– Пьер… не делай этого, прошу… Да и не хочу я этого – мерзко это, не по-христиански… Бог ему судья – ну подумаешь, обозвал… Ну что ж с того – да, молод слишком, и к тому же… гхм… он ведь прав, Петенька, по сути своей, а кто ж на правду обижается? Тем более что я ему сказал – вам, мол, Пушкин, правда глаза колет, а сам же на эту правду потом и обиделся…
– Нет. Он просто воспользовался твоей слабостью, Жан, понимаешь? Добротой твоей и христианской склонностью все прощать… Но я не ангел в отличие от тебя, mon cher, и я не желаю подставлять свою щеку, как ты подставляешь свою, если есть возможность в отместку хлестнуть по чужой! Давай… пиши, что я тебе продиктую'. И хватит соплей, надоело! – прикрикнул он на Жана, который снова приготовился было возражать.
Сочиненный Хромоножкой анонимный пасквиль Гагарин переписал восемь раз по-французски нарочито крупными, угловатыми печатными буквами. Он был рассчитан на то, что Пушкин непременно выставит себя на посмешище в глазах всего Петербурга, преуморительно носясь по городу в поисках обидчика, рассказывая всем и вся о своих подозрениях и наверняка решив, что это – дело рук Дантеса или его приемного отца.
Вот теперь вы точно вызовете Дантеса… Пристрелите его, господин Пушкин, но смотрите – не промахнитесь… И тренируйте руку – уже пора…
А вот и печать – одна из тех, масонских. Запечатав ею конверт, Долгоруков, страшно довольный своей затеей, решил отправить эти письма из разных мест, даже из провинции, но так, чтобы все они дошли до адресатов в один и тот же день.
КАВАЛЕРЫ ПЕРВОЙ СТЕПЕНИ, КОМАНДОРЫ И РЫЦАРИ СВЕТЛЕЙШЕГО ОРДЕНА РОГОНОСЦЕВ, СОБРАВШИСЬ В ВЕЛИКОМ КАПИТУЛЕ ПОД ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВОМ ДОСТОПОЧТЕННОГО ВЕЛИКОГО МАГИСТРА ОРДЕНА, ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВААЛ. НАРЫШКИНА, ЕДИНОГЛАСНО ИЗБРАЛИ Г-НА АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА КОААЪЮТОРОМ ВЕЛИКОГО МАГИСТРА ОРДЕНА РОГОНОСЦЕВ И ИСТОРИОГРАФОМ ОРДЕНА.
НЕПРЕМЕННЫЙ СЕКРЕТАРЬ ГРАФ И. БОРХ.
Рука Геккерна дрогнула, когда он закончил читать анонимный пасквиль, принесенный Отто Бреем. Невероятный по своей низости поступок, совершенный неизвестным негодяем, прячущимся в тени и наверняка потирающим ручки в восторге от собственного остроумия, был явно направлен против Александра Пушкина и его супруги. Барон с неизменным уважением относился к русскому поэту, хотя и читал в оригинале совсем немногие из его стихов, но с трудом терпел его развязные выходки, которым неоднократно сам был свидетелем.
Нарышкин… да, он слышал об этой истории. Муж официальной любовницы царя Александра I в течение пятнадцати лет, сделавший блестящую карьеру при дворе. А этот Борх… про него, кажется, говорили, что он живет с форейтором, а жена – с кучером. Тоже, стало быть, рогоносец…
Боже, какая мерзость…
Луи брезгливо швырнул письмо на стол и поднял наконец глаза на Отто, который нервно качал ногой, сидя в кресле напротив и разглядывая ногти.
– Зачем ты мне это принес, я не понимаю… – поморщившись, сказал Геккерн, зачем-то стискивая в руке карандаш. Тревожное молчание друга уже начало беспокоить его. – Объясни мне наконец – что это? Или, может, ты считаешь, что это забавно? Где ты это взял?
– У Нессельроде… я хотел тебе еще вчера это показать, но ты увлекся разговором с госпожой Пушкиной, когда все вокруг только и говорили, что об этом!
– Погоди… а откуда у него? – взбешенный Геккерн не мог прийти в себя от возмущения. – Брей, дружище, мне это действительно не кажется смешным…
– Я не знаю. – Обычно веселый и жизнерадостный, Брей хмуро уставился в пол, продолжая качать ногой и избегая смотреть на Геккерна. – Вчера человек семь получили такие дипломы – Нессельроде, Карамзина, Хитрово… сам Пушкин тоже. Знаешь… Луи, я ничего не хочу сказать… но Карамзина с Хитровой в один голос вопили, что это ты написал…
Геккерн, не веря своим ушам, в немом изумлении уставился на пасквиль, затем на Брея. Карандаш сломался пополам, хрустнув в его руках, и он тяжело грохнул кулаком по столу, едва не свалив серебряную вазу.
– Что ты несешь?! Как… как у тебя язык повернулся сказать такое? И потом… скажи мне, Брей, дорогой, – ты что, держишь меня за идиота?
– Луи, я и не думал…
– Нет уж! Теперь дослушай меня до конца, Отто, и не перебивай! Ты знаешь, как мне тяжело далась моя дипломатическая карьера! И даже если бы я был негодяем и захотел оскорбить кого-то – я бы все равно не написал этого, потому что я не кретин и сам себе нагадить не могу! Ты что, не понимаешь, чем кончаются такие штучки? Они же не могут пройти безнаказанными – Пушкин непременно найдет и вызовет обидчика, а дальше что? Дуэль, чья-то смерть и уж, само собой, конец моей карьеры и высылка из России ко всем чертям!..
– Луи, Пушкин тоже уверен, что это написал ты или Жорж…
– Жорж?.. Да я его уже четвертый день здесь не вижу, Отто! Вот смотри – он записочку мне прислал. Наказали его за плохую организацию гвардейского смотра, – барон впервые за все время улыбнулся, вспомнив о Жорже, – сидит в казармах безвылазно и жалуется мне на жизнь, просясь домой. Охота была ему под пулю лезть из-за этой дряни… Слушай – а кто мог это сделать?
Брей задумчиво пожал плечами, но взгляд его потеплел, легко коснувшись Геккерна.
Прости меня, дурака, Луи, как я мог принести тебе этот кусок дерьма?..
– Представления не имею… Но одно понятно – кто-то хочет выставить Пушкина рогоносцем, опозорить его жену…
– И поссорить его с царем – намек, по-моему, понятен…
– Луи, все знают, что Жорж и мадам Пушкина влюблены… Я не понимаю, при чем здесь государь… это выпад в сторону Жоржа, и я опасаюсь самого худшего…
Резкий звонок в дверь прервал затянувшуюся паузу. Геккерн вздрогнул, закрыв глаза и обхватив руками голову, как будто хотел заткнуть уши. Через минуту камердинер Геккерна доложил:
– Иван Николаевич Гончаров. С известием от господина Пушкина.
Посланник, вмиг став белее мела, на ватных ногах пошел встречать младшего брата Гончаровых, Ивана. Брей хотел было откланяться и уйти, но барон жестом удержал его.
Молодой человек, миловидный и румяный с мороза, с чуть косящими, как у сестер, карими глазами, с натянутой вежливостью поздоровался с обоими послами и встал у двери, несмотря на любезно предложенное ему бароном кресло.
– Чем могу служить? – сдержанно и без особых церемоний спросил Геккерн, скрестив на груди руки и смерив молодого человека с головы до ног надменным взглядом.
– Я имею честь передать вашему сыну господину Дантесу-Геккерну вызов на дуэль от Александра Пушкина! – выпалил тот. – Поручик Дантес оскорбил моего свояка, и теперь должен будет защищать свою честь как подобает дворянину.
– Давайте письмо. Это, надеюсь, письменный вызов? – холодно поинтересовался барон, не сводя с Гончарова-младшего тревожно потемневших глаз.
– Нет… Cartelverbale .
– Благодарю вас, господин Гончаров, непременно передам, – сухо отозвался Геккерн. – Что-нибудь еще?
– Нет… Я уже все сказал, – растерянно произнес юноша, стушевавшийся под пронзительным взглядом ледяных серых глаз барона, но, несмотря на это, пытавшийся держаться гордо и независимо, высокомерно вздергивая подбородок, отчего его слова прозвучали еще более нелепо и излишне пафосно.
– Не смею вас больше задерживать, милостивый государь.
– В таком случае вынужден откланяться, – гордо заявил юный выскочка, которого явно интересовало только то, как он выглядел, передавая барону вызов Пушкина. Он успел уже несколько раз взглянуть на себя в большое зеркало, висевшее в гостиной, и с важным видом провести рукой по каштановым волнистым волосам.
Выпроводив гостя, Геккерн повернулся к Брею и потерянно дернул застывшими серыми губами, пытаясь изобразить улыбку. Руки у него дрожали, голос срывался, и он открыл дверцу буфета, достав графин с водкой и две рюмки.
– Отто…
– Успокойся, Луи, даст Бог, все обойдется.
– Нет… не обойдется, Брей… Надо, чтобы скорее вернулся Жорж… Говорил я ему насчет этой Натали – не доведет она его до добра… Но он не слушал… Пить будешь?
– Давай, Луи, – за удачу. Пусть она не отворачивается от нас…
– Угу, – мрачно усмехнулся Геккерн, одним махом опрокидывая рюмку. – И не поворачивается жопой…
…Первым движением Пьера было подойти к мадам Пушкиной и отдать ей выпавшую из ее руки записочку со словами: «Вы, кажется, что-то потеряли, мадам!»
Но, чуть поколебавшись, он тихо вышел за дверь и повернул направо, в бильярдную, где в дальнем углу сидели и болтали по-французски два старичка, сотрудники посольства и коллеги Нессельроде. Вежливо раскланявшись с обоими, он отвернулся к окну и, спрятавшись за штору, вытащил написанную по-французски записочку и быстро прочитал ее.
Моя обожаемая Натали!
Я надеюсь, что Вы не собираетесь надолго задерживаться в гостях у Нессельроде. Меня они уже преизрядно утомили, и единственное существо, которое я по-настоящему желал бы видеть, – это Вас. Смею надеяться, богиня, что Вы не откажете мне в моей скромной просьбе и уедете от них не позднее чем в половине седьмого вечера.
Я буду ждать Вас, как всегда, в розовом будуаре.
Преданный Вам, Н.
О Господи…
На миг ему снова стало страшно, как тогда, на балу, когда он поспешно удирал, не разбирая дороги, через все коридоры Зимнего дворца, и был почти уверен, что за ним гонятся.
Авторство записки не вызывало сомнений, к тому же государь был здесь, у министра иностранных дел, и не сводил блестящих глаз с госпожи Пушкиной, которая вот уже полчаса увлеченно беседовала с голландским посланником.
Долгоруков, раскланявшись с Геккерном, сразу обратил внимание на то, что он приехал один, без Жоржа, и был крайне раздосадован, хотя и не показал виду.
Вот и хорошо, что его нет… ты же не собираешься убить его прямо сейчас…
Он пристроился поближе к посланнику и Пушкиной. Они беседовали тихо, вполголоса, и до Пьера долетали лишь обрывки фраз: «Я умоляю вас быть честной до конца – или быть с ним, или прекратить…», и в ответ тихий шепот Натали: «Я не принадлежу себе, хотя мое сердце отдано ему…»
Ложь… Нет у тебя никакого сердца, манерная заводная кукла…
Вечно оголенная Елизавета Хитрово, закатывая глаза и привычно кокетничая, нарочито громко и деланно на что-то негодовала, Катрин без умолку болтала с Россетами, Азинька бросала на Пушкина встревоженные взгляды, видя его неестественно оживленное состояние, которое можно уже было назвать близким к истерике. Сначала шепотом, вполголоса, а потом уже в открытую в салоне начали обсуждать анонимные пасквили, которые получили некоторые из присутствующих на рауте гостей.
Гагарин, которому казалось, что все показывают на него пальцем и кричат: Это он! Разве вы не знаете – это он написал! – смотрел в сторону, заметно нервничая, делая вид, что ему просто неловко обсуждать подобные вещи с кем бы то ни было, и старался держаться поближе к Уварову, который давно не кланялся с Пушкиным из-за его злой эпиграммы. Сам Пушкин уже начинал, по своему обыкновению, заводиться, злословить и размахивать руками, втягивая в обсуждение все большее количество народу, время от времени бросая полные презрения взгляды в сторону Геккерна, беседующего о чем-то с его женой.
Барон, однако, был совершенно не в курсе происходящего и выглядел задумчивым и утомленным, как будто погруженным в себя, в течение последних пяти минут разглядывая некую точку на стене невидящими и не останавливающимися ни на чем продолговатыми затуманенными глазами. Затем, завершив разговор с Натали Пушкиной, он внезапно заторопился домой, глянув на часы и извиняясь, что ему нужно сделать еще несколько визитов. Внезапно все замолчали, провожая его странными, подозрительными взглядами, но он, рассеянно одевшись и намотав на шею теплый шарф, откланялся, так ничего и не заметив…
…Сунув записку в карман, Хромоножка искоса наблюдал за царем и Пушкиной.
– Куда ты, Таша? – подозрительно спросил жену поэт, видя, что та вдруг спешно засобиралась уходить.
– Я ненадолго заеду к тетке, Загряжской, Пушкин, – нежно проворковала Натали, поправив локоны на тонкой шейке и глядя на мужа в отражение огромного серебряного зеркала.
– Будь осторожна, Ташенька, – холодно, скользко… Береги себя… Катрин едет с тобой? Или Александрина?
Натали не была готова к этому вопросу и лишь застенчиво улыбнулась в ответ, пожав плечами и очаровательно захлопав ресницами.
– Я же совсем ненадолго – я даже не знаю, дома ли тетя, – пропела она. – Хотела забрать у нее теплые вещи для детей – помнишь, оставляла весной, когда внезапно жарко стало, – они переодевались да там все и оставили…
Пушкин кивнул в ответ, подав ей отороченную песцом шубку, и красавица, расцеловавшись со всеми, исчезла. Вскоре, сославшись на неотложные дела, уехал и государь, и спор об анонимных дипломах, который при нем шел вполголоса, разгорелся вновь в полную силу.
Пьер, иронически подняв бровь и скрестив на груди руки, чуть покачиваясь на каблуках, с притворным вниманием слушал пылкие излияния Елизаветы Хитрово, которая не переставала клеймить позором «гнусного негодяя, состряпавшего подобную гадость», и уже в открытую называла имя барона Геккерна.
– Подумать только – и он посмел делать вид, что ничего не случилось! – высоким, визгливым голосом вещала она в расчете на всеобщее внимание. – Бедняжка Натали – представляю, каково ей было выслушивать болтовню этого интригана! Интересно, о чем они говорили столько времени? Я просто уверена, что это он написал. Говорят, что он… – она понизила голос до шепота, отработанным жестом поправив ожерелье в глубоком вырезе декольте и театрально закатывая глаза, – ну, вы же понимаете, милый Пьер, вслух об этом упоминать не принято, но мне кто-то говорил, что барон самым жестоким образом принуждает несчастного Жоржа к сожительству, выдавая его за своего сына! Теперь все понятно – у меня нет никаких сомнений в том, что он просто ревнует Жоржа к Ташеньке и угрожает ему и ей! Но она же такая робкая и застенчивая… кружевная душа…
– Александр Сергеевич, миленький!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34