Дипломат, твою мать…
– Как вы смели явиться в мой дом? – прошипел Александр, стоя на верхних ступеньках лестницы и сверху вниз с ненавистью вглядываясь в размытые темнотой тонкие черты посланника, который был почти на голову выше его. Пускать его на порог он не собирался и жаждал только одного – чтобы этот самоуверенный негодяй поднялся чуть повыше. Тогда бы он мог запросто столкнуть его со ступенек. Каменная лестница слегка обледенела от мороза, и он мог бы потом сказать, что Геккерн сам поскользнулся и упал…
И еще было бы неплохо, если бы ты сломал себе шею и сдох, как собака…
Поняв, что в дом его не пригласят, Геккерн перестал улыбаться, но протянул руку, которую никто, разумеется, не пожал, и вежливо поздоровался. В ответ снова раздалось угрожающее шипение и поток оскорблений на русском языке.
Ладно – можно и по-русски, решил Луи, неплохо знавший этот язык. Только я не понял – почему этот маньяк позволил себе оскорбить мать Жоржа?
– Господин Пушкин, – сухо начал Луи, – я бы хотел попросить вас все же выслушать меня – по возможности спокойно и без оскорблений. Я верю, что мы можем поговорить и понять друг друга…
Понять тебя, старый сводник? Беснующийся внутри Александра разъяренный африканский демон забыл, что посланник был всего лишь на несколько лет старше его. Вот дерьмо!..
– Что вам угодно? – Желваки на его скулах напряглись, челюсти сжались, а ядовитой слюны во рту хватило бы на парочку полноценных плевков в лицо сдержанного и вежливого Геккерна.
Ну хорошо – послушаем, что ты скажешь, развратная свинья…
– Я хотел бы, чтобы вы поняли одну очень простую вещь – вы же, несомненно, умный человек! Да оглянитесь же вокруг – вы слушаете всех ваших знакомых, полузнакомых и вовсе не знакомых людей, которые рассказывают вам небылицы обо мне и моем сыне!
– Ваш так называемый сын сегодня позволил себе, как последняя скотина, домогаться моей жены! Он и так делал это постоянно, на моих глазах, но моя супруга – вне подозрений! А сегодня он обманом устроил свидание с ней, и она, бедная…
– Господин Пушкин, это неправда.
– Что – неправда?
– Он ее и пальцем не тронул. Спросите у нее – и пусть она все расскажет сама, глядя вам в глаза!
– Она все уже рассказала! И потом – как вы смеете трепать имя моей…
– Пушкин, Пушкин – да подумайте же сами, прошу вас! – нетерпеливо перебил барон, тряхнув головой. – Где логика – обесчещенная, как вы говорите, супруга ваша вместо того, чтобы поехать сразу домой, едет к подружке, Марии Вяземской, и проводит три часа в гостях, расписывая присутствующим во всех пикантных подробностях, какой негодяй этот гвардеец Дантес, которому она, между прочим, ни разу твердо не сказала «нет»! Жуковский, который только что уехал от меня, был потрясен кучей бессвязных нелепостей, которые она там наговорила, и отметил, что в последующих пересказах эта ее беседа с Жоржем обрастала все более шокирующими подробностями, не стыкующимися с первоначальным вариантом… Но более всего его потрясло то же, что и меня – что именно она намеренно и расчетливо сделала это достоянием света, в то время как по логике вещей должна была рассказать об этом вам – своему мужу, и только вам! Я не верю в то, что мадам Пушкина была настолько неосторожна (он хотел сказать – глупа, но в последний момент передумал), чтобы при госпоже Хитрово и компании пересказывать подробности этой, в ее интерпретации, столь интимной, встречи! И потом, господин Пушкин, – он понизил голос до шепота и чуть запнулся, – я понимаю, что вы не поверите в мои слова. Но знайте – ничего подобного не было… И вы с Жоржем оба – несчастные жертвы обстоятельств, поставленные к барьеру одной беспощадной и властной рукой. Рукой человека, который дергает за ниточки, заставляя вас обоих плясать, как балаганных петрушек на ярмарке!
Все ты врешь, бессовестная сволочь… Не желаю больше слушать твой пошлый вздор…
– Вы закончили, барон? – ледяным тоном осведомился Александр, скрестив на груди руки и не сводя с посланника бешеных от ярости глаз. – Не ваше собачье дело оценивать поступки моей жены, а демагогические рассуждения о логике оставьте для ваших дипломатических раутов!
– Нет, я еще не закончил. – Разговор с поэтом на темной лестнице был унизителен и бесполезен, но он все еще надеялся, что последний козырь, который он сейчас выложит, будет решающим. – Мой сын собирается сделать предложение вашей свояченице мадемуазель Катрин Гончаровой.
– …Что?..
Пушкин не поверил своим ушам и в изумлении уставился на барона, приоткрыв рот от изумления.
Какой трус! От страха перед дуэлью в штаны наложил и готов на все, белобрысый щенок – а еще гвардеец!
– Ах… какая прелесть! – язвительно протянул Александр. – Это таким постыдным способом он собирается избежать дуэли – спрятавшись за бабью юбку? Да как вы смеете лгать мне – я устал слушать ваши бредни, барон! А вы-то сами – разве не вы сводничали, подобно развратной старухе, подкарауливая по углам мою супругу и нашептывая ей о любви вашего мерзкого бастарда, уговаривая ее бросить меня и детей и уехать с ним! «Ах, Наташа, пожалейте бедного Жоржа, – он умрет от любви к вам!» – издевательски протянул Пушкин.
– Нет. Я никогда не говорил ей такого, – смутился Геккерн, понимая, что ему уже не оправдаться – невидимая сеть лжи, ловко сплетенная Натальей и Бенкендорфом, оплела их всех и душила теперь, подобно петле на шее приговоренного к виселице. – Я понимаю, что вы всецело доверяете жене вашей, господин Пушкин, но – умоляю – пусть она тогда сама, прямо глядя мне в глаза, повторит дословно все, что я говорил ей!
Голос Луи сорвался на крик, эхом прокатившись по гулкому лестничному пролету, и в нем прозвучали беспомощное отчаяние и неприкрытая, совсем не дипломатическая боль.
Пушкин насторожился, потому что всю жизнь интуитивно умел отличать правду от лжи – по интонации, взгляду, жесту. Воспоминания об истерике, которую закатила вечером Таша, смутно беспокоили его своей дешевой театральностью, но он не хотел даже думать об этом.
Боялся.
Что там сказал этот Геккерн – кто-то заставляет нас плясать, как петрушек на ярмарке? И Таша знает об этом? А действительно – почему, с какой стати она, оскорбленная и раздавленная наглыми домогательствами Дантеса, спокойно поехала в гости к Мари, а не домой? А Жуковский, стало быть, уже успел побывать у Геккерна и все ему рассказать! Ах, каналья…
– Еще чего не придумаете, барон? Чтобы моя жена отчитывалась перед вами? Да кто вы такой, чтобы просить об этом меня? И как вы думаете, кому я поверю – вам или ей?
Геккерн сделал шаг назад, поскользнулся и едва удержался на ногах.
– Осторожно! – безотчетно выкрикнул Пушкин, не понимая, почему он не хочет уже, чтобы барон на его глазах упал с лестницы.
Геккерн внезапно повернулся к стене и, закрыв глаза, уткнулся в нее лицом, ухватившись рукой за шершавую холодную поверхность, как за последнюю соломинку. Дипломатическая выдержка изменила ему, и он готов был разрыдаться от отчаяния и безнадежности, понимая, что выхода нет.
– Он у меня единственный, кто мне дорог, Александр, – глотая слезы, тихо произнес Луи. – У меня больше никого нет… Только Жорж. И поймите же – кто-то из вас все равно погибнет в этом поединке… Если умрете вы – Россия лишится величайшего поэта… Если умрет Жорж, – голос Луи сорвался и предательски задрожал, – ничего особенно не произойдет… Ну, я сразу же умру… Ну и ладно – черт со мной… А вам – будет ли вам легче от того, что вы убили мальчишку, даже не будучи уверенным в его вине? Натали вам никогда не скажет правды – что ж… ее, наверное, тоже можно понять. Одно могу сказать вам – Жорж здесь ни при чем… И если он умрет…
Барон закрыл лицо руками и сел на лестницу, спиной к Александру.
– Чего вы хотите от меня, барон? Вы сказали, что ваш сын собирается жениться на Катрин? Вот пусть и женится. Но учтите – даже тогда я не буду верить ни одному вашему слову!..
Пушкин, развернувшись на каблуках, взбежал вверх по лестнице и громко хлопнул дверью. Сидя на лестнице дома на Мойке с мокрыми от слез глазами и дрожащими руками, оскорбленный и униженный, Геккерн осознавал только одно – его Жорж может жить дальше.
Пока еще может…
Пусть лучше женится на Катрин…
Потому что выхода нет…
Ночь рваными серыми клочьями висела над Петербургом, непрерывно заметая белым, густым и влажным снегом прямые, как стрела, улицы и проспекты города, освещенные бледным светом то и дело скрывающейся в облаках луны. Черное литое кружево оград и мостов стало заметнее, поменявшись цветом и местами с привычным понятием тени – тень стала белой; а черное упругое естество литья, не имея других оттенков, кроме свинцово-зимнего, грифельного, угольного, сливалось с ночью, как ледяная бушующая Нева – со своим тесным гранитным корсетом.
Ледяное ночное небо, казалось, рухнуло в Неву и жестоко терзало своими черными пальцами-фонарями бледные и жалкие остатки луны.
Дантес, ежась под порывами ветра, уже в третий раз доходил до своего дома на Невском, 60, и поворачивал обратно, не в силах вернуться и начать разговор с Луи, мучительный и тяжелый для них обоих, потому что не мог себе представить, как он будет обсуждать с Луи предстоящую женитьбу на Катрин Гончаровой.
Темная леди… Нелюбимая, но любящая, готовая ради него на все, – она даже передавала записочки, которые он имел неосторожность писать Натали.
Сознание, отзывающееся тяжелой головной болью, отказывалось воспринимать происходящее, разваливаясь на мелкие мозаичные куски безумной, кричаще-нелепой, аляповато-цирковой мозаики. Что-то давнее, невнятное и давно забытое беспокоило его в этой нескончаемой кавалькаде скалящих зубы пьеро и прекрасных коломбин, которые на глазах превращались в уродливых комических ведьм. В последнее время он постоянно рисовал клоунов – клоуна-Полетику, клоуна-Хромоножку…
Клоуна-Пушкина…
Что-то неуловимо знакомое мелькало в этом последнем образе, но отягощенный дневными образами мозг отказывался извлечь из своих усталых недр гнетущую, тягостную ассоциацию.
Или сон.
Луи Геккерн метался по комнатам, не находя себе места – Жорж безо всяких объяснений ушел из дома два часа назад. А ему нельзя долго быть на холоде – слабые легкие, слабое горло… Сколько раз уж простужался так, что едва не умер, включая тот, первый раз…
Сколько живу, столько буду вспоминать ту ночь в Констанзе, когда впервые увидел тебя, мой прекрасный мальчик…
Дантес вернулся утром после разговора с Натальей подавленный и растерянный, и, когда он начинал говорить о ней, в его сухих глазах полыхала ярость. Он захотел горячего чаю с лимоном, схватил папку с рисунками и закрылся в своей комнате, крикнув: Я тебе потом все расскажу… Позже…
Еще через несколько часов приехал Василий Жуковский, литератор и друг Пушкина, и в ужасе поведал Геккерну о том, о чем уже несколько часов гудел весь Петербург. Оказывается, его сын изнасиловал бедную Ташеньку Пушкину!
Похоже, Жорж что-то слышал, потому что тут же вылетел из кабинета и как безумный стал кричать на старого Василия, чтобы тот не молол чушь и не разносил сплетни за его спиной. Его левый глаз совершенно заплыл и отек, раскрашенный во все цвета – от густо-синего до багрово-фиолетового, и Жуковский не удержался от короткого ехидного смешка, глядя на возмущенную физиономию Жоржа.
Однако скоро всем троим стало уже не до смеха. Жорж клялся, что и пальцем не тронул госпожу Пушкину, что пытался только понять, за что же ему лезть под пули, если он никогда в жизни не позволял себе ничего оскорбительного по отношению к ней, но имел неосторожность вслух высказать одно подозрение, с которым он не намерен больше делиться ни с кем. Оно оказалось верным, и она ударила его.
Жуковский вкратце пересказал Геккернам то, что говорила Наталья у Вяземских. Жорж, закрыв лицо руками, отказывался верить в рассказ старого поэта, но, не имея на то оснований, с мольбой смотрел на Луи, не скрывая ужаса и боли.
Потом Жуковский уехал, и Жорж рассказал приемному отцу всю правду о Натали, начиная от «рекомендаций» Бенкендорфа и кончая записочкой, которую ему показывал Долгоруков. Луи тут же вспомнил, как поспешно Наталья уехала от Нессельроде и как следом за ней сразу же уехал государь…
Да-да… тот предельно откровенный, как ему казалось, разговор с Натали, ее тихие, краткие ответы, стыдливо опущенные ресницы…
А теперь оказывается, что я, барон Геккерн, – старый сводник, ревнующий своего сына к несчастной, всеми любимой, очаровательной Натали…
Ну наконец-то! Жорж…
Дантес, продрогший до костей, застенчиво прикрывая покрасневшей от холода ладонью заплывший глаз, с ногами забрался на огромный мягкий диван, завернувшись в толстый шерстяной плед и обхватив руками колени.
– Иди ко мне, Луи, – мне холодно без тебя…
Геккерн немедленно устроился рядом с ним, обняв его за шею, и, закрыв глаза, прижался лбом к его щеке.
– Я не хочу ни на ком жениться, papa… – сказал он, ощущая, как громко и часто забилось рядом с ним сердце Геккерна. – Нам с тобой и так хорошо… нам никто не нужен… Я люблю только тебя – но я идиот, что позволил себе увлечься Натальей… И к тому же у меня было… все было, понимаешь? – с Катрин. Она сама этого хотела, умоляла меня – и я не мог отказать ей… Она очень хорошая, она меня любит…
– Ничего… – пробормотал Луи, не открывая глаз, – мы с тобой уже говорили об этом днем… Женись на Катрин. У вас будут дети – а я не вечен, Жорж, я скоро состарюсь, и твои детишки будут мне утешением в старости. Мои внуки… Геккерны. Девчонки и мальчишки. Я же даже мечтать о таком счастье не мог, пока не встретил тебя, Жорж… Я готов и Катю любить, раз она любит тебя… Хотя… гхм… – Луи выразительно глянул на Жоржа и не удержался от ухмылки. – Ей, пожалуй, придется кое к чему привыкнуть… Бедная девочка – представляю ее шок, когда она поймет, кто для меня ты…
– А для меня – ты!
Они весело рассмеялись, повалившись на мягкий диван.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34