То, что он увидел внутри ее корсажа, не произвело на него особого впечатления. Он вообще не мог понять все эти «ахи-вздохи», «перси-ланиты» и прочую чушь, от которой сходили с ума его приятели по Пажескому корпусу. То ли дело – красивые, стройные, загорелые мальчишеские фигурки…
Он ни разу не упустил возможности потискать кого-то из младших курсантов, за кем предварительно вел долгое наблюдение, чтобы иметь на руках все козыри для полноценного шантажа в случае «сопротивления жертвы».
Из Пажеского корпуса его и выгнали с предпоследнего курса за «предосудительное поведение» – попался как последний дурак в туалете, удовлетворяя свою распаленную похоть с мелким ушастым курсантом, плаксой и ябедой… Спасибо Сергею Семеновичу Уварову, пригрел в архиве курсанта-недоучку, поскольку на военную службу его все равно бы не взяли из-за врожденного уродства… Впрочем, Жан ему неоднократно говорил, что хромота придает ему «нечто байроническое», и смотрел при этом такими темными, нежными, влюбленными – глазами…
А потом Петр Долгоруков страстно полюбил театр. Но не только потому, что его необычайно заводило шумное и красочное зрелище. Его очень привлекал темнеющий зал, лорнет, который можно было наводить на соседние и дальние ложи с целью высмотреть нечто интимное – жест, взгляд, нетерпеливое касание руки, поворот головы И трепет «объекта», уверенного, что его никто не видит в темноте. Свет в зале стали гасить совсем недавно, и обвинения в безнравственности посыпались со всех сторон – как от чопорных престарелых дам, так и от разжиревших, безмозглых тупиц мужского пола. Пьер был в неописуемом восторге, когда понял, что во время балета может безнаказанно хватать в темноте несчастного Гагарина, доводя последнего до истерики. Он рассмеялся про себя, вспомнив, как после одного из таких «развлечений в ложе» они еле доехали до дома, продолжая возбуждать и мучить друг друга в закрытом экипаже. Сейчас, собираясь в театр, он вдруг понял, что хотел бы оказаться в соседнем кресле вовсе не с Жаном…
После той дуэли он несколько раз видел Дантеса в салоне у Софи Карамзиной и еще у Александра Строганова, его однополчанина и младшего брата Идалии Полетики. Жорж явно избегал его, демонстративно поворачиваясь спиной, и это страшно бесило самолюбивого Хромоножку. При каждом удобном случае Пьер не упускал возможности наговорить ему гадостей в присутствии дам или однополчан-гвардейцев, на что Дантес обычно пожимал плечами, говоря: «Зачем спорить с больными людьми?» – или: «Подите-ка сюда, Долгоруков, я выбрал для вас самое большое пирожное, чтобы хоть чем-то заткнуть на время ваш огромный рот!».
Их резкие перепалки стали своеобразной отличительной чертой салонных вечеров, куда хозяева специально приглашали обоих, чтобы послушать их остроты. Князь Гагарин, подчеркнуто игнорирующий Дантеса, не мог, однако, не заметить, что его друг слишком часто вспоминает в разговорах молодого chevalierguarde и каждый раз меняется в лице, когда видит его. Гагарину стало казаться, что его «милый друг Пьер» нарочно преследует гвардейца, и он уже больше месяца мучительно ревновал Хромоножку к Дантесу, хотя ни разу не высказал Пьеру в глаза своих подозрений. К тому же Жан, зная непредсказуемый нрав своего приятеля, опасался, что последствия такого разговора могут быть поистине фатальными. Модное словечко, которое часто употреблял Пьер…
Сейчас, сидя в шестом ряду кресел, в ожидании начала новомодной пьесы, Петр Долгоруков был уже раздосадован и взбешен настолько, что с трудом воздерживался от циничных замечаний вслух. Вместо обычной уютной ложи его начальник Уваров на целых две недели, видимо, в качестве «поощрения», оплатил для них «кресла» в шестом ряду партера. Сам он сегодня не явился, потому как, вспомнил Пьер, собирался в лавку к Смирдину за новыми энциклопедиями. Значит, невинные «шалости» с Гагариным на сегодня отменяются, подумал Пьер, тихо зверея и злясь уже на весь белый свет, отравивший его существование до самого конца сегодняшнего вечера.
Но хуже всего было то, что как раз впереди него сидел несносный кривляка и пошлый шут, этот сочинитель популярных стишков Пушкин вместе со своими дружками – Михаилом Виельгорским и Андреем Карамзиным. Все трое оживленно болтали и слишком громко смеялись, нахально лорнируя знакомых и незнакомых дам и обсуждая вчерашний балет и юную Каратыгину в роли лесной нимфы. «Черт, – подумал Пьер, раздраженно поглядывая на уставившегося на пустую сцену Гагарина, – пошлый вздор и ненужные комментарии обеспечены до конца пьесы».
К тому же, как он успел заметить, вся троица, прибывшая за полчаса до начала, уже успела преизрядно нагрузиться вином, а в пьяном виде лохматый стихоплет бывал особенно развязен и несносен.
Тем временем нетерпение партера нарастало, и передние ряды начали отчаянно хлопать и стучать палками, требуя начать пьесу. Пушкин и его приятели, громко смеясь и аплодируя, стали кричать в сложенные рупором ладони: «Начинай! Не тяни! Давай!»
Оркестр настроил инструменты, дирижер подошел к своему пюпитру, и в ложе показался директор театра, кланяясь почтеннейшей публике. Началась увертюра, и все притихли в ожидании. Наконец, с последним аккордом музыки, взвился алый занавес, и представление началось.
Пьеса не нравилась Хромоножке. Он всегда откровенно скучал на спектаклях «из народной жизни», которые недавно вошли в моду и так нравились императорской семье. Развалившись в обитом бархатом кресле, вытянув ноги и расстегнув стильный пестрый жилет, он тайком наблюдал за ложей голландского посланника, в которой незадолго до начала спектакля заметил гвардейца Дантеса.
Украдкой поглядывая в лорнет на Жоржа, Пьер отметил про себя, что молодой блондинчик прилежно смотрит на сцену, изо всех сил пытаясь понять смысл происходящего на ней действа. Однако не забывал он и поглядывать на обнаженные плечи и белые руки прелестных дам, среди которых Пьер узнал Идалию с братом. Хромоножка поморщился, увидев, как Дантес пару раз переглянулся с рыжеволосой грацией и как та нарочито театральным жестом стиснула в руках веер. Жан беспокойно покосился в его сторону, но был успокоен незаметным нежным прикосновением руки. «Не дергайся раньше времени, Ванечка», – подумал Долгоруков, неоднократно ловивший на себе ревнивые взгляды Гагарина. Он видел Жана насквозь и прекрасно знал о его терзаниях. Ревность льстила самолюбию Хромоножки, и он умело затягивал Жана в бесконечную, сложную паутину «кнутов и пряников», когда пощечины сменялись страстными поцелуями, а надменная холодность – пылкими ласками.
Я тебя не брошу, мой милый Жан… пока не соблазню кого-нибудь поинтереснее тебя…
Тем временем пятый ряд вконец обнаглел. Пушкин, развязно закинув руки назад и сцепив их кольцом на шее, закрыл ему полсцены своей кудрявой шевелюрой, к тому же позволяя себе громко и нагло комментировать все происходящее на ней под дружный гогот своих подвыпивших приятелей. Потом все трое начали размахивать руками и вопить, и вконец расстроенный Гагарин сказал:
– Может, уедем домой? По-моему, здесь становится невыносимо!
О черт!
Именно в этот момент Долгоруков, в последний раз глянув на ложу голландского посланника, тихо охнул и чуть не выронил маленький лорнет. Жорж в темноте, думая, что никто не видит, слегка откинулся назад всем телом и положил белокурую голову на плечо сидящего сзади Геккерна, который, судя по всему, давно уже прижимал его к себе, ласково обнимая за талию…
Мелкие капельки пота выступили на широком лбу Пьера, его била нервная дрожь, лорнет впился в руку и едва не хрустнул, стиснутый до боли в побелевших костяшках пальцев. Страшная, слепая, нерассуждающая ярость наотмашь хлестнула Пьера по глазам, впившись острыми шипами в сердце. Ему показалось, что кровь в его жилах мгновенно вскипела и тут же застыла, подобно ледяной корке, сковавшей жерло вулкана. Пьер разжал пальцы и закрыл глаза, сунув лорнет в карман.
Успокойся… тебе показалось… этого неможетбытьнеможетбыть…
– Пьер?.. Что с тобой? Тебе плохо? – услышал он шепот Жана, и шок, ледяным панцирем сковавший его тело, уступил место холодной ярости и презрительному высокомерию.
– Не могли бы вести себя потише, милостивый государь? – не допускающим возражения тоном обратился Долгоруков к Пушкину. – Из-за вас ничего не слышно!
Троица разом обернулась к Пьеру, и три пары глаз вызывающе и нагло уставились на него, пытаясь понять, чего же хочет этот развязный юнец.
– Вы это мне? Я не ошибся? – издевательским тоном осведомился Пушкин, нехорошо усмехаясь, отчего его несомненная схожесть с обезьяной стала еще заметнее. – Я, молодой человек, не имею чести вас знать – да и не желаю, откровенно говоря! Но если бы вы знали, с кем имеете честь находиться рядом, то непременно бы прокусили себе жилетку от не-вы-но-си-мой зависти! – последнюю фразу он нарочно прогнусавил мерзким тонким голосочком, подражая известной приме, и Виельгорский с Карамзиным одобрительно захихикали.
Неожиданно обидчик протянул руку с невероятно длинными ногтями к жилету Пьера и вытащил из нагрудного кармашка его лорнет.
– Премиленькая штучка, вы не находите? – обратился поэт к своим онемевшим от его выходки спутникам. – А зачем вам, mon ami, запасной глазик? Я видел вас в фойе – мне кажется, вам лучше поскорее обзавестись запасной ногой! И еще кое-какими дополнительными частями тела, чтоб было удобнее прижиматься к вашему любезному дружку!..
Пушкин попал в точку, сам того не зная. Со всех сторон на них зашикали, однако побагровевший Пьер уже никого не видел, кроме своего кудрявого когтистого обидчика, которого готов был разорвать в клочья. Гагарин лениво препирался с Андреем Карамзиным; музыканта Виельгорского уже успела утомить дурацкая перепалка, и он тщетно пытался всех утихомирить. Публика начинала роптать, неодобрительно глядя в монокли на двух возмутителей спокойствия, и Пьер, схватив нетвердо стоявшего на ногах Пушкина за лацкан фрака, выволок его в пустое фойе. Гагарин вышел вслед за ним, туда же последовали Карамзин и Виельгорский.
– Я вам сказал – уберите руки! – шипел Пушкин, пытаясь оторвать от себя цепкие пальцы Хромоножки. Он уже успел растерять весь запас остроумия и теперь нес какой-то пошлейший вздор о дуэли, пистолетах, стрельбе на десяти шагах и прочую разную чушь, на которую Долгоруков реагировал холодно и надменно, как на пьяный бред. В конце концов Карамзину удалось уговорить Пушкина немедленно вернуть Пьеру лорнет и ехать домой, и тот нехотя согласился, продолжая, впрочем, злобно выкрикивать непристойности в сторону Пьера.
– Забирайте вашу модную игрушку, архивный денди, и не попадайтесь мне больше на глаза! – шипел поэт, размахивая руками и норовя заехать ногтем в глаз Пьеру. – Я вас запомнил, имейте в виду! Сразу видно – уваровский протеже… ну попадитесь мне еще раз!..
Внезапно размахнувшись, он швырнул лорнет на пол. Стекло вылетело из дужки и разлетелось на мелкие осколки.
– А теперь извольте наклониться и осколочки собрать, дабы никто случайно не пострадал! – заявил обнаглевший пиит, но в следующий момент сам, поскользнувшись на куске стекла, полетел на пол под издевательский хохот Пьера и Жана.
Виельгорский протянул ему руку, поэт встал и, приглаживая рукой непокорную кудрявую шевелюру, шепотом спросил у него:
– Что это за тип?
– Князь Долгоруков Петр Владимирович… Александр Сергеевич, у тебя кровь на руке… Вот, платок возьми… К черту эту сволочь, но ты и сам хорош, ничего не скажешь… Пошли, пошли… Ох и устроит тебе твоя Мадонна за пьяную драку, я тебе обещаю!
– Вы слышали, что я сказал? – повторил Пушкин, гордо вздернув вверх подбородок, что, впрочем, не делало его выше. Пьер, не удостоив обидчика ответом, смотрел на него с невыразимым презрением в холодных прозрачных глазах. – Завтра я вас убью! Секундантов выбирайте сами – а стрелять, кстати, вы умеете, мой мальчик, или мне вам на месте объяснить, как пользоваться пистолетом?
– Немедленно прекратите, Александр! – Неизвестно откуда налетевшая Идалия с дикой грацией рыжей кошки яростно метнулась на защиту Пьера. – Я все видела! Я сегодня же расскажу обо всем Натали! Хотите, чтобы завтра весь Петербург говорил только о том, что вы убили на дуэли Пьера Долгорукова? Постеснялись бы! Вы ж в два раза старше – а ума так и не нажили! Пьер, идите-ка сюда, mon cher… Да замолчите же, Пушкин, – мне совершенно неинтересно знать, кто первый начал! Немедленно извинитесь друг перед другом!..
Пьер молчал. Ему давно надоело все это пошлейшее «театральное представление», которое сейчас разыгрывалось в пустом фойе. Ледяной холод сковал его сердце и мозг, а происходящее волновало его не больше, чем судьба разлетевшегося на осколки лорнета. В этот момент в зале зажегся свет, и зрители потянулись к выходу.
– …Александр Сергеевич, ну хватит, все, все… – лепетал Андрей Карамзин, хватая поэта за руки. Тот, внезапно опомнившись, вдруг очень серьезно посмотрел в глаза Пьеру и сухо сказал:
– Может быть, я и был не прав… Но учтите, князь, я всегда приношу несчастье тем, кто мне неприятен. Я пришлю вам новый лорнет. Прощайте.
Долгоруков надменно кивнул, в глубине души тронутый извинением Пушкина, которого никак не мог ожидать. Довольная исходом нелепейшей ссоры, Идалия нежно поцеловала поэта в щечку, что-то прошептав ему на ухо, но при этом кокетливо скосила глаза на кого-то еще, справа от Пьера. Этим «кем-то», разумеется, оказался Жорж Дантес, выходивший из залы под руку с улыбающимся Геккерном. Парочка, заметив Idalie, тут же направилась к ней, не обратив внимания на Пьера и Гагарина.
– Как вам понравилась пьеса, господин барон? – защебетала очаровательно улыбающаяся рыжая кошка, излучая светскую любезность и обаяние. – А вам, Жорж? Нет, правда же, все так замечательно, и такие красивые декорации, и…
– Ну как же я мог оценить пьесу, дорогая Idalie, если смотрел только на вас? – рассыпался в комплиментах Жорж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34