И Мона пожарила яичницу. На троих, по просьбе хозяев. И поужинала с ними на кухне. Постепенно Оливер начал улыбаться и наконец расхохотался.
И как-то так само собой вышло, что Мона время от времени стала готовить для них. А они сидели за столом, зевали, потягивались — и постепенно обнаруживали, что ссориться-то и не из-за чего. Морщинистое крестьянское лицо Моны, ее неистребимый валлийский акцент, неотделимый от нее запах конюшни — все это как-то смягчало насквозь искусственную и продуманную жизнь хозяев и вносило в нее покой, сохранявшийся до того времени, когда наступала пора ложиться спать.
А Моне они представлялись норовистыми лошадьми, которых нужно успокоить. Их слава во внешнем мире значила для нее все меньше и меньше — это были просто Оливер и Кассиди, все равно что ее семья. А сами Оливер и Кассиди, в свою очередь, уже не могли представить себе жизни без Моны. И так их жизнь вошла в накатанную колею, которая вполне устраивала всех троих.
Джоанн и Перегрин Вайн решили не заводить детей. Среди сложных и разнообразных мотивов, побудивших Джоанн принять такое решение, не последним было мелочное желание лишить Мону счастья сделаться бабушкой. К тому же и не придется объяснять, кто такая Мона, любопытному и болтливому потомству.
Перегрин не любил детей — ни грудничков, ни малышей, ни школьников, ни подростков. Перегрин слышал, что мальчики часто грубят отцам — и это вызывало у него дрожь. Перегрин не понимал, как могут люди навешивать на себя все эти проблемы: болезни, плата за учебу, наркотики, секс… Перегрин любил тишину, культурный отдых и деньги.
Исполненный тщеславия, Перегрин иногда ухитрялся неделями не вспоминать об истинном происхождении своей миловидной жены. Джоанн выдумала себе каких-то благородных предков и сумела убедить себя, что они действительно существовали.
И каждый из этих пяти людей — Перегрин, Джоанн, Оливер, Кассиди и Мона Уоткинс — прожил целое лето в покое и довольстве. Каждый из них по-своему преуспевал. Оливер коллекционировал розетки чемпионов и охапки кубков. Новый альбом Кассиди снова оказался платиновым. Мона, лучась гордостью за своих лошадей, раскошелилась на новые шины для велосипеда. Гнедым, крупным серым и вертким рыжим действительно можно было гордиться.
Аукционы Перегрина становились настоящими событиями — на них обращали внимание даже «Сотби» и «Кристи». Джоанн, высокая и в самом деле сногсшибательная в своих бальных платьях (взятых напрокат), украшала собой страницы толстых глянцевых журналов.
Мона, бесхитростно гордившаяся дочерью, вырезала многочисленные иллюстрации и складывала в коробку вместе с газетными статьями, посвященными серебряному голосу Кассиди и победам Оливера.
Мона написала Джоанн письмо — почти без ошибок, — описывая свою счастливую жизнь у Болингброков. Упомянула она и о совместных посиделках на кухне. Джоанн порвала письмо и ответить не потрудилась.
Исполненная гордости — которой Джоанн, право же, не заслужила, — Мона однажды взгромоздила коробку на багажник велосипеда и привезла ее показать Кассиди.
— Так это ваша дочь? — удивилась Кассиди.
— Красавица, верно? — просияла Мона.
— Тут сказано, что она в родстве с графами Флинтами, — заметила Кассиди.
— А, это она так, для красного словца, — снисходительно отмахнулась Мона. — Никакая она не графиня — просто Джоанн Уоткинс. Папаша ее был простой конюх, такой же, как и я. Погиб на тренировке — упал с лошади на галопе, бедняга.
Кассиди рассказала Оливеру про картинки из журналов, и тот из любопытства написал Перегрину — на адрес компании «Перегрин Вайн & Co., высококлассные аукционы», — и пригласил его с женой на ленч.
Джоанн сперва заявила Перегрину, что ни в коем случае не поедет, но потом передумала. Встретиться — мало того, пообедать! — с Оливером и Кассиди Болингброк — это тебе не фунт изюма! Можно будет потом щегольнуть именами знакомых знаменитостей… Ну а на Мону можно и не обращать внимания.
Мона пожалела, что Оливер не посоветовался с ней, но в обоих мужчинах любопытство одержало верх. И в назначенный день Вайны на своем «Мерседесе» въехали в просторный двор конюшни, где их встречали Болингброки и Мона.
Услышав, как Джоанн надменно зовет мать по имени, и увидев, как она холодно отшатнулась, когда Мона попыталась ее обнять, Оливер сразу понял, что совершил ошибку. Но тем не менее он тактично замял неловкий момент и повел всех в гостиную, выпить по рюмочке перед тем, как сесть за стол. Увидев, что Перегрин наметанным глазом окинул обстановку, явно подсчитывая примерную стоимость, Оливер поморщился.
Мона нерешительно замялась, но Кассиди подхватила ее под руку и ввела в гостиную. Кассиди тоже поняла, что эта встреча не сулит ничего приятного. Правильно Мона возражала…
Мона постаралась одеться как можно приличнее. На ней были чистые вельветовые брюки и белая блузка, заколотая на груди ее лучшим украшением — маленькой брошкой с жемчугом. Кассиди растаяла от сочувствия — и, как и Оливер, пожалела об их опрометчивом приглашении.
После того как мужчины несколько минут пытались завязать разговор (в основном о специфике торговли комодами и жеребятами), Кассиди, напустив на себя веселый вид, пригласила всех в столовую, где сверкал серебром и хрусталем стол, накрытый на пятерых.
Джоанн, не подумав, ляпнула:
— А что, вы еще кого-то ждете?
— Да нет, — ответила озадаченная Кассиди, — кроме нас, никого не будет.
Джоанн вскинула брови.
— Но разве Мона не будет обедать на кухне, как обычно?
Хозяева окаменели. Тут даже Джоанн сообразила, что дала маху.
— Ну, то есть… Я хотела сказать…
Но все прекрасно поняли, что она хотела сказать. Слово — не воробей…
Перегрин прочистил горло, мучительно придумывая, что бы такое сказать.
Но Оливер, соображавший куда быстрее, опередил его. Он рассмеялся и воскликнул:
— Касси, дорогая, какая чудная идея! Давайте все пообедаем с Моной на кухне, как обычно. Возьмем наши тарелки, салфетки и стаканы и пойдем на кухню!
Он забрал прибор, приготовленный для него во главе стола, и махнул другим; чтобы они сделали то же самое. И, вскинув голову, возглавил шествие. Все перешли в большую и уютную кухню, где Болингброки действительно частенько обедали втроем с Моной.
Тем не менее ленч оказался пыткой для всех присутствующих. Никто не пожалел о том, что Вайны уехали, не доев десерта и не допив кофе. Не успел «Мерседес» Вайнов скрыться за воротами, как Оливер принес Моне свои извинения. Впрочем, добродушная Мона менее всех была обеспокоена случившимся конфузом.
Кассиди Ловлас Уорд вела двойную жизнь — певицы и жены. Поначалу Оливер просто привлекал ее своей мужской красотой, изящными манерами и искусством наездника. Кассиди была далеко не девочка и прекрасно понимала, что именно ее влечение к Оливеру пробудило в нем ответные чувства. Циничная пресса, придающая первостепенное значение физической привлекательности, предрекала им скорое разочарование и развод. Разумеется, пресса не могла ошибаться. Но, к своему взаимному удивлению, наездник и певица постепенно сделались близкими друзьями.
В то время, когда они встретились, Кассиди почти все время проводила в гастролях по своей родной стране и повсюду пела песни, что родились на берегах Миссисипи, в Нэшвилле, в штате Миссури. Она путешествовала на автобусе, с менеджером, музыкантами и рабочей группой. Реквизит, декорации, освещение, гример и гардероб ездили отдельно. И все это держалось на Кассиди — ее таланте, энергии и напористости. Кассиди, как и все великие артисты, умела разжечь публику и заставить ее воспарить к небесам.
Гастроли выматывали Кассиди. Оливер буквально наткнулся на нее однажды вечером. Кассиди сидела на плетеном коробе с одеждой рядом с автобусом, на котором ей этой же ночью предстояло ехать дальше. Снова репетиции, снова жадная, ревущая, захлебывающаяся аплодисментами толпа поклонников…
Появление Оливера было следствием чьей-то блестящей идеи: кто-то решил, что Кассиди следует выехать на сцену верхом на лошади, в ковбойском костюме, в сапогах со шпорами и в белой шляпе: Менеджер ничего не смыслил в лошадях, а потому заказал для нее не какую-нибудь сонную клячу, а резвого и норовистого конкуриста. Оливера, гостившего у хозяина лошади, попросили «позаботиться о леди». Благодаря ускоренному курсу обучения, появление Кассиди прошло нормально.
— Едемте со мной, — предложила она. — В других городах тоже есть лошади…
Оливер присел рядом с ней на плетеный короб.
— Такая жизнь — не для меня.
— Что, чересчур суматошная?
Кассиди завершила турне и поселилась с Оливером в Англии. А когда спокойная жизнь ей надоедала, она ненадолго возвращалась к прежнему: блистала на сцене в нарядах, расшитых блестками, и заставляла зал вскакивать с мест. Кассиди была переполнена музыкой. Житейские драмы отливались для нее в ноты и аккорды. В тот вечер после ужасающего ленча Кассиди сыграла на фортепьяно траурный этюд Шопена и дала себе слово, что когда-нибудь она заставит Джоанн Вайн оценить свою замечательную мать.
Зашедший в комнату Оливер понял и музыку, и настроение Кассиди.
И сказал:
— А почему бы тебе самой не написать песню специально для Моны? Ты ведь когда-то писала песни.
— Публике больше нравятся старые вещи.
— Старые вещи когда-то ведь тоже были новыми.
Кассиди скорчила гримаску и принялась играть старые песни — ничего нового ей сочинять как-то не хотелось.
Мона утешила хозяев, разочарованных неудавшимся приемом и ошеломленных хамским отношением Джоанн к матери.
Мона сказала, что смирилась с этим еще с тех пор, как Джоанн не позвала ее на свадьбу. Оливер с Кассиди охотно придушили бы Джоанн, если бы она еще не уехала.
— Да выкиньте вы это из головы! — посоветовала Мона. — Наверно, это все из-за того, что она выросла в бедности. У меня денег-то было маловато, понимаете ли. Должно быть, в этом все и дело. И потом, — добавила она, — не стану же я теперь портить ей жизнь, верно? Что будет, если я стану являться на эти самые балы, которые Джоанн устраивает, и говорить всякому встречному, что я, мол, ейная матушка? И вы, пожалуйста, ничего такого не устраивайте. Пусть себе живет, бог с ней. Главное, что ей хорошо.
— Мона, вы святая! — сказал Оливер.
Не меньше месяца прошло, пока наконец Оливер, Кассиди и Мона снова смогли спокойно обедать на кухне, как прежде. А тем временем битвы в семействе Болингброк возобновились с новой силой. Снова пылали страсти, снова летали по дому предметы обстановки… Однажды вечером после работы Мона, услышав рев Оливера и вопли Кассиди, решительно вошла в кухню и встала в дверях немым укором, уперев руки в боки.
Ее появление утихомирило сражающихся секунд на десять. Потом Оливер рявкнул:
— Какого черта вы тут делаете?
— Как насчет яичницы, к такой-то матери? — предложила Мона.
— О господи! — воскликнула Кассиди и захихикала. Оливер надулся и вышел, но вскоре вернулся с улыбкой и тремя рюмками виски. Мона принялась жарить яичницу, а Кассиди ей рассказала, что ссорились они из-за ее, Кассиди, длительного турне, которое она собиралась совершить по Америке. Ей предстояло отсутствовать два месяца, и Оливеру это не нравилось.
— Слушай, малый, так поезжай с ней! — сказала Мона.
И они тихо-мирно все обсудили. В течение первого месяца Оливер управится со всеми своими соревнованиями, а потом отправится к Кассиди в Америку. Второй месяц они проведут вместе и вернутся домой в ноябре. А Мона пока что поселится в квартирке при конюшне, чтобы приглядывать за домом. На тот месяц, что его не будет, Оливер решил нанять второго конюха.
— Проще простого! — подытожил Оливер. — И стоило из-за этого ссориться?
В то время, как Болингброки доедали десерт и обдумывали поездку, заехал их старый семейный адвокат (он, собственно, заранее договорился об этом визите, но они про него забыли), чтобы заверить их подписи на какой-то сложной доверенности, связанной с завещанием.
Оливер вышел встретить адвоката и провел его на кухню. Адвокат, как и Оливер, был человек интеллигентный и с первого взгляда оценил внутреннее достоинство, таящееся под простоватой деревенской внешностью Моны.
Мона сразу спросила со своим тягучим валлийским выговором: «Может, мне лучше выйти?» Адвокат любезно попросил ее остаться. Сказал, что ему нужен свидетель, чтобы заверить подписи. Мона убрала со стола и расписалась в указанном месте.
— Ну а теперь, миссис Уоткинс, — как бы между прочим заметил адвокат, — быть может, вы тоже хотите распорядиться своим имуществом?
— Это как? — не поняла Мона.
— Вы написали завещание? — спросил адвокат. — Если нет, можно составить его сейчас.
— Да, в самом деле, — вмешался Оливер. Ему хотелось вознаградить Мону и при этом не оскорбить ее. — Без завещания никак нельзя.
— Да я уж однажды говорила об этом со своими, — сказала Мона. — Перегрин хочет, чтобы я все оставила Джоанн.
Адвокат с улыбкой вытащил из своего набитого «дипломата» готовый бланк завещания и написал на нем под диктовку Моны ее полное имя и адрес.
Потом спросил, кому она хочет оставить личное имущество.
— Личное имущество? — переспросила Мона.
— Ну да, всякие мелкие вещи.
— А-а, навроде велосипеда! — кивнула Мона. — Ну…
Она призадумалась.
— Ну, велосипед-то мой Джоанн не надобен. Попрошу-ка я Касси или Оливера отдать мой старый велосипед кому-нибудь, кому он сгодится. Э, а что, если мне попросту попросить их обойтись с моим старьем, как они сочтут нужным?
Адвокат вписал в завещание в графе «душеприказчик» «Кассиди Ловлас Уорд». Потом, когда Мона отправилась домой, адвокат с Оливером проводили ее до ближайшего паба, попросили двух незнакомых людей засвидетельствовать ее подпись и выставили им в благодарность по кружке пива.
Кассиди полагала, что распорядиться «старьем» Моны — это наименьшее, что она может сделать для пожилой женщины. Но Кассиди от души надеялась, что ей не придется этим заниматься. Оливер вернулся из паба улыбающийся, и они с Кассиди отправились в постель в самом радужном настроении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35