краше Мани никого и на свете нету для него.
— Побегу, Пашка ждет, — поднялся из-за стола Ратмир, — Чего ж это мы! — спохватилась горбунья. — Надо бы Ефима-то проводить… Пошли, родимый, на станцию, может, еще успеем…
— Слышишь? — остановился у двери Ратмир. — Паровоз трубит. Тю-тю, отправился эшелон! — Он кинулся к окну. — Не на фронт поехал Валуев… В другую сторону.
— Ночевать-то придешь?
— Мы с Пашкой в лесу, в землянке.
— И охота вам комаров кормить? — покачала головой Серафима.
ГЛАВА 6
Ратмир сидел за рулем полуторки, нагруженной ящиками со снарядами, и гнал на предельной скорости по разбитой проселочной дороге. Черная гладкая баранка крутилась в ладонях как бешеная, в кузове грохали, трещали ящики, а за машиной, лязгая широкими гусеницами и вращая тупыми башнями с длинными орудийными стволами, по пятам гнались немецкие «тигры»… Один выстрел, другой, третий! Перед радиатором с кипящей водой вырастает высокий черный куст разрыва, машину подбрасывает, в борта хлещут осколки, но Ратмир не выпускает скользкий руль. Главное, чтобы снаряд не угодил в ящики с минами!..
— Вставай, герой, но не сдавайся… — слышит он чей-то знакомый голос, однако никак не может вспомнить: кто же это? — Родька, кончай дрыхнуть! — Сильно встряхнули за плечо, и он открыл глаза: над ним нагнулся Пашка Тарасов, это его голос он слышал во сне. Сон кончился, а грохот снарядных разрывов остался. Ратмир вскочил на ноги и ударился макушкой о крышу землянки. В распахнутую дверь, будто крадучись, вполз неровный багровый отсвет, и тотчас сильно громыхнуло.
— Гроза? — приходя в себя, пробормотал Ратмир.
— Станцию бомбят! — крикнул Пашка. В огненном отблеске глаза его зловеще блеснули. — Бежим!
— Никак горит? — Ратмир, моргая спросонья, выскочил вслед за приятелем из душной землянки.
Пашка тащил его за руку в сторону станции, где все еще рвались бомбы, свистело и скрежетало. И почему-то непрерывно на одной густой ноте трубили паровозы. И этот жуткий ночной вопль, будто мольба, обращенная к полыхающим кровавыми зарницами небесам, наполнял душу смертной тоской.
Ослепительно вспыхнула осветительная ракета, превратив ночь в призрачный день, но недолго она красовалась в небе — скоро рассыпалась на тысячу голубых звезд и пропала. Это зенитки и пулеметы ударили по ракете. После яркого света ночь стала еще темнее.
— Погоди, пока кончится! — вырвал руку Ратмир.
— Поджилки трясутся? — повернул к нему кривящееся в презрительной усмешке лицо Пашка. Глаза его розово светились, как у кошки.
— Зачем под бомбы-то лезть? — стал злиться Ратмир. Он не любил, когда его несправедливо упрекали в трусости. Он не боялся, просто не понимал: зачем нужно бежать на станцию, когда еще бомбежка не кончилась?
Пашка резко остановился, и Ратмир налетел на него, но тот даже внимания не обратил. Стоял на тропинке и смотрел на погрузившуюся в мрак станцию. Грохот прекратился, перестали гудеть паровозы. Сотрясая над головой воздух и заслоняя далекие звезды, низко прошли невидимые бомбардировщики.
— Посмотрим, что там намолотили, — кивнул Пашка на станцию. — Я думаю, воинский эшелон накрыли… Я проснулся и слышу: летят! Вышел из землянки и вижу: вон оттуда, из леса, в сторону станции вылетела сначала одна зеленая ракета, потом вторая… Ну и началось! Диверсанты в нашем лесу, Родька! Вот бы выследить их, а?
— Приезжали бойцы, весь лес обшарили и не нашли, сказал Ратмир.
— Я сам видел, как он сигналил зелеными ракетами. Заховался где-то близко, гад!
На станции гулко хлопнуло, будто из гигантской бочки вылетело дно, послышались мужские голоса, потом натужно крякнул и тяжело задышал паровоз. Видно было, как из трубы роем вылетали искры. По путям шарили неяркие лучи фонарей, негромко лязгало железо, тарахтели двери теплушек, слышался частый топот многих сапог по перрону.
— Подсобим? — сказал Пашка, пристально вглядываясь в темень. — Там небось раненые.
С тропинки они свернули к путям и побежали вдоль насыпи. До станции было недалеко. Уже чувствовался острый запах взрывчатки, воняло горелой резиной. Пашка оказался прав: на путях стояли сразу два эшелона. И оба воинские, Несколько товарных вагонов были разворочены, один с вырванным боком лежал поперек путей. Возле них суетились бойцы и железнодорожники. Лучи фонарей выхватывали из темноты разбросанные вокруг белые ящики с непонятными надписями и цифрами, фигуры людей, освобождающих от них путь, черные неглубокие воронки. Паровоз отцеплял от состава неповрежденные вагоны и отводил на записной путь, где их ждали сцепщики. С головы эшелона вдоль путей по двое доставляли на носилках раненых в зал ожидания.
Пашка увлекал Ратмира на другой путь, где стоял еще один эшелон. Из теплушек высыпали красноармейцы, слышались возбужденные голоса, мерцали в ночи папиросные огоньки. Многие вагоны были насквозь прошиты осколками, в обшивке белели рваные дыры, оскалившиеся растрескавшейся щепой.
Они наткнулись на бойцов с носилками. Раненый глухо стонал, поминая бога и черта.
— Вы тут чего под ногами путаетесь? — прикрикнул на них высокий боец с белой повязкой на голове.
— Мы здешние, — бойко ответил Пашка. — Пришли подсобить вам.
— Что за станция? — спросил второй боец, пониже ростом.
— Красный Бор, — ответил Ратмир.
— На всю жизнь запомнится мне этот Красный Бор… — скрежетнув зубами, сказал раненый. — Кровавый Бор!
— Что с ним? — понизив голос, спросил Ратмир.
— Поглядите, нет ли кого там, — кивнул на запасные пути высокий. — Когда началось, из вагонов попрыгали кто куда…
До самого рассвета помогали ребята военным: находили лежащих на земле раненых и сообщали санитарам; тех, кто мог передвигаться, доводили до вокзала, где в зале ожидания пострадавшим наскоро делали перевязку. Здесь были местный фельдшер и акушерка. Белые халаты у них в крови.
Натыкались мальчишки и на убитых. Пашка нагибался над ними, прикладывал голову к гимнастерке, слушал, не бьется ли сердце.
— Я не могу, — с трудом подавив тошноту, шептал Ратмир.
К утру путь был расчищен, опрокинутые вагоны кранами поставлены на рельсы, лишь один, весь искореженный, с вырванными дверями, оттащен трактором в сторону. Эшелоны один за другим ушли на запад, а раненые остались на вокзале. Не очень тяжелых доставят в детский санаторий, оборудованный под госпиталь, что за военным городком, а тяжелых — увезут на машинах в райцентр, в больницу.
Пошатываясь от усталости, сдерживая то и дело подступающую тошноту, Ратмир не помнил, как добрался до дома. Не раздеваясь, упал на койку.
— Лица-то на тебе нет, родимый… И рубашка в крови. Никак зацепило? Аль нет? — склонилась над ним Серафима. — Тут одна нам погибель! Гляди, чего опять наворотил на станции… Уходить надо, сынок! У меня двоюродная сестра в Макарьеве, это двадцать верст отсюда… Приютит нас, не оставит на улице…
Горбунья еще что-то говорила, но постепенно голос ее отдалился, стал тише, совсем замолк и Ратмир провалился н глубокий, как омут, сон.
Ратмир обедал с теткой Серафимой, когда за окном раздался пронзительный свист. Так свистеть мог только Пашка.
— Пообедать не даст, отчаянная голова! — видя, что Ратмир отодвинул тарелку с жидким супом из кислицы, заметила горбунья.
После той ночи, когда «юнкерсы» разбомбили два воинских эшелона на станции, Ратмир не мог два дня прикасаться к пище: подкатывала тошнота, перед глазами стояли раненые и мертвые красноармейцы…
По сравнению с тем, что он увидел, гроб брата в комнате, кладбище в Задвинске, где он просидел на могиле больше часа, — все это теперь казалось детской игрой.
— Попей хоть чайку-то? — предложила Серафима, но Ратмир отрицательно мотнул головой и выскочил из дому.
Несмотря на жару, Пашка зачем-то надел малость широковатый в плечах серый пиджак. Вид у него был таинственно-сосредоточенный.
— Ты меня, Родя, ни о чем не спрашивай, — предупредил Пашка. — Шагай за мной и помалкивай в тряпочку.
— Может, тряпочку взять с собой? — усмехнулся Ратмир.
— Тряпочку не надо, а вот пустых бутылок захвати пяток, — распорядился Пашка.
— Зачем?
— Узнаешь, — сказал Тарасов. — Ну что гляделки выпучил? Тащи бутылки. Положи в корзинку и сверху прикрой, пусть думают, что мы за грибами…
Ратмир слазил на чердак за корзинкой, потом юркнул в кладовку и, стараясь не звякать стеклом, набрал бутылок из-под ситро, сверху прикрыл их своей грязной майкой.
Не привык он, чтобы им командовали, но из них двоих все-таки Пашка Тарасов был вожаком. Там, на станции, он наравне со взрослыми переворачивал раненых, помогал укладывать их на носилки, его не тошнило от вида оторванных рук и ног, хлеставшей из ран крови. И Пашка никогда не впадал в панику при виде заходящих на бомбежку «юнкерсов». Многие бледнели, бросались бежать куда глаза глядят и, случалось, погибали от осколков. Пашка же, задирая светловолосую голову в небо, сосредоточенно считал самолеты, смотрел, когда от них начинают отрываться бомбы, и, в зависимости от их траектории, командовал, в какую сторону бежать и когда падать на землю. Его хладнокровию мог бы позавидовать любой взрослый.
Ратмир же никак не мог перебороть в себе страх перед бомбежками. Услышав приближающийся гул «юнкерсов», он чувствовал, что его начинает колотить противная дрожь, а ноги сами несут его в какое-нибудь укрытие. Те, кто еще остался в поселке, вырыли за домами в огородах траншеи, или, как их называли, щели. Вырыл щель и Ратмир, но каждый раз, услышав гул моторов, выскакивал из дому и мчался по направлению к лесу. С перепугу несколько раз принял наши самолеты за немецкие…
Приходилось признаться самому себе, что Пашка храбрее его, не случайно его прозвали в поселке Шалый.
Пашка вел его в лес, причем не в ту сторону, куда они уходили на ночевку, а в противоположную. У Ближнего луга они пересекли железнодорожную насыпь и углубились по песчаной дороге в густой, захламленный буреломом сосновый бор. Так далеко Ратмир еще ни разу не забирался. А Пашка шлепал и шлепал впереди, оставляя в пыли следы своих босых ног. Пиджак он снял и перекинул через плечо, придерживая его пальцем, просунутым в петельку. Рубашка под штанами сбоку оттопыривалась.
Миновав неширокое болото, Пашка свернул в березняк и, когда отошли подальше от дороги, наконец остановился.
— А где же Михаил Иванович? — полюбопытствовал Ратмир, отмахиваясь от настырного слепня, с противным воем носившегося вокруг.
— Какой еще Михаил Иванович? — озадаченно взглянул на него Пашка.
— Топтыгин, — невозмутимо ответил Ратмир. — Я думал, ты меня к нему в гости привел.
— Вряд ли Топтыгин нам сильно обрадуется, — усмехнулся Пашка и, вмиг посерьезнев, ловко выхватил из-под рубахи блеснувший вороненой сталью пистолет и наставил на приятеля: — Руки вверх!
— Ух ты! Где достал? — Глаза у Ратмира загорелись. — Настоящий?
— Иди вешай на сучки бутылки — сейчас проверим, — сказал Пашка и с лязгом передвинул затвор.
Ратмир подхватил за ручку плетеную корзинку и припустил к ольшанику. Обломал несколько веток и на оголенные сучки нанизал бутылки. Как знал, взял ровно шесть: три для Пашки, три — для себя.
Первым выпустил три пули Пашка. И все промазал. Ратмир долго вертел в руках новенький пистолет ТТ — такими вооружали наших командиров, — даже понюхал его. О такой штучке Ратмир давно мечтал. До чего же приятно в руках держать! Правда, немного тяжеловат и Ратмир стрелять навскидку, как Пашка, не станет. Он подставит под руку с пистолетом вторую — согнутую в локте, тогда можно будет лучше прицелиться… Вот только какой нужно глаз закрыть: левый или правый?
— Ты какой глаз закрывал, когда целился? — поинтересовался Ратмир.
— Я?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23