— У вас болит голова, Мари-Лор? — спросила мадемуазель Бовуазен.
Девушка кивнула, удивленная, что кто-то мог это заметить. Сверкнули бриллианты, зашуршал шелк, и женщина в светло-зеленом платье очутилась рядом с ней. Она проницательным взглядом смотрела на Мари-Лор. Мопс поднялся с коврика и внимательно наблюдал за ними.
— Дайте вашу руку, я хочу пощупать пульс. Да, слишком частый. У вас были головокружения за последние несколько дней, нет? Туман перед глазами иногда? Я так и думала. Жанна, послушай, я уложу Мари-Лор в постель. А ты останешься с месье дю Плесси. Жорж, — позвала она лакея, — найди доктора Распая и скажи ему, что у гостьи мадам маркизы, возможно, токсемия. Да, ток-се-мия. — Она разделила слово на слоги с такой элегантностью, как будто они были изящной речью Мариво, и Мари-Лор начала понимать, как оттенки и тональности этого голоса могли заполнить и заворожить театр.
Она взяла Мари-Лор под локоть и помогла ей подняться. Но что такое токсемия? Ребенок в опасности?
— Я немного потяну вас, чтобы вы встали на ноги, хорошо, вот так. Вам будет намного удобнее в постели. Вот так сюда.
Она усмехнулась, когда Мари-Лор нерешительно сделала прощальный реверанс перед маркизой.
— Не наступите на Фигаро, — заметила она, когда мопс отправился за ними. — И не беспокойтесь о приличиях. Жанна — сноб, но часто забывает об этом и не будет возражать, если вы время от времени не станете делать этих реверансов. Моя мать раньше была акушеркой. Еще девочкой я помогала ей при множестве родов, — рассказывала она Мари-Лор, помогая раздеться в просторной бело-голубой спальне.
Стены были обиты тонким блестящим ситцем, на голубоватом фоне которого были изображены арлекины, коломбины и девушки с развевающимися юбками на увитых гирляндами качелях. Пол покрывали темно-голубые ковры с бордюрами из лилий, а кресла и шезлонг обиты бледно-голубым шелком. Даже оловянная ванна у камина была покрыта голубой эмалью.
— Вода еще достаточно теплая, — заметила мадемуазель опуская пальцы в ванну, — греется от камина.
Приятно было сбросить одежду. А еще приятнее чувствовать, как маленькие, но удивительно сильные руки мадемуазель Бовуазен осторожно трут ее спину и живот, а затем вытирают нагретым у огня полотенцем.
— Но вы намочили ваше прелестное платье! — Мадемуазель Бовуазен пожала плечами:
— У меня есть другие. Пойдемте, я не хочу, чтобы вы простудились.
На покрывале лежала ночная рубашка, простая, широкая, из тонкого муслина, с рядами мелких оборок у ворота.
— Это рубашка Жанны, — объяснила мадемуазель Бовуазен, надевая ее на Мари-Лор. — Она сама вышивает оборки. Научилась в школе и до сих пор занимается этим, это ее отдых. Не говорите только, что я вам рассказала об этом. Конечно, она слишком велика для вас, но я подумала, что удобнее без всяких этих украшений — кружев или лент. А теперь ложитесь под одеяло. Вам тепло? Я подложу еще полено в огонь. И еще я хочу, чтобы вы легли на левый бок и положили ноги на эти подушки, да, вот так, вашему ребенку будет легче дышать.
Она наклонилась и погладила Фигаро, который, свернувшись в клубок, устроился на постели за спиной Мари-Лор, словно напоминая, что ей нельзя поворачиваться.
Мадемуазель стада серьезной:
— Но вы напуганы, не так ли? А я разболталась как сорока.
Она села на низенький стульчик у кровати и взяла Мари-Лор за руку.
— Никто не знает, что вызывает токсемию, — сказала она, — или как излечиться от нее. Но как говорила моя мама, а у нее огромный опыт, матери, которым повезло и они могут оставаться в постели в последние недели беременности, чувствуют себя очень хорошо. Так что, пожалуйста, не волнуйтесь.
Мари-Лор кивнула. Она постарается. Ей было тепло и удобно. И никогда в жизни она не лежала на таких гладких тонких простынях.
— Но Жозеф, — спросила она, вдруг представив, как он лежит на охапке соломы в сырой темнице, — он мерзнет и голодает?
Звонкий серебристый смех был ей ответом.
— О, простите меня, я была так бестактна. Но если бы вы только видели вереницу телег, которые Жанна отправила в Бастилию на другой день после его ареста. Ковры, гобелены, даже пара картин… И корзины с провизией, которые еле тащит туда лакей каждую неделю, в те дни, когда она навещает его, — сыры, и паштеты, и ростбифы, и запеканки, не говоря уже о винах и пирогах и свежеиспеченном хлебе. Я подшучиваю над ней, говорю, что он растолстеет, но большую часть провизии поглощает узник, с которым он часто обедает, некий маркиз де Сад, странно, но он тоже из Прованса. Очень порочный, как говорит Жозеф, но и очень остроумный и образованный. Он в хороших условиях, Мари-Лор, и вам нечего беспокоиться. Но я буду откровенной: ему грозит опасность быть осужденным.
Мари-Лор кивнула, решив быть такой же откровенной, даже если из-за этого узнает то, чего не хотела бы знать. Она с трудом сосредоточила взгляд на глазах и улыбающихся губах мадемуазель Бовуазен и сжала маленькую руку, так успокаивающую ее.
— Но как… почему… его любовница так добра ко мне? На мгновение этот вопрос вызвал лишь недоумевающий взгляд аквамариновых глаз, затем они засияли, как будто солнце неожиданно превратило море в бриллианты. — Мадемуазель Бовуазен поняла ее.
— Вы прочитали один из модных журналов, не так ли? Но как к вам в руки попала эта чепуха, ведь вы были в такой глуши, в Провансе?
— Герцогиня, его невестка, получает по почте эти журналы каждую неделю. Она… вырезала эти страницы для меня.
— А, невестка. — Розовые губы исказила гримаска легкого отвращения, как будто она попробовала шоколад, сделанный из прокисшего молока. — Мари-Лор, вы должны мне поверить, это все ложь, выдумки журналистов, которые пишут то, за что им платят. Нет, дорогая, уверяю вас. Я никогда не была любовницей Жозефа.
Мадемуазель Бовуазен повернулась к двери, услышав шаги.
— Она прочитала «Дамский журнал», Жанна! — воскликнула она. — Или «Модный Париж»! Эта стерва belle-soeur оказала ей услугу, показав маленькую ложь, которую мы состряпали.
— Дерьмо эта невестка. — Маркиза положила стопку книг в красивых обложках на столик возле кровати. — Я подумала, вы сможете узнать немного о вашем новом городе из романа «Ночи Парижа» Ретифа. Но если вас это не интересует, всегда есть Ричардсон. На английском.
«Должно быть, Жозеф сказал ей, что я знаю английский, — подумала Мари-Лор. — Как мило с ее стороны запомнить это. А эти приятные добрые слова „ваш новый город“…»
Но обо всем этом она подумает позднее. А сейчас Мари-Лор снова смотрела на этих двух женщин.
— Так она не знает? — спросила актриса.
— Нет, нет еще. Жаль, что Жозеф ей не сказал, но он беспокоился, что, может быть, она придает слишком большое значение условностям и не сможет понять. Он думал, что лучше подождать ее приезда.
— Не знает чего? — Мари-Лор покраснела от собственного повелительного тона.
Маркиза рассмеялась:
— Ну, видимо, это не очень удачная выдумка. Весь Париж радостно смеялся над этой нелепой маркизой — толстым глупым синим чулком и чересчур богатой, — которая познакомила своего красавца мужа с соблазнительницей актрисой. Дайте людям повод посмеяться над вами, и они всему поверят.
— Хотя на самом деле Жозеф познакомил нас несколько лет назад. — Мадемуазель Бовуазен улыбнулась. — И поступил очень умно.
— И мой дядя безумно хотел, чтобы мы именно это и скрывали, — добавила маркиза. — Начались разговоры, предрассудки в наше время становятся все сильнее, и нам был нужен приличный скандал, чтобы избежать неприличного скандала, который мы можем вызвать в любую минуту.
Она стояла позади мадемуазель Бовуазен, ее широкие ладони лежали на шелковой обивке спинки стула, а украшенный кольцами указательный палец касался округлой ямочки на обнаженном изящном плече. От легкого привычного поглаживания маленького напряженного мускула взгляд мадемуазель Бовуазен становился мягче, ямочки на щеках — чуть глубже.
— Я люблю Жозефа как брата, — сказала она. — И Жанна тоже. Но, — и Мари-Лор поняла, как этот мягкий, теплый, прекрасный в своем совершенстве голос может словно на ангельских крыльях взлетать, достигая самых последних мест галерки в самом большом театре Парижа, — он не мой любовник.
— Спасибо вам, — прошептала Мари-Лор, обращаясь к обеим женщинам у ее постели.
Странно, но она чувствовала себя польщенной тем доверием, которое они оказали ей, хотя всего лишь час назад она отвергла такое предположение как нечто отвратительное. Жозеф был прав: в ней было еще сильно уважение к условностям и приличию. Но она доверяла своему инстинкту — ее внутренний компас говорил, что страстная, нежная и взаимная любовь не может быть отвратительной или грешной.
— Спасибо вам, — на этот раз более уверенно произнесла она эти слова. — Спасибо вам обеим за все. И особенно за доверие.
Глава 7
«Любовь моя, если ты получишь это письмо, значит, мне удалось обмануть тюремщика, в последнюю минуту подменив его списком провизии, которую я прошу Жанну принести в следующий раз.
Но даже если ничего не получится и в наказание меня лишат на неделю или две прогулок в тюремном дворе, все равно это стоит радости снова и снова писать тебе о том, как сильно я люблю тебя.
Я уверен, Жанна рассказала тебе, как проходит мой день. Здесь достаточно удобно, особенно для человека, который провел детство в продуваемом ветрами замке. Не сомневаюсь, что мне намного легче, чем было тебе на твоем чердаке, поэтому, пожалуйста, не беспокойся.
Де Сад — умный компаньон, хотя он безжалостно и с. завистью высмеивает меня за мой «гарем» в Меликур-Отеле. Конечно, он понимает истинную ситуацию; отношения между Жанной и Арианой едва ли могут шокировать его. Но он предпочитает толковать факты так, как ему подсказывает его фантазия. Он находится в тюрьме уже несколько лет…
(далее несколько строк густо зачеркнуты чернилами).
Должен признаться, что мой необычный брак изменил меня к лучшему. Жизнь с двумя женщинами, с которыми меня связывают весьма гармоничные братские отношения и которым я совершенно не нужен (по крайней мере в одном важном аспекте), оказалась в высшей степени поучительной. Такой образ жизни я бы рекомендовал всем французам, благородного они происхождения или нет, которые имеют слишком высокое мнение о себе.
И теперь, когда ты вместе с этими милыми друзьями, которые так хорошо заботятся обо мне, ты должна позволить им взять на себя заботу и о тебе.
Я в восторге от того, что ты находишься меньше чем в лиге от меня — так ужасно, так удивительно близко от меня, что я чувствую, что могу дотронуться до тебя сквозь эти стены. Руками, губами, всеми моими чувствами и воображением я пытаюсь понять то таинство, которое происходит внутри тебя.
Но жестокая правда в том, что я нахожусь целиком в зависимости от своего воображения.
Ты должна мне помочь. Ты должна написать мне и рассказать, как сейчас выглядишь. Скажи мне, что я почувствую, касаясь тебя, твоих форм, и какие ощущения я испытаю.
Понимаю сложность своей просьбы, дорогая. Я знаю, что нелегко найти нужные слова для очень материальных вещей. Вижу, как насмешливо кривятся твои губы уже Сейчас, когда ты это читаешь. Да, ты думаешь, как далеко зашел этот похотливый, испорченный развратник!
Признаю свою вину, но лишь в этом. Надеюсь на твое милосердие, будь великодушной ко мне, находящемуся во власти желаний.
А в ответ я помогу тебе.
Мы начнем с самого простого. Только следи за моим пальцем, нет, не за пальцем, а за кончиком пальца. Он обводит твои губы, гладит щеку и очень медленно движется к ямочке на твоей шее. Тебе это нравится. Ты выгибаешься, когда я касаюсь твоей шеи.
И мне нравится это. Когда ты изгибаешься, я понимаю, что ты хочешь, чтобы я играл твоими грудями. Дотрагиваюсь до соска и обвожу кончиком пальца вокруг него, смотрю, — как он наливается и темнеет.
Но мне хочется большего. Хочу ощущать языком твою кожу, почувствовать в своих руках твои груди, хочу прижаться лицом к ложбинке между ними. Но не хочу разрушить эти фантазии, и я ничего этого не делаю.
Я просто трогаю твою грудь и восторгаюсь ею.
А ты должна написать, что я вижу.
Ты должна познакомить меня с твоим телом, таким, какое оно сейчас. Должна помочь мне увидеть его и подсказать, как мне прикоснуться к нему.
Скажи мне, Мари-Лор. Коснись меня, любовь моя.
Всем сердцем твой
Жозеф».
«Дорогой мой Жозеф, знаешь, я должна лежать на боку, чтобы ребенку было легче дышать. Какая немыслимая роскошь: Просто лежать в этой большой прекрасной спальне и… ничего не делать. Конечно, если мне хочется, я могу читать. Или писать тебе, положив бумагу на маленький дубовый ящик, который служит мне столиком.
Я могу бросать мяч Фигаро, который его ловит, или есть те вкусные вещи, что мне приносят.
И я могу беспокоиться только, например, о том, что может случиться, если ты не получишь этого письма, в которое завернули яблочный пирог. Его положили в пакет, предназначенный для тебя.
Или лучше стараться не беспокоиться о таких вещах. А думать о том, что важно в данную минуту (вроде того: как я смогу написать о том, чего ты просишь?).
Хорошо, если у меня ничего не получится, я брошу это письмо в камин и возьму новый лист бумаги — еще одна удивительная роскошь — из целой стопы, которую мне дала маркиза.
Согласна. Я попытаюсь. Не смейся надо мной.
(Здесь она задумалась, но это не нашло отражения на бумаге. Наоборот, ее почерк стал более твердым и уверенным, чем раньше…
Когда ты обводишь пальцем мои губы, это вызывает у меня улыбку. Сначала слабую, затем губы расплываются, и скоро мне хочется раскрыть их и поцеловать кончик твоего пальца, дотронуться до него языком или даже, конечно, только слегка, прикусить его и потереться о твою ладонь, как ленивая избалованная кошка.
Слышишь, как я мурлычу? Не очень громко, но, поглаживая мое горло, ты чувствуешь, как в нем что-то дрожит от удовольствия.
А разве я всегда выгибаюсь, когда ты касаешься моей шеи? И я всегда откидываю голову и подставляю свои груди?
Не знала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39