Движения воды не происходило потому, что далеко над ее головой, на поверхности моря назревало «безветренное молчание шторма». В колокол звонил какой-то человек.
Она продолжала идти, пока ее не остановило странное видение. Стелла подумала, что увидела скелет какого-то огромного животного, лежавший там, на дне моря, пока не взглянула еще раз и не поняла, что это были обломки потерпевшего крушение судна — трюм его оброс ракушками, а малиновые водоросли обвивали шпангоуты. Что это был за корабль? Был ли это корабль, который привез отшельника в аббатство Торре? Или тот, который привез любимого к Розалинде? В какой из великих бурь нашел он свой конец? Она вспомнила поверье торквийских рыбаков и деревенского люда, что здесь живет какой-то демон, который засасывает в пучину каждую бурю по одному кораблю. И видимо, так оно и есть — зло было почти повсюду, кроме рая. Но в этот сочельник демона здесь не было. И Стелла не испугалась, когда смотрела на обломки, даже когда заметила человеческие кости, наполовину захороненные в песке по соседству, потому что она знала своего Шекспира:
«И вновь проходит год, и время настает, И люди празднуют Спасителя рожденье, И птаха певчая всю ночь, звеня, поет, И духи зла сникают без движения. И в небе радостном горит одна Звезда, И лес молчит, и ветер не подует, И тихо светится прозрачная вода, И феи спят, и ведьмы не колдуют, Святое время…»
В сочельник всякий находится в безопасности.
Стелла побежала дальше и вскоре увидела церковь, похожую на серую скалу. Она была так мала, словно была построена всего для двух человек. Медленно раскачивался колокол на колокольне, и из дверей сиял свет. Девочка подошла к дверям, поднялась на крыльцо, засыпанное песком, прошла в церковь и преклонила колени. Она знала, что позади нее кто-то стоит, как раз в дверях, и звонит в колокол, но не взглянула, кто это, хотя близость того, кто там был, делала ее очень счастливой. Сначала Стелла испытывала слишком большое благоговение, чтобы смотреть куда-нибудь, кроме пола, на котором она стояла на коленях и который был сделан в виде мозаики из маленьких красивых раковин. Затем она подняла глаза и увидела, что крошечная церковь была подобна пещере.
В ней не было ничего, кроме прекрасных морских существ, которые цеплялись за стены и кровлю. Гроздь их, похожая на гроздь звезд, находилась в центре кровли, и свет лучился именно из нее. И все-таки сомнений быть не могло: это место было церковью. Стелле здесь не пришло бы в голову сделать ничего иного, как лишь преклонить колени.
Колокол перестал раскачиваться, и человек, который звонил в него, подошел и встал на колени подле нее и вложил свою руку в ее, и это был Захария. Они не разговаривали друг с другом, так как внимательно прислушивались к мощному нарастающему бормотанию вокруг них. Оно набегало и растекалось, как волны, оно билось в стены, защищавшие их, и затем отступало. Это был гигантский могучий звуковой вал, и все же тишина не нарушалась; это был ревущий ветер, и все же не было никакого волнения. Это был голос самого моря.
«Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатства дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением».
Захария и Стелла смотрели друг на друга и улыбались. Настоящее было их покоем, а покой был их настоящим. Если бы только можно было погрузиться достаточно глубоко, чтобы обнаружить, что расставания не существует, ибо там можно было найти друг друга.
Раздался звук трубы или рога давно почившего охотника. Нараставший голос моря начал спадать, на этот раз безвозвратно, и пальцы Захарии выскальзывали из ее рук. Стелла издала крик горечи, который затерялся в звучании трубы, которая была вовсе не трубой, а кукареканьем петуха. «Петух — вот кто трубач наступающего утра». Это был петух Викаборо. Стелла медленно открыла глаза.
Она снова оказалась в конюшне — и это только сон, что она была с Захарией. И все же, хотя это был только сон, она видела, что стоит на коленях, как стояла на коленях в церкви на дне моря. Снаружи во дворе все еще кукарекал петух. Должно быть, полночь! У Стеллы сильно билось сердце. Эта странная ложная заря, которая наступает примерно в два или три часа утра, когда кукарекает петух, волнуются и пробуждаются животные, оглядываются вокруг и снова спят, по невидимой никому причине бывает в ранние рождественские ночи. И в середине ночи петухи кукарекают, а животные пробуждаются, и легенда, которая ходит почти во всех странах мира, гласит, что они встают на колени и молятся.
«И слово стало плотью и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу как единородного от Отца».
Она огляделась вокруг. Ходж, Даниил и коты лежали смирно, но все они пробудились, и глаза их казались необычайно яркими в свете фонаря. Она не могла видеть волов и лошадей, но ясно ощущала, что и они бодрствуют. Всю свою короткую жизнь, с той поры, как ей рассказали легенду о рождественской ночи, Стелла стремилась побывать в конюшне в полночь и посмотреть, правда ли это, что животные встают на колени, но матушка Спригг всегда следила за тем, чтобы девочка вовремя оказывалась в своей постели. И наконец Стелла была здесь.
Первый удар полуночного часа прозвучал очень глухо, проплывая сквозь тихую ночь из церкви на холме, и девочка закрыла лицо руками. Она выслушала двенадцать ударов колокола, и биение ее сердца, казалось, совпадало с их ритмом. Затем начался перезвон церковных колоколов, и это было уже Рождество. Она убрала руки от лица и встретилась с горящим взглядом Ходжа. Пасть его была открыта и, казалось, что пес смеется над ней. Стелла огляделась, и ей показалось, что все животные смеются над ней — не насмешливо, а с доброй терпеливой нежностью. Да, казалось, говорили они, ты была здесь, но закрыла лицо и теперь не знаешь, вставали мы на колени или нет.
— Я обязана была так поступить, — ответила девочка, — потому что это был ваш час, а я не имела права быть здесь.
Она загасила фонарь и вышла вместе с Ходжем, последовавшим за ней, во двор, в котором при свете луны было светло как днем. Они вместе забрались на соломенную крышу и проникли в дом через окошко. Стелле вдруг пришло в голову, что сегодня ей не удалось залезть наверх так же легко, как она это делала обычно. Она взрослела? На крыши и деревья лазали только дети, а не взрослые женщины. Должно быть, она становится женщиной. Стелла не возражала. Захария теперь уже почти мужчина, и она хотела быть женщиной, чтобы стать ему ровней.
В своей комнатушке она внимательно прислушалась, но как и в ту ночь, когда Захария появился у окна конюшни, ей сопутствовала удача, так как отец и матушка Спригг еще не ложились. Девочка разделась и улеглась в постель, свернувшись клубочком, как она делала, когда была в высшей степени удовлетворена. Это был всего лишь сон, но этот сон сделал ее счастливой. И зачем говорить «только сон»? Ведь тот терпеливый, долго страдавший человек, святой Иосиф, не говорил «только сон»? Он вспоминал свои сны поистине очень серьезно, и что было бы с миром, если бы это было не так?
Вся украшенная зеленью церковь Гентианского холма была заполнена мужчинами, женщинами и детьми из деревни, одетыми в лучшие наряды. В прошлом году в это время угроза вторжения все еще нависала над ними, но теперь она рассеялась, и хотя война еще бушевала, и многие мужья и сыновья были далеко, и многие из них были убиты, все же в людских сердцах появилась новая радость. Наверху, на галерее, оркестр издавал дребезжащий, оглушительный рев. Музыканты, играющие на духовых инструментах, красные, как индюки, дули в трубы, скрипачи старались изо всех сил, но все же они не могли заглушить звуков Рождественского гимна, который пели внизу прихожане.
Когда отец Эш вышел на кафедру и открыл книгу с обычной воскресной проповедью, дополненной рождественской, никто, кроме Джоба Стенберри, клерка, не собирался спать. Дополнительная проповедь была частью рождественского праздника Гентианского холма, и поэтому заслуживала внимания. И она дошла до сердец большинства прихожан вся — за исключением нескольких последних слов.
— Итак, возлюбленные братья, — произнес отец Эш, приступая к заключительной части, — восхвалим ангелов в эту святую пору, и откроем сердца перед…
И, как обычно, книга священника опустилась на голову Джоба Стенберри, и никто не узнал, какими были последние слова. Стелла была рада этому, потому что всю дорогу домой могла наслаждаться, думая о всем том великолепии, перед которым можно было открыть сердце в Рождество.
Бог любви, Святой ребенок. Отец Всемогущий… Сын человеческий… Этого было достаточно, чтобы любое сердце разорвалось, если думать об этом слишком много.
Рождественский обед в Викаборо, в котором приняли участие несколько одиноких соседей и впущенных бродяг, был колоссален. Кухня наполнилась паром и теплом, смехом, шумом и суматохой. Это была единственная часть Рождества, которая не доставила Стелле удовольствия. К тому же усталость оставила легкие круги под ее глазами. Когда мужчины сидели вокруг большого камина с трубками и стаканами, а женщины собирали посуду, матушка Спригг тихонько прошептала:
— Ты можешь пойти спать, ласточка моя, если хочешь. И можешь разжечь камин в гостиной. Вот ключ.
— Мама! — воскликнула Стелла и с благодарностью сжала ее руку. Девочку почти никогда не пускали в гостиную, потому что матушка Спригг боялась, что ребенок может сломать или испачкать что-нибудь. Это была святая святых, которую держали закрытой и ключ от которой хранился в кармане матушки Спригг. Сама матушка Спригг раз в неделю заходила туда, чтобы протереть пыль и разжечь огонь, если в гостиной было сыро. Иногда она позволяла Стелле помочь, но как только они заканчивали уборку, матушка прогоняла девочку из комнаты и закрывала дверь. Стеллу поразило, что матушка Спригг, тоже должно быть почувствовала, что ее ласточка повзрослела, раз пускала ее одну в гостиную. Девочка достала свою шкатулку с рукоделием из шкафа у окна и, проскользнув в темный холл, открыла дверь гостиной и вошла внутрь.
Она развела камин яблоневыми поленьями и пихтовыми шишками, зажгла две высокие свечи, стоявшие на камине и, сев на одно из двух кресел, стоявших по сторонам от камина, осмотрелась вокруг.
Гостиная была небольшой комнатой. На каменном полу лежал пушистый зеленый ковер, на окнах висели зеленые вельветовые занавески, а стены были обиты темным дубом. Находясь в гостиной, Стелла всегда представляла себя в центре темного таинственного леса. Сокровища, находящиеся здесь, только усиливали это чувство. Две скамейки для ног, стоящие перед креслами с высокими спинками, были украшены вышивкой с изображением душистого шиповника с маленькими белыми бутонами и кроваво-красными шипами — точно такого же непроходимого шиповника, который окружал Спящую Красавицу. На овальном корпусе камина, под стеклом, лежали высушенные дикие цветы: ветреница и древесный щавель, примулы и белые фиалки. На полке камина, между высокими серебряными подсвечниками, стояли фарфоровые пастух и пастушка с посохами и в украшенных цветами шляпах. На них была великолепная одежда — разукрашенное лентами платье, расшитый жилет и вельветовый сюртук, — все это было так элегантно, что Стелла всегда думала, что они были настоящими принцем и принцессой, взявшими посохи просто для забавы.
Небольшой секретер стоял напротив стены. На его крышке лежали гусиное перо и одна из тех больших морских раковин, которые всегда сохраняют звуки моря. Зеркало, такое старое, что в нем с трудом можно было увидеть свое зеленоватое отражение, висело на другой стене, а над камином покачивался маленький изогнутый охотничий рог — как раз такой рог, который мог бы нести на плече принц, пробираясь через шиповник в поисках Спящей Красавицы. Этот рог, как и зеркало, были такими старыми, что даже отец Спригг не знал, откуда они появились в его семье. Рог был украшен серебряным ободком, который, как и подсвечники, всегда был начищен до блеска.
В небольшой гостиной, кроме этого, больше не было ничего, да ничего больше и не требовалось. Сначала Стеллу удивляло, что это была комната только для двух человек, как и церковь в море из ее сна была для двух человек. Здесь было два кресла, две скамеечки для ног и два подсвечника. Гостиная словно принадлежала принцу и принцессе с камина. «Или мне и Захарии», — подумала Стелла.
Девочка как-то спросила матушку Спригг о том, использовалась ли когда-нибудь эта комната, и матушка Спригг ответила, что да — когда невеста и жених приезжали из церкви, они заходили в этот чудесный мирок на несколько минут, прежде чем присоединиться к шумным гостям на кухне. И когда крестили ребенка, он лежал здесь в своей колыбели. И когда кто-нибудь в доме умирал, тело лежало здесь в гробу, как младенец в колыбели, пока не приезжал катафалк и не увозил его в церковь. Стелла думала, что эта комната прежде не имела личной связи с ней, а только с детьми, невестами, женихами и мертвецами, которые прежде были здесь. Но сегодня вечером, совершенно неожиданно, гостиная стала ее комнатой, ее и Захарии. Девочка открыла свою шкатулку, надела новый серебряный наперсток, вынула иглу из парчовой игольницы, почистила ее наждачной подушечкой, похожей на клубнику, продела малиновую шелковую нить и начала вышивать.
Она не опустила шторы, и за окном освещенной свечами комнаты синели зимние сумерки. «Гентианская синь», — сказала Стелла сама себе. Она могла разглядеть очертания подстриженных тисовых деревьев и была рада этому, потому что знала и любила тисы так же, как она любила яблони. Она не могла видеть отсюда Беверли-Хилл, но живо могла представить себе старое тисовое дерево и огромные камни, и овец в синих сумерках, как будто окутанных мантией. Она представила себе Рождественских пастухов, там, вместе с овцами. Один из них, подумала Стелла, был святым человеком. Она вообразила, как он сидит на одном из поваленных камней, завернувшись в свой плащ, и смотрит в море.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61