О'кей?
— О'кей. Я постараюсь ему помочь.
— Чудесно! Спасибо вам. Вы когда-либо летали первым классом?
— Нет.
— Понимаете, там такая роскошь, так просторно. Никто из других пассажиров не сможет подслушать вашу беседу, что бы там Джейс ни говорил и как бы ни злился. Впрочем, он не станет злиться. Он всегда держит себя в руках. Только очень важно, чтобы вы не заговорили с ним до того момента, как самолет окажется в воздухе. Нельзя, чтобы Джейс сошел с самолета и погнал машину по ледяным улицам в таком эмоциональном состоянии, в каком он сейчас находится.
Когда серьезный взгляд Джулии подтвердил, что она понимает предостережение Алексис, та взглянула в ту сторону, где шла посадка. Время еще было, и очень скоро Джейс окажется в ловушке, которую готовит для него это неземное создание, настраивающее себя уже сейчас на беседу с ним на всем пути до Лондона.
— Я уверена, Джулия, вы читали в журналах об исповедях и признаниях, которые происходят в самолетах. Возможно, вы видели это в телеспектаклях. Интимнейшие подробности доверяются абсолютно незнакомым людям, пока они находятся в воздухе. Никто не знает причины этого феномена, хотя теорий на этот счет много. Тем не менее это реальность, и реальность приятная. Происходит какое-то очищение. Я сама испытывала подобное не один раз. Но как только самолет возвращается на твердую землю, чары мгновенно рассеиваются. Вы испытываете полное разочарование в соседе. В другой обстановке вы не перемолвились бы с ним и словом. А вы уже поделились секретами, и единственное желание у вас — побыстрее сойти с самолета и оказаться от него как можно дальше. Конечно, я никогда не имела удовольствия, даже счастья, сидеть рядом с таким потрясающим мужчиной, как Джейс. Да и с самим Джейсом. Это должно было быть наше первое совместное воздушное путешествие. Неужели он способен еще больше потрясти на высоте тридцати пяти тысяч миль над землей? Трудно себе это представить. Но вам, Джулия, выпадает шанс это выяснить. И это будет легко сделать. Я обещаю вам. Да, поначалу может показаться, что Джейс не хочет разговаривать. Но вы не сдавайтесь! Он предельно вежлив. И для него будет облегчением поговорить. Правда. Он страшно одинок. И чувствует себя глубоко обиженным. Так как, Джулия? Если вы способны удержать его от пьянства и не дать ему допиться до чертиков на пути в Лондон, то…
Глава 3
Джейс Коултон сидел у иллюминатора и смотрел на легкий снегопад.
Видел ли он красоту снегопада? Именно об этом подумала Джулия, садясь в кресло рядом с ним. Или он так ослеплен обидой, что не замечает ничего?
Этого Джулия не могла знать. Она даже не могла видеть его лица, хотя бы в профиль. Тем не менее и совершенно внезапно Джейс Коултон предстал перед ней как реальный человек, как мужчина, которого любила Алексис Аллен, который, по заявлению Алексис, любил ее и которого, по мнению Джулии, она предала.
У него были черные, как ночь, волосы и точно такого же цвета брюки. Если он и носил галстук, то сейчас он был снят, а рукава белоснежной рубашки закатаны. Он походил на жениха, который наконец расслабился, когда свадебные празднества остались позади, а впереди его ожидал медовый месяц.
Однако Джейс Коултон провел ночь, занимаясь выслеживанием, а не справляя свадьбу и затем пьянствуя до зари, хотя, как ей сказала Алексис, он разговаривал с ней загробным, но не дрожащим голосом.
Вообще в этом человеке не было заметно даже следов какой-то расхристанности.
Судя по его силуэту, он был сдержан и собран. И внимательно следил за ней, несмотря на то что не отрывал взгляда от падающих за окном снежинок.
Он уже понял, решила Джулия, что рядом села не Алексис. Он видел ее отражение в стекле — да, в стекле, и в то же время Джейс Коултон видел ее как бы в снежном зеркале.
И она тоже как бы видела его в кристаллическом зеркале.
А что Джулия видела в его глазах, в которых поблескивали маленькие призмочки льда? Огонь, ясный и зеленый. А вовсе не умирающий. Но испытывал ли он раздражение? Разочарование? Наконец, хотел ли он, чтобы Алексис вернулась к нему?
Нет, подумала Джулия. Этот черноволосый незнакомец, о котором она знала так мало, скорее выглядел удовлетворенным, но отнюдь не разочарованным. Испытывающим облегчение.
— Вам нужно уложить это и приготовиться к взлету.
Голос стюарда оторвал Джулию от снежного зеркала. Голос был приятный, в нем не чувствовалось какого-либо пренебрежения к голубому рюкзаку Джулии.
— Я положу это под сиденье.
— Хорошо. Могу я повесить ваше пальто?
Джулия носила зимнее пальто с того момента, как покинула Канзас. И все время мерзла, несмотря на теплую шерсть.
Но сейчас она больше не ощущала озноба. Она согрелась от взгляда этих выражающих облегчение — и приветствующих? — ясных зеленых глаз.
— Да, — пробормотала она. — Пожалуйста.
Когда стюард удалился с ее пальто, Джулия засунула рюкзак под сиденье. Места там было много, так что ни одна часть рюкзака не помялась. Это было важно, потому что сверху лежал самый драгоценный предмет. Конечно, он мог бы пролежать на своем хлопковом брюшке весь полет.
Но в рюкзаке было темно, как в гробу, и еще перед началом путешествия Джулия решила позволить себе маленькую слабость.
Любимый маленький кролик был оставлен ей на попечение умирающей девочкой. Последнее желание. Последний подарок. Если бы Уинни была жива, Флоппи лежал бы у нее на коленях, она прижимала бы его к груди и он не был бы частью груза.
Флоппи был живым существом.
Флоппи выжил.
И Флоппи полетит в Лондон так, как он летел из Канзас-Сити в О'Хэйр. На коленях у Джулии.
Джулия расстегнула пряжку рюкзака, которая была затянута не туго, сунула руку внутрь. Звоночек, запрятанный в тряпичном коротком хвостике Флоппи, молчал. Однако он звякнул, когда она вытащила Флоппи из рюкзака, затем звякнул второй раз, когда Джулия закрепляла на себе ремень сиденья, и, наконец, в третий раз, когда она положила Флоппи себе на колени.
Именно третий звонок привлек внимание Джейса Коултона. Оторвавшись от созерцания снежных хлопьев, он повернулся к ней. К Флоппи.
Взгляд у него был тяжелый, задумчивый, укоряющий, словно она — нет, скорее, Флоппи — вторглась в его мысли и причинила ему мучения.
И такая боль, такая мука отразились в его глазах, устремленных на облезлого вислоухого кролика!
Джулия невольно, как будто защищая Флоппи, прижала его к себе, при этом звоночек снова звякнул. Доктор Джейс Коултон перевел взгляд с кролика на нее. Невозможно было прочитать переживаемые им чувства в глубине его темно-зеленых глаз, тем более что он тут же снова отвернулся и погрузился в созерцание кружащихся снежных хлопьев и серого неба.
И тем не менее Джулии удалось кое-что прочитать в этом беглом взгляде. Он был настолько ледяным, что ей снова стало холодно. Даже гораздо холоднее, чем раньше. Она ошиблась до этого. В нем не ощущалось ни обретенного покоя, ни радушия, ни тепла.
Джейс Коултон не хотел ее здесь видеть. Он не нуждался в ней. Он никого не хотел видеть и ни в ком не нуждался. Джулия могла бы пойти навстречу его желаниям и сбежать, но было поздно. Самолет уже бежал по взлетной полосе.
Она поглубже уселась в кресло и даже испытала от этого некоторое утешение. Это кресло первого класса, просторное и мягкое, напомнило ей домашнее — бабушкино — кресло. Любимое кресло было словно прикосновением любви, убежищем, куда можно спрятаться от того смутного времени, когда было так много всего потеряно.
Бабушкино кресло пережило то время и сейчас находилось на пути в город, где Джулия решила начать новую жизнь. Сиэтл. Ее новый дом.
Ее дом. Паника, возникнув, нарастала, подобно реву двигателей. Что, если бабушкино кресло потеряется, как она потеряла все остальное? И что, если не найдется такого места, где она могла бы чувствовать себя как дома?
Впрочем, это не имеет значения, решила Джулия, когда шасси самолета оторвались от земли. Кажется, она замерзнет еще до того, как доберется до Сиэтла — и даже раньше чем долетит до Лондона.
Колокольчик, этот мелодичный звук радости, прозвенел в тот момент, когда он, всецело погруженный в свои фантазии, прислушивался в ожидании звона колокольчика на санях над своей головой. В ту светлую звездную ночь он почти способен был поверить в волшебство.
И вот теперь, в этот снежный день, он снова услышал звон. Нежный и мелодичный. И тоже им выдуманный? Да, вероятно, потому что, когда Джейс повернулся в сторону серебристого звона, он не увидел ничего, кроме грязного кролика, которого обнимали худые руки.
Джейс уставился на эти руки, сознавая, что смотрит на них, и в то же время не веря, что звон был настоящий. А он подумал, уж не решился ли дух прошлого Рождества навестить его и помучить звоном колокольчиков, чтобы вновь наполнить его сердце болью.
Джейс не нуждался в подобном напоминании. Его воспоминания о той давней ночи отнюдь не потускнели. Он снова стал Джейсом в ту ночь — Джейсом, а не Сэмом, достойным тезкой своего отца — лжеца, самозванца, вора.
Джейс Коултон-сын заслуживает того, чтобы умереть. И он должен был умереть в течение следующей после той ночи недели, когда уходил все дальше от Логанвилла в зимнюю глухомань. Джейс не боялся смерти. Он хотел ее, он искал ее, он жаждал ее.
Но бушевавший в нем ад не позволял ему умереть. Это было бы слишком быстрым, слишком легким избавлением. Он должен сгорать медленно и мучительно.
Год испепеляющих воспоминаний — такой приговор назначил себе Джейс. Затем смерть. Но в канун следующего Рождества — и в канун исполнения приговора — зазвучали голоса. Знакомые и такие любимые голоса. Они слышались ему в ночных кошмарах.
«Ты не должен винить себя, — настаивала Мэри Бет. — Это был несчастный случай, подобно тем, которые лишили жизни мою мать и моего Сэмюела».
«Я бы страшно рассердилась на тебя, — грозила ему пальчиком Грейс, — если бы ты напугал Санта-Клауса и не дал ему войти. Пожар был ошибкой Санта-Клауса, сам он этого не хотел. Наверное, он нес свечу, она упала, а он не заметил пламени, пока не стало слишком поздно».
Эти любимые голоса хотели, чтобы он жил. И чтобы больше не страдал. И еще они умоляли, чтобы он сделался человеком, каким — они продолжали в это верить — он мог бы стать. Джейс не хотел слышать любимые голоса. Он хотел ночных кошмаров, а не грез. Заслуженных кошмаров.
Но грезы и голоса не отступали.
Тогда Джейс перестал спать.
Однако голоса продолжали говорить.
Джейс понимал, что это галлюцинации. Фантомы из бессонных ночей. Но они существовали. Мэри Бет и Грейс. Внутри его. Живые.
А что, если Джейс себя убьет? Они тоже умрут. Он убьет их. Убьет снова.
Иногда Джейс верил, что Грейс и Мэри Бет в самом деле живут внутри его. Видно, он в этом нуждался.
Однако он знал правду. Голоса изнутри, которые столь многого требовали от него, были его собственными.
И Джейс Коултон возложил на себя гораздо большие задачи, чем от него требовали Грейс и Мэри Бет. Он станет доктором — Мэри Бет считала, что ему следует им стать. Пастырем, который не знает покоя. Он будет опекать свое стадо, даже если его сердце будет заходиться от боли и ныть от страха. Это будет особое стадо, самые больные из больных, самые нуждающиеся, для которых малейший неверный шаг чреват смертью.
Пастырь посвятил свою жизнь уходу за этим стадом.
Кроме Рождества. В этот день, пребывая в полном одиночестве, Джейс позволял себе предаться воспоминаниям о том далеком сочельнике.
Джейс всякий раз переживал ту светлую полночь такой, какой она была, — и никогда не пытался увидеть ее такой, какой она могла бы быть. Он запретил себе подобную фантазию, подобную радость.
Но сегодня, когда он услышал серебристый звон, словно слетевший с саней Санта-Клауса, он спросил себя, когда смотрел на руки, сжимающие желтого кролика: уж не собирается ли он тешить себя мучительными «если бы да кабы» — «что было бы, если бы он сдержал обещание»?
Однако звон исходил не из пролетевших много лет назад саней, а из короткого тряпичного хвоста кролика. А эти сжимающие руки?
Уж не принадлежат ли они духу?
Нет. Хотя эта женщина, сидевшая рядом, похожа на привидение — тонкое, неземное, мерцающее. Или она просто дрожит? Дрожит, испугавшись его?
Джейс умел скрывать свои мысли.
Но звенящий хвост кролика застал его врасплох в тот момент, когда он испытывал муку, гнев и боль.
Джейс поспешил отвернуться, чтобы его взгляд больше не пугал это трепещущее привидение.
Однако образ ее четко запечатлелся в его памяти.
Она была очень худа. Слишком худа. Результат болезни? Сумасшествие? Нет, решил доктор Коултон. Это не сумасшествие. Ее страх был вполне адекватной реакцией. Тогда результат болезни? Не страдала ли она от рака и не собиралась ли в качестве предсмертного желания посетить веселую старую Англию, чтобы насладиться ее рождественским великолепием?
Нет, решил он. Это решил доктор. Да, кожа у нее была бледной, поразительно бледной. И прозрачной, словно она всю свою жизнь провела под стеклом. Однако плоть была белой, а не землистой, на ней не было видно никаких следов болезни.
И ее черные волосы, хотя и короткие, имели здоровый блеск.
Она была бледной и худой, глянцевито-мерцающей и напуганной. Но здоровой. Тонкой, но сильной.
Бегунья на длинные дистанции, вероятно.
Или танцовщица. Балерина.
Ему пришел на память снежный шар, который он видел спустя много лет после своей жизни в Логанвилле. Сцена внутри стеклянного шара, гипнотизирующая и невероятная, и на ней среди снежных хлопьев вращается балерина, а зимняя луна освещает ее золотистым светом.
Да, гипнотизирующая и невероятная. Как и эта балерина, которая невероятным образом, но тем не менее основательно отвлекла Джейса Коултона от его рождественского путешествия, от его мучительных раздумий, одиночества и гнева.
Глава 4
В момент взлета над головой прогремел голос пилота рейса 1147:
— …Некоторое время будет трясти, поэтому я прошу всех, в том числе обслуживающий персонал, оставаться на своих местах до того момента, пока мы не минуем зону турбулентности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29