Геккерн безразлично, но с оттенком легкого презрения проводил ее глазами. Вслед за ней кинулась Александрина, и барон услышал последние слова Катрин – он все равно будет моим, Азинъка, вот увидишь! Я никому его не отдам… Никому!..
Ну ты и дура, оказывается… экзальтированная и манерная дура… Размечталась… – с неприязнью подумал Луи, недобро прищурившись вслед стремительно улетавшей, как будто в ожидании грозы, смуглой «ласточке».
Natalie, по-прежнему никого и ничего не видя, все кружилась и кружилась в объятиях Жоржа, как механическая кукла, и улыбалась, и приседала, и вскидывала тонкие руки, грациозно взлетая и вновь плавно опускаясь на паркет в такт музыке.
…Tour, battement, jete, reverence…
– …О, какая красивая пара, вы не находите, Софи? Мадам Пушкина и месье Дантес…
– …Ее муж страдает припадками бешенства – говорят, в такие моменты он себя не помнит и у него идет пена изо рта…
– …Я сама слышала, как Катрин рассказывала Вяземской, что он пускает в ход кулаки, – бедная девочка…
– …Пушкин вызовет его… Этот белобрысый мальчик допрыгается – говорят, что он ухаживает за мадам Пушкиной уже давно…
– …Нет, за ее сестрой Катрин!
– …Кто же станет ухаживать за Катрин, когда рядом – Мадонна Рафаэля!
– …Это возмутительно! И как он это терпит?
– …А я бы на ее месте только и делала, что наставляла ему рога, дорогая Стефани, – в свете все говорят, что Пушкин серьезно влюблен в ее сестру Alexandrine!
– …По-моему, Nathalie опять беременна, и в ее положении…
– …А говорят, что дело вовсе не в поручике Дантесе… Нет-нет, я не скажу, но могу только догадываться… гхм… отойдемте в сторонку, дорогой граф, нас могут услышать…
– …Ну что ты опять уставился на него, Пьер? Что молчишь?.. Я сейчас же уеду! У меня нет больше сил это терпеть… Ты что, преследуешь его?
– …Жан… не дуйся на меня и не ревнуй, mon cher… Смотри – сейчас будет смешно…
Как холодно, подумал барон, нервно застегивая фрак и с трудом находя дрожащими пальцами пуговицы.
К нему подошел Отто, как всегда, сияя улыбкой, но, встретив его взгляд, замер и, с трудом подбирая слова, спросил:
– Геккерн, старина, ты в порядке? На тебе лица нет – ты, часом, не пьян, друг мой?
Не вполне удовлетворенный его отрицательным ответом, он проследил направление его взгляда и грустно улыбнулся, опустив глаза.
– Оставь, mon ami, – произнес он. – Он теперь твой сын… заботься о нем, о его счастье, и если ему хорошо – то почему же тебе должно быть плохо?
– А кто тебе сказал, что мне плохо? – взорвался Геккерн. – Да я с удовольствием подыскал бы ему подходящую партию, но эта дама, как мне кажется, не вполне подходит для такой роли – муж, семья, дети… Но она выглядит так, как будто их не существует! Как будто здесь вообще никого нет, кроме них двоих! Не могу сказать, Отто, что я большой моралист, – барон хмыкнул, скривив губы в циничной усмешке, – но должны же быть хоть какие-то рамки приличия для замужней дамы! Она забывается, по-моему!
– Ну, муж-то не даст ей о себе забыть. Достаточно посмотреть на него – бедняга Пушкин просто в бешенстве. Еще пять минут таких танцев – и, боюсь, он разорвет Жоржа на куски! Африканская кровь… О Господи – ты только посмотри, что вытворил Пьер Долгоруков!
Пушкин стоял один, опершись на кресло, и издалека наблюдал за танцующими. Его смуглое, оливковое лицо казалось синеватым от бледности, а темные вьющиеся бакенбарды придавали его вытянутому лицу, искаженному ненавистью и злобой, поистине сатанинский вид. Сходство со злобным чертом довершил молодой князь Долгоруков, который, проходя мимо Пушкина, с наглой усмешкой показал пальцами рога над его головой.
К поэту подошли Фикельмоны и мать Долли – Элиза Хитрово, которую в свете называли Лиза голенькая за ее чересчур откровенные наряды, демонстрирующие жирные обвисшие прелести. «Не пора ли набросить завесу на прошлое?» – ехидничали злые языки, обсуждая очередной наряд стареющей нимфы. Элиза, впрочем, не собиралась сдаваться и изо всех сил соперничала с дочерью – красавицей Долли, супругой австрийского посла.
Долли в прелестном бархатном платье, затканном крупными серебряными розами на черном фоне, с тонкой черной бархоткой и медальоном, нежно обнимающим ее хрупкую шею, казалась царицей ночи, чья загадочная тень легко скользила по светлым бликам паркета, увлекая за собой звездный хоровод обращенных к ней комплиментов.
– Долли, ну что мне делать? – шептал поэт, задыхаясь от негодования. – Я сейчас же пойду и дам ему по физиономии – этот самодовольный тип, негодяй, что он возомнил о себе, гвардейская сволочь…
– Пушкин, когда вы собирались на ней жениться, разве я вас не предупреждала? Надо было меня слушать!
– Елизавета Михайловна, я – несчастный человек… Я убью его! Вы только посмотрите – да как он смеет, негодяй!
– Пушкин, о чем ты говоришь! Жорж – милый мальчик, и потом он вечно волочится за всеми красивыми женщинами, a Natalie, несомненно…
– Александр, выбирайте выражения, друг мой! – рассмеялся австрийский посланник, перебив свою жену. – Я полагаю, ваша прелестная супруга была бы страшно удивлена, заметив, что вы сами не веселитесь! Посмотрите, сколько вокруг красавиц, Пушкин! Не-е-ет, я вас совсем не узнаю – и что только семейная жизнь делает с людьми… А помнится… гхм… – Посланник выразительно закатил глаза, незаметно кивнув в сторону молодящейся тещи.
«Эка невидаль, – раздраженно подумал поэт, глянув в сторону Лизы голенькой. – Ты еще не все знаешь, mon ami, – а ты молчи, милая Долли, молчи…»
Пушкин, поцеловав дамам ручки, быстро прошел к столу и, плеснув себе в рюмку водки, выпил не закусывая. В это время мазурка кончилась, и Дантес, поклонившись и взяв Натали под руку, подвел ее к окну, продолжая смеяться и весело болтать, не сводя с нее восхищенного взгляда сияющих голубых глаз.
– Вы не можете так уехать… Останьтесь… Помилуйте, а как же котильон? – говорил он, переплетя ее тонкие пальцы со своими и преданно глядя ей в глаза. – Ну вы же не покинете меня здесь одного, Наташа? Я никого не вижу, кроме вас, я просто ослеплен…
– Если вы так хотите, Жорж, то я, так и быть, останусь, но ненадолго… – прошелестела в ответ Натали, склонив голову на плечо молодому человеку.
Оглянувшись, она заметила, что прямо за ее спиной стоит бледный, с перекошенным от злости лицом Пушкин и вслушивается в каждое сказанное ими слово.
– Позвольте вам заметить, милостивый государь, – ледяным тоном начал он, обращаясь к Дантесу, – что моя жена уедет отсюда независимо от вашего на то желания или согласия. Я бы посоветовал вам впредь выбирать более учтивые выражения для разговоров с замужними дамами, если вы, разумеется, способны на такое, в чем я уже сомневаюсь. Как это твои маленькие ушки выслушивают такое количество казарменных пошлостей, моя дорогая? – сказал он с кривой улыбкой, обернувшись к Натали и целуя ей руку.
Таша вспыхнула, прикусив губу, но тут раздались первые аккорды котильона, и Жорж, чье самолюбие было всерьез задето, подчеркнуто вежливо обратившись к Пушкину, произнес:
– Могу ли я пригласить на танец вашу жену, Александр?
– Да уж понятно, что не меня, – скривив губы в презрительной усмешке, ответил поэт. – Хотя, как мне кажется, дай вам волю, вы запросто смогли бы тут выбрать себе в пару кого-нибудь посмазливее! Какого-нибудь хоро-о-о-ошенького мальчика, не так ли, мой золотой? Вон смотрите – Петечка Долгоруков просто ест вас глазами, нет, ну как трогательно, – кажется, ему с некоторых пор стали нравиться блондины! Да он к вам явно неравнодушен, месье Дантес! Правда-правда…
– Александр! Немедленно прекрати это – как ты смеешь!
Дантес вспыхнул, покосившись на ненавистного Хромоножку, который действительно с интересом уставился в их сторону.
…Давненько тебя не было видно, хромая сволочь, – попробуй только подойти ко мне…
Наташа, не веря своим ушам, потрясенно смотрела на мужа своими янтарными глазами, в которых сейчас полыхала плохо скрываемая ярость.
О, как вы прелестно злитесь, богиня… Я бы все отдал только за то, чтобы вы со всей силы влепили мне пощечину… Но только для начала я разберусь с вашим ревнивцем…
Вмиг овладев собой, Дантес расхохотался прямо в лицо своему кудрявому обидчику.
– В таком случае я готов пригласить вас, господин Пушкин, – право же, вы мне кажетесь таким милым и трогательно юным в вашем камер-юнкерском мундире!
– Вы ответите мне за оскорбление, поручик!
– К вашим услугам, господин Пушкин.
– Не смейте! – внезапно громко и властно произнесла Натали, и мужчины от неожиданности растерялись, не зная, как отреагировать. – Вы мне смешны – оба! Пушкин – ты хотя бы понимаешь, что именно ты сказал барону Геккерну? Это же неслыханно! Немедленно извинись!
На лице Пушкина появилась гримаса, выражавшая крайнюю степень брезгливости, как будто прямо у него перед носом вдруг оказался большой кусок дерьма.
– А кто у нас тут Геккерн? – прогнусавил он. – Ах да! Папин любимый сын – а я и запамятовал… Виноват, барон – память, знаете ли, девичья…
Только присутствие Наташи удерживало Дантеса от пощечины, а ему невыносимо хотелось как следует приложиться к кривляющейся обезьяньей физиономии Пушкина.
– Имейте в виду, господин придворный сочинитель, – сказал он твердо, – если вы желаете поговорить – я к вашим услугам. Наш разговор, надеюсь, не окончен.
Сухо кивнув, он вышел из бальной залы.
Первым движением Луи было догнать, обнять, потребовать объяснений, но он сдержался.
В конце концов, Брей прав – он твой сын… И сам все тебе расскажет… А ты не будь слишком навязчив, папаша…
Огромная бальная зала показалась ему сейчас, когда ее покинул Жорж, совсем пустой, холодной и безжизненной, как будто ранняя метель закружила в вальсе танцующие пары, безлико и отстраненно скользившие по паркету в блеске звезд, бриллиантов и эполет. Холод, как предчувствие смерти, вновь болезненным вихрем заметался в его груди, и он увидел, как на фоне искрящихся белых стен, слившись в объятиях на скользкой дорожке пола, вальсировали прозрачные ледяные фигуры, и их нежные, светящиеся лики, повернутые друг к другу, медленно сливались в изысканном, лишенном страсти и томления, долгом, никогда не оттаивавшем поцелуе…
Он спал тревожно, часто просыпаясь, и с изумлением смотрел на свернувшуюся рядом с ним женщину, как будто видел ее впервые; и, вглядываясь в ее мягкие, расслабленные счастливым сном черты, отчетливо сознавал, что совершил преступление.
Этого нельзя было допустить. Никогда, ни при каких обстоятельствах.
Ты предал сам себя, Жорж… и ее, и Луи, и Наташу… Ты – мерзавец, как же мог ты поддаться на уговоры…
Надо было сказать ей правду. А он не смог…
…Стоя с сигарой на холодном летнем балконе, спрятавшись от всех – друзей, врагов, проницательных взглядов, двусмысленных улыбок и грязных сплетен, он снова видел перед собой нежное лицо Таши, ее хрупкий стан, медовые глаза и тонкие пальцы, отвечавшие на его пожатие.
Nathalie… Он готов был до бесконечности повторять ее имя, понимая, как нелепо и смешно было влюбиться именно в ту, в которую приказано было влюбиться. Но он готов был поклясться, что прекрасная женщина отвечает ему взаимностью, вспоминая ее ответные взгляды, нежный голос, тихий смех… Он закрыл глаза и вновь представил, как он обнимает ее за талию и, наклонившись совсем близко, шепчет ей на ухо: Quevousкtesbelle, Nathalie… Jevousaime…
И снова она засмеется и посмотрит на него прелестным, неопределенным, чуть косящим взглядом своих прозрачных янтарных глаз, вскинув невероятной длины, загнутые кверху ресницы, а ее влажные, полураскрытые розовые губы будут тихо произносить его имя, как только она одна может его произнести…
Внезапно черное осеннее небо вспыхнуло, осветившись ярким, сказочным блеском фейерверка, и засияло всеми оттенками экзотических цветов. Тонкие разноцветные змейки, медленно тая, сползали с тяжелого, свинцового неба, вновь и вновь взметаясь вверх яркими всполохами фантастических огней.
Тяжелая балконная дверь скрипнула, и Жорж, на мгновение ослепленный очередным всполохом фейерверка, увидел высокую и тонкую женскую фигуру, шагнувшую навстречу ему.
Natalie!..
Ни секунды не раздумывая, он протянул руки и с силой привлек ее к себе, и, проведя пальцем по ее мягким губам, закрыв глаза, впился в ее рот долгим, страстным поцелуем. Дама слабо ахнула, но не сопротивлялась, а довольно неумело, хотя и пылко отвечала на его ласки, и вдруг резко отстранилась, прошептав:
– Не надо, Жорж, прошу вас…
– Катрин?! Боже… да как же это я… простите, ради Бога – я не хотел вас обидеть… – растерявшийся Дантес на мгновение онемел, поняв, кого он только что принял за Наташу.
Как вы похожи на свою сестру, Катрин… моя темная леди…
Катрин низко склонила голову, обхватив лицо руками, и ему показалось, что она сейчас упадет, переломится пополам, безутешно расплачется от обиды и отчаяния, потому что он виноват перед ней, потому что она догадалась…
– Жорж, – прошептала она, задыхаясь – от слез или от нежности, – что вы натворили… Я люблю вас – вы же знаете, да? Вы же давно все поняли – а я не могу больше скрывать это от вас…
Схватив его руку, она прижала ее к своим губам, и он почувствовал, как ее теплые слезы упали на его вмиг ставшие ледяными ладони.
– Катрин… о, благодарю вас… Я вас не стою, право, – и я не сделаю вас счастливой…
– Я счастлива с той минуты, как впервые увидела вас, Жорж, – она тихонько засмеялась сквозь слезы, – летом… Вы лежали голый на песке и спали… Вы такой красивый – как принц из волшебной сказки… а мне хотелось, чтобы вы открыли глаза и посмотрели на меня, но вы так сладко спали…
Так вот чьи следы остались на песке! Значит, это была Катрин…
Хорошо, что она не видела в темноте, как сильно он покраснел.
– Я знаю, Жорж, что вы не любите меня…
– Это не так, Катя…
– Молчите… и не лгите мне. – Она внезапно горестно рассмеялась, закинув голову. – Но я прошу вас… Ну просто пообещайте мне одну вещь… Обещаете, Жорж?
Ее голос сейчас прозвучал настойчивее, ниже и обольстительнее, и в нем уже не осталось и следа смущения и робости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34