https://wodolei.ru/catalog/chugunnye_vanny/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


Тонька, прижмурив глаза, прошептала:
— Поцелуй меня…
Ратмир ошеломленно отодвинулся, он почувствовал, как кровь прилила к щекам, стало горячо ушам. Он облизнул пересохшие губы и выдавил из себя:
— Кажись, мать зовет…
Никто его не звал, просто внизу, в коридоре, хлопнула дверь.
Их глаза встретились. Ему показалось, что острый черный зрачок девчонки пульсирует. Веснушки возле носа шевелились, будто живые.
— Дай руку! — потребовала она.
Он машинально протянул и — тут же отдернул, вскрикнув: девчонка резко нагнула голову и, хищно оскалившись, больно укусила в мякоть возле большого пальца. Откинувшись на спинку дивана, она беззвучно смеялась. Голубые с кошачьей прозеленью по ободку ее глаза возбужденно блестели.
Оборвав тихий смех, Тонька вскочила с дивана, быстро прошуршала к люку и, уже спустив вниз ноги, презрительно произнесла:
— Ты трус, Шайтан, трус!
Он слышал, как она осторожно спустилась в коридор, что-то негромко треснуло, — уж не зацепилась ли платьем за скобу? Чуть слышно стукнула дверь, и стало тихо. Перед самым его носом большой паук-крестовик неторопливо штопал порванную сеть. На кусок синего неба, видневшийся из круглого окна, медленно наползало облако, напоминающее голову жирафы. В ушах его звенел, набирая силу, Тонькин голос: «Трус, трус, трус!»
Провожал Ратмира на вокзал Володька Грошев. Мать тоже стала было собираться, но Ратмир, не любивший этих всяких встреч-проводов, отговорил ее, сказав, что хватит с него Володьки и отца…
Обычно сдержанная, мать привлекла его к себе и чмокнула кудато в ухо, потому что Ратмир, не привыкший, как он называл, к телячьим нежностям, стал решительно уклоняться от материнских объятий.
— Ты теперь один у меня, — всхлипнула мать, доставая из кармашка фартука скомканный носовой платочек. — Как приедешь, напиши, сынок… И ради бога, не озорничай! С дядей лучше не спорь, не любит он этого… И сестер не обижай… Я ведь тебя знаю!
Когда он уже вышел с сумкой на крыльцо, мать выбежала прямо в фартуке и сунула ему в руки большой пакет со снедью.
— Тебе на дорожку, — сказала она. Глаза ее покраснели, губы дрожали.
— Будто я на Сахалин еду, — проворчал Ратмир, покосившись на Грошева, но пакет взял и положил в сумку, поверх книг.
Мать не уходила, все заглядывала сыну в лицо, говорила, что они с отцом постараются через месяц приехать, отцу обещали в июле отпуск… У матери было предчувствие, будто она чуть ли не навсегда прощается с сыном… Знала бы она, что ее предчувствие не обманет, ни за что не отпустила бы его в Красный Бор!..
— Не купайся в Черном озере, — говорила мать. — Я еще девчонкой была, помню, сразу трое там утонули…
Ратмир потянул носом и сказал:
— Горелым пахнет…
— Печенка! — воскликнула мать и, дотронувшись рукой до взлохмаченной головы сына, бросилась на кухню.
— Пошли, — кивнул приятелю Ратмир. — А то до самого отхода поезда будет учить меня, как жить надо…
— Мать есть мать, — солидно заметил тот.
Володька — его ровесник, они учатся в одной школе и даже сидят за одной партой у самой стены. За время учебного года их по нескольку раз разъединяют, но они рано или поздно всегда снова оказываются вместе. Хотя все в школе считают их закадычными друзьями, они все время ссорятся, даже, бывает, дерутся. Правда, высокому, худому Володьке не справиться с Ратмиром, но тем не менее, когда разозлится, первым налетает с кулаками… и получает решительный отпор. Надо сказать, что Володька Грошев — парень не злопамятный и долго дуться не умеет. И потом, Ратмир пристрастил его к чтению книг на уроках. Если раньше задняя парта вызывала у учителей больше всего нареканий, то в последний учебный год ни Ратмира, ни Володьку больше не ругали и не ставили им в дневники плохие от-метки за поведение. Они на пару взахлеб читали художественную литературу. Но и тут было различие: Ратмир читал классику, как, например, «Дон Кихота», «Робинзона Крузо», «Таинственный остров» Жюля Верна, сказки «Тысяча и одна ночь», а Володька — глотал книжки про войну: «Конармию», «Цусиму», «Как закалялась сталь». Любил он читать и про разбойников, сыщиков, беспризорников и всякую шпану. «Странников» Шишкова перечитал несколько раз, Ратмир с трудом отобрал у него эту книжку.
На вокзале они присели на длинную скамью из реек. Отца еще не было.
— Я, наверное, загремлю в пионерлагерь, — с грустью произнес Володька. — Батя мой едет на курорт, и мать с ним… В пионерлагере тоже жить можно, если попадутся хорошие пацаны. Я тебе рассказывал в прошлом году, что мы учудили? Вызвали деревенских мальчишек и устроили с ними на озере морской бой… Двое чуть не утонули, а старшая пионервожатая…
— Рассказывал, рассказывал, — перебил Ратмир — ему совсем не хотелось за двадцать минут до отхода поезда выслушивать уж который раз про детские проказы в пионерлагере.
— Чего это Тонька нынче такая злющая? — сказал Володька. — Я позвал ее на вокзал, так она дураком меня обозвала…
— Дурак ты и есть, — рассеянно ответил Ратмир — он смотрел вдоль перрона, где у ларька толпились люди, с той стороны должен был появиться отец.
На перрон вышел дежурный в красной фуражке, в руке — свернутый зеленый флажок. На груди поблескивала цепочка со свистком. За пакгаузом гукнул паровоз: на станцию прибывал пассажирский из Риги. Когда маслянистая черная громада локомотива вырвалась из-за складских помещений, над крышами взмыли галки. Дым из паровозной трубы накрыл их густым расползающимся белым облаком.
— Чего это я дурак? — обиделся Володька. Вытянутое книзу лицо его стало угрюмым.
— Что-то батя не идет, — заметил Ратмир. Ему было трудно объяснить, почему он обозвал приятеля дураком.
— Чего ты с Тонькой на чердаке делал? — помолчав, поинтересовался Володька.
— С Тонькой? — не глядя на него, сказал Ратмир. — Она дура.
— Один ты умный, — заметил Володька.
— Тоже дурак, — улыбнулся Ратмир — ему хотелось сгладить свою резкость.
Пассажирский остановился, потом снова дернулся и немного прополз вперед, теперь багажный вагон оказался как раз напротив горы белых ящиков. С лязгом раздвинулись двери на роликах, и грузчики стали швырять в черный проем вагона багаж. Слышно было, как ящики грохались на пол.
— Где этот Красный Бор? — спросил Володька. Он долго сердиться не умел, да и времени для этого не было.
Ратмир объяснил, заодно рассказал про двоюродных сестренок, про речку и Черное озеро.
— Счастливчик ты, Шайтан! А мне куковать в пионерлагере, — вздохнул Володька. — Чего доброго, целых две смены… С тоски подохнешь!
— У меня дядя тоже не сахар, — сказал Ратмир. В Красном Бору ему не дадут особенно прохлаждаться: дядя Ефим быстренько впряжет в домашнюю работу.
Володька поскреб пальцами затылок, волосы у него были пегие: спереди русые с желтизной, а к макушке темные. Подбородок острый, хоть орехи коли, щеки впалые, а светло-коричневые глаза глубоко запрятаны. Володька внешне выглядел старше своих лет, да и рост у него был приличный, почти на полголовы выше Ратмира.
— Что я тебе, Рат, скажу… — таинственно начал он и, оглянувшись, понизил голос до шепота. — Я в нашем сарае, в дровах, нашел рацию! Лампы там к ней и всякие запчасти.
— Да ну? — удивился Ратмир.
— Сорокин, гад, спрятал, их сарай рядом с нашим.
— На кой тебе рация? — взглянул на него Ратмир. — Отдай.
— Кому?
— Отнеси в милицию, — посоветовал Ратмир. — Это же серьезная улика.
— Я включил ее, пищит, огоньки мигают… Была бы у тебя тоже рация, я тебе бы в Красный Вор шифрограмму отстукал… А ты — мне.
— Нынче же отдай, — сказал Ратмир. — Ладно бы еще пистолет нашел…
— Я все дрова перекидал, больше ничего не было.
И тут показался отец со швейной машинкой в руках. Володька сразу умолк и даже отошел в сторонку…
— Ты там очень-то с дядей не конфликтуй, — сказал отец. — Я знаю, он большой зануда, но в гостях, ратоборец, не дома. Терпи, казак, — атаманом будешь!
— Он меня не любит, — ответил Ратмир.
— Он никого не любит, кроме Мани да своих дочек. И еще себя.
— Когда ты приедешь? — поинтересовался Ратмир.
— Может, через две недели, — сказал отец. — Мы на этой ветке начнем путь ремонтировать. — Ну, пойдем в вагон, Илья Муромец! — потрепал его по плечу отец. — Через три минуты отправление…
— Я сейчас… — Ратмир подошел к Володьке, протянул руку, потом толкнул кулаком в грудь. Все-таки Грошев — единственный в городе у него настоящий друг-приятель. И вот сейчас Ратмир почувствовал некоторую грусть, что расстается с ним.
Ни Володька, ни Ратмир, ни даже прозорливый отец еще не предполагали, что в скором времени грянут такие грозные события, которые в один миг превратят это безмятежное синее небо в железный ад. И много еще лет над их головами будет грохотать красное небо.
— Рацию отдай, Грош! Ты же поможешь диверсанта разоблачить!
— На кой она мне? — пожал плечами Володька.
Ратмир стоял у опущенного окна и смотрел, как все дальше отодвигается большое кирпичное здание вокзала, все быстрее уползает перрон со стоящими на нем высоким отцом в железнодорожной фуражке и худым как жердь Володькой Грошевым. Ни отец, ни Володька не подняли руку и не помахали ему. И он им не помахал. Тогда это у мужчин не было принято…
Уезжая теплым летним вечером в Красный Бор, Ратмир и подумать не мог, что больше он никогда не увидит древний, утопающий в зелени город Задвинск таким, каким он был в июне 1941 года.
ГЛАВА 3
Утром, уходя на службу, дядя Ефим сказал Ратмиру:
— Вы, я знаю, городские, народ балованный, а у нас тут бездельников не больно жалуют… Будешь, племяшок, гряды в огороде пропалывать или воду в бочку из колодца таскать?
Ратмиру не хотелось делать ни того, ни другого: ему хотелось пойти на речку Боровинку и выкупаться, но с дядей лучше не спорить, он всегда прав… И потом, если начнешь возражать, нотациями замучает. Остановится напротив и, заложив ладонь за широкий командирский ремень со звездой, начнет пространно разглагольствовать о необходимости повседневного труда, о том, как он в детстве гусей пас, когда еще был от горшка два вершка, обязательно вспомнит, что в позапрошлом году задарма сшил свояку (отец Ратмира приходится дяде Ефиму свояком, потому что тот женат на сестре матери тете Мане) костюм из первостатейного командирского сукна… Этот полувоенный костюм до сих пор висит в гардеробе, отец его, кажется, ни разу и не надел. Не потому, что костюм был плохо сшит — дядя свое дело знает, — просто отец привык к синей железнодорожной форме, а дядин костюм был из зеленого сукна.
— На работу опоздаете, — заметил Ратмир, почувствовав, что дядя настропалился и впрямь просветить его о пользе труда в обществе. Прислонившись к резному столбу крыльца, он уже заложил крепкую ладонь за коричневый ремень и даже ногу отставил в начищенном хромовом сапоге.
— Не твоя забота, — сказал дядя. — Ты глянь на мой дом? — повел он глазами вокруг. — У кого еще в поселке есть такая добрая хоромина? Бревна-то подогнаны одно к одному. Думаешь, даром мне все это досталось? Сам ездил в лес, сам метил деревья. А за яблоньками проскочил аж в самый Питер! Зато ни у кого в поселке нет такой душистой антоновки…
— Я пойду воду таскать, — сказал Ратмир и, повернувшись к дяде спиной, направился к колодцу.
— Племяшок, воды натягаешь, потом сбегай на Ближний луг — нарви молочая кролям! — бросил вслед дядя.
Он никогда не называл его по имени, вот придумал противное «племяшок»! Имя у него и вправду не простое, многие на нем спотыкаются. Тонька, например, звала его Рат, двоюродные сестренки — Мирка, а тетя Маня — Денис, по фамилии. Все это еще можно стерпеть, но вот «племяшок» раздражало Ратмира. Тем более что он никакой дяде не племянник, тете Мане — другое дело.
Колодец был во дворе у дощатого забора. Крутя рогатый барабан с тонким металлическим тросом, Ратмир доставал помятым с одного бока ведром холодную колодезную воду и бухал в огромную железную бочку, стоявшую рядом. Туда, наверное, сорок ведер влезало… Льешь-льешь — и конца-края не видно! Из темной дыры тянет прохладой и сыростью.
— Там большая жаба живет, — услышал он тоненький голосок. Это Аля.
— Я раз вытащила ведро, а там — жук-плавунец, — прибавила Таня. У нее голос погрубее.
— Что вы хотите делать: воду таскать или молочай кроликам рвать? — повернулся к ним Ратмир.
— Мы хотим купаться, — ответила Аля.
— Папа нам не разрешает воду доставать из колодца, — прибавила Таня.
Родные сестры, а не похожи друг на друга! Аля немного выше Тани, и волосы у нее почти черные. Нос маленький, вздернутый, губы припухлые, карие глаза большие. Таня полнее сестры, ноги у нее толстые, и она, точь-в-точь как ее отец, вывернув ноги вовнутрь коленками и уперев руки в бока, начинает покачиваться с носка на пятку. Только в отличие от дяди Ефима не произносит длинных речей. Кстати, хотя дядя и любит поговорить, речь его невнятная и путаная. Иногда его сразу трудно понять, слишком часто прерывает он ее такими междометиями, как «э-э, да-а, эхма». Черты круглого лица у Тани погрубее, чем у сестры, нос крупнее, волосы светлые, а глаза голубые.
Дядя Ефим — очень хороший семьянин, он никогда голоса не повысит ни на кого, даже на Ратмира, а уж о том, как он нежно заботится о своей семье, и говорить не приходится: тетю Маню он называет «мамуля», только что на руках ее не носит, а дочек — «кошечки» и «воробышки». И работой никого из своих домашних не обременяет. Дядя Ефим считает, что трудиться должны мужчины. Жена его, тетя Маня, никогда и нигде не работала, зато она прекрасная домашняя хозяйка: готовит так, что пальчики оближешь! Ее и заставлять не надо, она сама все делает по дому, в охотку копается в огороде. Любит ходить за ягодами, грибами. Правда, если примется поливать из лейки грядки, дядя Ефим тут же выскакивает из дома и выговаривает:
— Мамуля, ты же знаешь, что тебе нельзя поднимать тяжести? Скажи племяшку, пусть он польет…
Ратмир половину своих дел перекладывает на Алю и Таню, и те беспрекословно его слушаются. Как-никак он все-таки старший двоюродный брат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23


А-П

П-Я