Он должен был найти способ пробраться через границу, а она прислать за ним карету в Монпелье.
Пока заживала его нога, а его семья улаживала вопрос о законности его приезда, она с удовольствием заботилась о нем. Состояние его здоровья и рваная одежда возбуждали ее, давая повод для теперь уже безопасного бунта против ее покойного обжоры мужа. Жозефу не составляло большого труда развлекать ее сказками об опасных приключениях, в которых только чудо спасало его. К тому же она прекрасно выглядела, и с ней было легко заниматься любовью.
Нет, полагал он, ее внешность не имела значения. Он целовал ее маленькие пухлые ручки и воображал чернильные пятна на ее пальцах, перебирал руками длинные светлые волосы и воображал, что они сияют как медь. А когда касался языком ее груди, он почти чувствовал вкус веснушек, рассыпанных по ней, словно молотая корица.
Отличаясь терпимостью, широкими взглядами, чуждая заблуждений, она должна была понимать, что не ее он так покорно услаждает каждые ночь и день. Но мадам де Рамбуто была мудрой женщиной; она брала то, что предлагала ей жизнь, и не тратила время в погоне за недостижимым.
«Странным оказалось это недостижимое», — думал он. Девушки из книжной лавки нет, уже нет, — сейчас она всего лишь служанка. Его служанка, или его семьи. Недосягаемая для него, если соблюдать необычное правило, которое он установил для себя почти пятнадцать лет назад. Сильный не должен злоупотреблять слабостью беззащитного. Иначе может произойти нечто ужасное. Однажды это уже произошло.
Но что случится, если он дотронется до ее румяной щеки или, проходя мимо, похлопает ее пониже спины?
Да, черт побери! Может случиться и, вероятно, случится.
Он не дотронется до нее, так он решил.
Каким бы трудным это ни оказалось. Намного труднее, чем в декабре прошлого года.
Еще не забрезжил зимний рассвет, когда он проснулся от ужаса, не понимая, где находится. Год изгнания и скитаний довел его до этого состояния. Он принюхался: розмарин и лаванда. И что-то еще, пряное как корица, терпкое как лимон. Женщина! Простыни на постели пахли женщиной.
Он вспомнил: бесконечно долго тянувшийся день, боль, головокружение, все возрастающий страх, что он никогда не доберется до гостиницы, где должен был ожидать карету мадам де Рамбуто. Накануне на улице кто-то толкнул его, человек, страшно спешивший куда-то, натолкнулся на него, и с тех пор нога дьявольски болела.
«Какая ужасная работа разносить книги», — думал он. Если когда-нибудь ему снова придется переходить границу, он обязательно найдет другой способ. Контрабанда трудна и опасна, хотя всего лишь месяц назад она казалась прекрасным случаем привезти во Францию хорошие и интересные книги.
Пробираться по каменистым тропам и прятаться от стражников на границе оказалось отнюдь не романтично. Падение чуть не погубило его. Но хуже всего было иметь дело с этими несговорчивыми требовательными букинистами, как звали того нахрапистого типа? Ах да, Риго. Риго, который выманил у него последние экземпляры «Исповеди» Руссо, ибо он сам был слишком слаб и болен, чтобы придавать этому значение.
И все же он вернулся во Францию живым, и никто из его кредиторов или других врагов не узнал об этом. Если повезет, его семья откупится от кредиторов и утихомирит тех разгневанных мужей, которые все еще требуют сатисфакции.
Он откинулся на бугристую подушку, вдыхая аромат розмарина и лаванды, лимона и корицы, и задумался о последнем и самом трудном букинисте — девушке, чья постель пахла так приятно и возбуждающе. Его губы растянулись в кривую улыбку, когда он вспомнил, как она вспылила, обнаружив, что он не полностью выполнил заказ ее отца. Она явно была не только хозяйкой лавки, хотя и произвела впечатление, одновременно разозлив его, своей компетентностью. Она была читательницей: даже процитировала кусок текста из мемуаров месье X. И то ли ему показалось, то ли действительно ее испачканные чернилами пальцы дольше задержались на страницах именно этой книги?
Смешно, но он был словно околдован этими пальцами. Но не было ничего смешного в волнении, которое вызывали в нем глаза, словно отражавшие грозовое парижское небо. А большой, решительный рот, выдававший скрытую страсть…
И еще… — ах да! — веснушки. Бронзовые и медные, они, как крошечные осенние листья, осыпали ее щеки, спускались на шею и, словно чуть заметные метки на карте сокровищ, дразняще прятались в белоснежном полотне, закрывавшем ее грудь. То, что он увидел, когда она развязала косынку, стоило всей его боли и страха перед своей слабостью и раной. Если бы он сохранил ясность мыслей. Если бы он мог вспомнить, были ли те три или четыре веснушки на груди, которая оказалась так близко от его лица, когда она наклонилась и сбила эту дурацкую повязку, закрывавшую его глаз.
— Она помолвлена, — заявил этот бульдог братец, когда принес ему в постель хлеб и кофе. — Ну, почти помолвлена с человеком, который, как и все мы, понимает, что ее голова забита книгами и историями и за ней надо присматривать, Это хорошая сделка для всех. Она останется в книготорговле. Она будет полезна Риго… полагаю, вы встречались с ним вчера?
Виконт, должно быть, чем-то выдал свой испуг, ибо ее брат весело рассмеялся.
— Нет, она, конечно, помолвлена не со старым Риго, как вы могли подумать, старина? Ее возлюбленный — племянник Риго; мой дорогой друг Огюстен безумно влюблен в нее с детства. Они с Мари-Лор будут вести дела Риго, когда он совсем состарится. У него прибыльное дело, не то что у нас.
«Хорошая сделка. Прибыльное дело».
«А она тоже безумно влюблена в племянника?»
— И если вы хотя бы тронете ее, друг мой, — добавил Жиль, — я распорю вам рану.
Он не тронул ее. Если не считать того, что его голова лежала у нее на коленях и он сжимал ее руку. Во всяком случае, он не трогал ее так, как ему хотелось.
И вот полгода спустя… кажется, она так и не вышла за этого племянника.
Ему нравился Жиль, который, после того как объяснил, так сказать, как мужчина мужчине, что Мари-Лор не для него, теперь охотно и дружелюбно болтал с ним. Его удивила прямота этого человека и его преданность семье, своей невесте Сильви и другу Огюстену. А еще своей работе.
— Самая лучшая работа на свете! Я всегда хотел стать врачом. Еще ребенком я околачивался вокруг медицинской школы университета, был на побегушках только ради того, чтобы тут или там что-то узнать. Мне повезло, что мой отец — самый лучший отец на свете — нашел очень хороший способ оплатить мое обучение.
«Работа, которую ты любишь, и самый лучший на свете отец. И еще твоя сестра. Тебе действительно повезло, Жиль Берне!»
Жиль убежал в свою школу. Виконт не мог не испытывать горечи и зависти. Хотя кто бы мог подумать, что Жозеф Дюпен, виконт д’Овер-Раймон имеет причины завидовать нищему рыжему студенту.
Он говорил себе: эта семья — люди второго сорта без положения в обществе, без истории и без собственности. Банальные мелкие торговцы, без намека на остроумие или стиль: они были совсем простыми, не ровня ему.
А она была хуже всех. «Только взгляните на этот глупый карандашный портрет, висящий над кроватью», — думал он.
Художник был не лишен таланта, ибо сумел передать этот удивительный, переливчатый цвет серо-голубых глаз, который непросто было уловить. Но зачем он сделал из ее рта розовый бутончик? И… как посмел не изобразить веснушки? Возможно, портрет был задуман в угоду молодому Огюстену Риго, человеку, к которому виконт испытывал необъяснимую и жгучую неприязнь.
— Месье Жозеф, говорят, ужин будет позднее. По меньшей мере на час.
— Хорошо, Батист, я не голоден. Почему бы тебе не сходить и не расспросить других слуг о девушке, которую зовут Мари-Лор? Мари-Лор Берне. Или, может быть, Марианна.
Его невестка любила называть своих слуг именами, которые она сама выбирала.
— Узнай, где ее наняли, где она работает. И удалось ли ей спрятаться от моего отца.
Ужасно представить ее в лапах отца. Но как ей удалось уберечься от этого развратного старого козла? Если удалось.
— И не забудь принести розмарин и лаванду в мою комнату.
После прошлой зимы он и ночи не проспал в комнате, где воздух не был напоен ароматом этих трав.
Глава 3
Ужин запоздал только из-за приготовлений к завтрашнему банкету. И еще произошел спор между главным поваром месье Коле и супругой старшего сына герцога, мадам графиней Амели, чаще называемой слугами Горгоной.
Мари-Лор эти приготовления казались чрезвычайно интересными. Как обычно, в кухне месье Коле создавались шедевры кулинарии, от закусок и гусиной печени до уток и запеченной в тесте говядины. Хотя погода в этот день была слишком сырая для взбивания сахара, Горгона настаивала чтобы на десерт приготовили фрукты во взбитом сахаре, уложенные в виде башни. Месье Коле кричал и брызгал слюной на хозяйку так, как мог позволить себе единственный и незаменимый мастер своего дела.
Он еще больше разгорячился после того, как графиня, потерпев поражение, удалилась. Он расхаживал по кухне, разглагольствуя и размахивая руками, и громил идиотов хозяев, которые знают о кулинарии меньше, чем сопливые младенцы, во всяком случае, они не способны оценить его клубничный торт. Это продолжалось до тех пор, пока Николя не открыл очень старую, покрытую пылью, бутылку «Шатенев-дю-Пап» из запасов герцога, и повар, замолчав, махнул рукой, отправляя своих слушателей продолжать работу.
Наконец подали ужин — как наверху в столовой, так и внизу в буфетной, сухой, приятно пахнувшей комнате, где хранилось все необходимое для пирогов и где ели слуги. Мари-Лор протиснулась на краешек скамьи за длинным столом и принялась за еду, радуясь возможности немного передохнуть. И, пока бурно обсуждается стычка месье Коле с Горгоной, вернуться к воспоминаниям о ее первой встрече с виконтом.
Следующий день начался довольно приятно. Она услышала внизу разговор, хотя и не могла разобрать слов, тон был дружелюбный. Должно быть, контрабандист чувствовал себя лучше.
Папа тоже было лучше, он сидел в постели, погруженный в чтение памфлета о победе американцев (с помощью французов, конечно) над английским генералом Корнуоллисом. Его глаза блестели под восьмигранными стеклами очков (стиль Франклин).
— Ты должна проверить, как там контрабандист, — сказал он Мари-Лор. — Бедняга помогал донести до Франции смелые и новые мысли.
Девушка рассеянно кивнула, расправила простыни на его постели и открыла окно, чтобы впустить немного свежего воздуха. Ей не хотелось видеть мужчину, который заставил ее прошлой ночью… почувствовать это. Она огляделась, ища, что бы еще сделать для удобства отца.
Но ничего не увидела, а папа ждал свой кофе. Она не могла прятаться здесь все утро.
Он лежал на боку. Сначала Мари-Лор подумала, что он спит, но, подойдя поближе, увидела, что его взгляд устремлен на карандашный рисунок, висевший рядом с кроватью.
— Месье?
— Он не нарисовал веснушки, — прозвучал странный непонятный ответ. — Он правильно изобразил глаза. Но рот никуда не годится. О чем вы думали?
На мгновение ей показалось, что контрабандист бредит. А затем она рассмеялась.
— Но это не мой портрет, месье. Это моя мать, когда ей было столько же лет, как и мне сейчас. Это… ну, это совсем не я.
Взглянув на портрет, он тоже засмеялся.
— Нет, это совсем не вы. — Его голос оставался хриплым, но не таким скрипучим, как вчера.
— Она была красивой, не правда ли? — спросила Мари-Лор. — Она умерла, когда мне было двенадцать.
Он кивнул. Его лицо выражало сочувствие, уважение. В это утро он казался вполне дружелюбным. И в нем было что-то мальчишеское. Мари-Лор определила, что контрабандисту не больше тридцати, лет на пять больше, чем Жилю или Огюстену. Но он казался не таким серьезным и уверенным в себе, словно так и не нашел места на земле.
Она отрезала ему еще кусок хлеба и сыра. Потом отнесла папа наверх завтрак, а затем вернулась, чтобы поесть самой. Разговор с контрабандистом был продолжен.
Впрочем, в основном говорила она. Обо всем и ни о чем. Об увлечении папа Америкой, о призвании Жиля быть врачом. О том, как папа после маминой смерти учил их с братом говорить по-английски. Он думал, что они легче перенесут свое горе, говоря о нем простыми фразами на чужом языке, и оказался прав. Сейчас Мари-Лор была счастлива, что может читать в оригинале романы Ричардсона, пьесы Шекспира и юмористические заметки посла Франклина. И особенно ей повезло, что она живет в окружении книг, которые так любит.
Конечно, поспешила она добавить, ей повезло с Жилем и папа. Но иногда, тут девушка немного замялась, это трудно объяснить, но ей хотелось бы оказаться где-нибудь, в любом месте, но за стенами города, в котором родилась. Иногда она мечтала о Париже или Перу, Персии или Филадельфии, о новом незнакомом месте, где бы она нашла то, чего ей не хватало в этой жизни.
Мари-Лор замолчала, смущенная своей болтливостью. Она не собиралась так много рассказывать незнакомому человеку, но ведь никто еще не проявлял интереса к ее маленьким секретам. А его пристальный взгляд, казалось, поощрял ее. Если он и находил ее неинтересной, то очень хорошо это скрывал.
Она заметила, что ошибалась — его глаза не могли быть по-настоящему черными, они, вероятно, были темно-коричневыми. Но, вглядываясь в них, она чувствовала в них темноту, какую-то неопределенность, беспокойство, незавершенность. Голод, он словно заглатывал целиком ее слова и мысли.
Приподнявшись на подушках, он прикусил губу. «Должно быть, движения вызывают боль в ноге», — подумала она, обескураженная неожиданным сочувствием.
Она отвернулась и сразу же снова посмотрела на него. Лучше смотреть на его лицо, чем на плечи, обтянутые старой ночной рубашкой папа, или на руки, сжимавшие ее одеяло. Особенно когда все, что он заметил в ней, — это самые невыгодные стороны ее внешности: веснушки и далеко не изящный рот. О, и испачканные чернилами пальцы. Очаровательно!
— Вам действительно повезло с семьей, — сказал контрабандист. — Ваш брат вас любит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39