Доктор Крэйн сказал, что старик уже никогда не поправится; судя по всему, Солу гораздо больше восьмидесяти. Отец и матушка Спригг философски восприняли это сообщение и наняли нового пахаря, а теперь ухаживали за Солом, как ухаживали бы за старым преданным псом, одряхлевшим у них на службе. Они были добры, сожалели, что он заболел, но все это было естественным ходом вещей, и они не слишком терзали себя по этому поводу. Так же, как и сам Сол. В углу, у очага было тепло, он все еще мог наслаждаться едой, и так часто видел смерть, что воспринимал ее как нечто само собой разумеющееся. Она была чем-то обычным, что случается всегда, как сев и жатва, чистка сада и снег — и так оно и было на самом деле.
Но Стелла воспринимала это иначе. Никто не сказал ей, что Сол умирает, однако она знала, что рано или поздно это произойдет, и была раздосадована и подавлена, так же как досадовала и скорбела, слушая те последние главы Евангелия. Поэтому, вышивая по канве, готовя уроки или вынимая косточки из изюма для кексов или пудингов, она подвигала свой стул в уголок у очага и всегда садилась подле Сола, пока делала свою работу. А иногда она просто беседовала с ним и рассказывала что-нибудь. Стелла сомневалась, что он так уж сильно внимал ее рассказам, но знала, что ему нравится, когда она сидит с ним. Она поглядывала на него и видела, что лицо старика смягчалось от нежности, а глаза сияли от удовольствия. Она смутно сознавала, что его развлекало ее сострадание. Он рассматривал его так же, как рассматривал редкие вспышки раздражения в детстве — это было всего-навсего проявление зеленой молодости, которая у него уже закончилась.
И все же Стелла не могла представить себе, что когда-нибудь станет философски относиться к событиям, которые случаются с другими людьми. Свои собственные небольшие удары судьбы она воспринимала с достаточной готовностью, подсознательно ощущая в себе наличие большого запаса сил, но удары судьбы, которым подвергались другие люди, заставляли ее униженно досадовать на свою собственную беспомощность. А здесь был старина Сол, день ото дня все более скрючивавшийся от своего ревматизма, и она ничего не могла сделать, чтобы распрямить его. И скоро он умрет, совсем уйдет от них всех, и если ему там не понравится, у нее не будет возможности сидеть рядом и заботиться о его покое.
Уход Сола будет в каком-то смысле хуже, чем уход Захарии, поскольку Стелла знала, что Захария в один прекрасный день все-таки вернется, а вот Сол уже не вернется никогда. Захарию пронизывала до костей его собственная боль, Стеллу пронизывала боль за других, но оба они теперь явственно ощущали все нарастающее жгучее прикосновение судьбы.
— Пусть все будет как будет, — неожиданно с добротою в голосе сказал Сол. Он то и дело ронял эти таинственные замечания, довольно глядя на огонь или на Стеллу своими яркими черными глазами. Она не понимала его, а у него не было слов, чтобы объяснить то, что он знал. Именно спокойствием, с которым он переносил страшный удар судьбы, обрушившийся на него, он мог обнаружить свое врожденное знание того, что Руки, Которые обрушили это на него, были Руками любви.
— И пусть это, понимаешь ли, будет сочельник.
Последние слова она поняла. Она была весь день в мятущемся состоянии из-за старины Сола и из-за того, что Захария так и не вернулся домой. Но это было неправильно. Рождество не годилось для настроений. Рождество было, как звезда, упавшая на землю, — оно было чудом. И если вы уделяли ему должное внимание, вы были так поражены, что не могли уделять внимание ничему другому.
Стелла подняла глаза и рассмеялась, а затем критически оглядела комнату — готова ли она принять праздник Рождества. Сол тоже поглядел вокруг с довольным смешком. Теперь предрождественская суета поражала его, ведь он смотрел на нее в последний раз. И не столько поражала, сколько смешила. В другие годы комичность происходящего не приходила ему в голову, тем более что Сол всегда сам был частью общей суеты. Теперь же, изъятый из нее, собираясь покинуть этот мир, старик видел, как смешно было то, что Падающую Звезду люди собирались приветствовать всей этой пищей и зеленью.
Большая, похожая на пещеру, кухня выглядит чудесно, думала Стелла, и неудивительно, ибо она и матушка Спригг трудились над ней в течение трех дней. Елки и остролист украшали кухонный шкаф и все свободные ниши и полки, а на дедовских часах лежала ветка тиса с дерева на Беверли-Хилл. Ветка, срезанная с омелы Герцог Мальборо, свисала с центральной перекладины. Большой стол, придвинутый к шкафу, был весь уставлен едой. Позади рядами громоздились пироги из крольчатины, пироги из баранины, студень из свиных ножек, круглый ломоть холодной говядины и огромный красиво отрезанный окорок, облепленный бурым сахарным песком. Впереди лежали яблочные пироги, сладкие пирожки, выпивка, девонширская сдоба, шафрановый кекс и горкой стоящие блюда с девонширскими сливками и засахаренными фруктами.
Была готова и большая заздравная чаша с черпаком, а деревянное блюдо, обрамленное остролистом, стояло в ожидании рождественского хлеба. На стол выставили эль и сидр, и сливовое вино приготовления матушки Спригг, и самбуковое вино, и терновую сливянку. Все дни сочельника, Рождества и дня подарков дверь Викаборо была гостеприимно распахнута для всех гостей, будь то ангел, принц или соседний крестьянин. Неприязнь отца Спригта к бродягам на Рождество испарялась. Самого низкого негодяя в этот день привечали, отогревали и кормили, как родного.
Но праздничная суматоха еще не наступила, и Стелла с Солом сидели на кухне одни. Огонь в очаге был слабым, в пепле румянились яблоки для заздравной чаши, в настенной духовке румянился рождественский хлеб, а по кухне расползались восхитительные теплые ароматы. Было так тихо и спокойно, что тиканье дедовских часов казалось чересчур громким. Можно было различить даже шелест оседающего пепла, мышиный шорох в углу и постукивание иглы Стеллы о маленький зубчатый наперсток. Она торопилась со своей вышивкой, потому что собиралась подарить ее Захарии. По краю она уже вышила гирлянду изящных яблонек и вьющихся повсюду странных птиц, а в середине должен был быть фрегат, несущийся на всех парусах, и снующие вокруг него дельфины и чайки. Когда она закончит, то вставит вышивку в рамку, и Захария получит картину, которую можно повесить на стену. Но девочка чувствовала, что поставила перед собой слишком трудную задачу. Работа пошла бы гораздо лучше, серьезно размышляла она, если бы у нее была настоящая хорошая шкатулка для рукоделия с мотками ярких ниток и настоящий серебряный наперсток.
3
— Стелла! Стелла! Том Пирс только что въехал во двор, а с холма спускаются доктор и какой-то незнакомый господин.
Это была матушка Спригг, взывающая сверху. Час тишины закончился, и началось Рождество. Стелла и Сол глянули друг на друга, и глаза их засветились. Затем Стелла быстро собрала свою работу, спрятала ее в шкафчик под диваном у окна и заботливо разгладила складки нового платья, которое матушка Спригт сшила ей на Рождество. Платье было из мягкой серой шерсти, украшенной красными розочками. Стелла надела на него новый белый передник.
В кухню шумно вплыла матушка Спригг, розовая и улыбающаяся, приятно благоухающая лавандой, которую она всегда держала меж складок своего лучшего зимнего платья из темно-малиновой шерсти, а за ней — отец Спригг, громко шелестящий своим воскресным костюмом. Затем со двора вошла Мэдж, за ней Том Пирс, и тут же у открытой парадной двери раздался громкий стук.
— Я встречу, — закричала Стелла, и с Ходжем, увивающимся у ее ног, выбежала в холл, чтобы приветствовать гостя.
— Да благословит вас Бог, господа, — сказала она, как учила ее матушка Спригг. — И да ниспошлет Он вам счастливые святки и благоприятный новый год.
И девочка сделала реверанс, слегка придерживая подол нарядного платья, — не обычное быстрое и неуклюжее приседание деревенского подростка, а полновесный изящный реверанс взрослой леди. (И где она только могла научиться такому реверансу? — изумленно спрашивал себя доктор.)
— Ты помнишь месье де Кольбера, Стелла? — уточнил он.
Но девочка явно не забыла. Ее тонкое смуглое лицо сияло от удовольствия, когда она приседала, глядя на аббата так, словно желала удостовериться, такой ли он, каким она его помнила. Очевидно, он не очень изменился, потому что Стелла улыбнулась и радостно протянула руку.
— Добро пожаловать в Викаборо, отец мой. Не споткнитесь, здесь ступенька.
Аббат взял и удержал ее руку, глядя на девочку, но не произнося ни слова. Доктор, освобождавшийся от пальто, с любопытством взирал на пару. Почему улыбка ребенка подействовала на мужчину так, что одно мгновение он выглядел человеком, получившим смертельный удар, но уже в следующее мгновение, когда он улыбнулся в ответ, казался таким же сияющим, как и сам ребенок? В упорстве, с которым оба смотрели друг на друга, было любопытное сходство.
Розоватый вечерний свет, проникающий через открытую дверь, смягчил жесткие черты лица аббата и угловатость его высокой фигуры. Доктор оказался свидетелем одного из тех странных мгновений метаморфоз, от которых не избавлен ни один из нас, когда на миг, короткий, как вспышка молнии, какое-то сильное чувство, по-видимому, поддержанное оптическим обманом, облекает нас внешностью, которой мы обладали двадцать лет назад или которая будет нашей через двадцать лет, и пораженный зритель вдруг видит, какими мы выглядели, когда были молодыми, или как мы будем выглядеть, когда подойдет время умирать.
Когда-то аббат обладал изумительной красотой, подумал пораженный доктор. Красотой, элегантностью и пылкостью.
И Стелла тоже. Перед доктором стоял не ребенок, это была высокая прекрасная женщина в сером платье, шагнувшая сквозь неверную тень, склонив голову и неся в руках что-то хрупкое и драгоценное…
— Стелла! — крикнул доктор Крэйн почти испуганно, и она подняла голову и рассмеялась, веселая девушка, почти ребенок, только что получившая рождественский подарок — сверток в коричневой упаковке, о содержимом которого она не имела понятия. И все же, даже встреченный светом и теплом кухни и приветствиями отца и матушки Спригг, доктор не мог справиться с потрясением. Увиденный им молодой незнакомец был поразительно красив, поза женщины была изящна и печальна, а доктор Крэйн не в силах остановить ни страсти одного, ни пришествия другой.
Но с приближением новых гостей — соседей — доктор быстро овладел собой. Он видел, что Стелла и аббат сидели на одном из приоконных диванов и были совершенно счастливы в обществе друг друга. Поэтому доктор выбросил все из головы и беззаботно погрузился в атмосферу чудесного сельского праздника.
А те двое на диване не замечали ни смеха, ни разговоров у камина. Стелла очень медленно разворачивала свой сверток, ее щеки пылали, а яркие губы слегка приоткрылись. Мгновения ожидания казались ей такими восхитительными, что их следовало основательно затянуть.
— Разрезать шпагат? — предложил аббат, доставая перочинный ножик.
— Нет, что вы, сэр, — в священном ужасе выдохнула Стелла, которую с детства учили не транжирить вещи. — Это очень хороший кусок шпагата.
Ее проворные пальцы развязали все узелки и аккуратно сложили шпагат и коричневую бумагу, и тут девочка испустила тихий вздох восторга при виде серебряной фольги и алой ленты. Стелла взяла ленту и любовно погладила ее.
— Она тоже моя? — не веря, спросила девочка.
— Конечно! Конечно! — нетерпеливо отвечал аббат.
Она обвила ленту вокруг пояса, а затем принялась снимать серебряную фольгу. Она осознавала, что волнение делало ее слишком медлительной, но ничего не могла с этим поделать.
Ей не часто приходилось получать подарки, и она была так счастлива, что почти не дышала.
Фольга развернулась, и у Стеллы в руках оказалась резная шкатулка из кедра, инкрустированная слоновой костью. Девочка представления не имела о существовании таких прекрасных вещей. Это был ларец для принцессы. Тот ларец, в котором хранила свои драгоценности леди Эстер, когда она жила в замке Илшам. Нет, он был даже лучше того! Стелла вспомнила, что когда-то считала, что слова можно складывать в ларцы, чтобы сохранять образы. Она взглянула на аббата, ее лицо странно преобразилось.
— А в нем есть сны?
— Загляни и узнаешь, — сказал аббат так же странно. Девочка приподняла крышку и заглянула внутрь. В экстазе она издала приглушенный возглас и открыла крышку.
— Шкатулка для рукоделия!
Стелла забыла об аббате. Она забыла обо всех и обо всем. Она подняла очаровательные маленькие крышечки и увидела внутри катушки цветного шелка. Она извлекла наждачную подушечку, похожую на клубнику, подержала ее в ладонях, сложенных чашечкой, и с придыханием сказала, что у Керлилков, когда она шила, была клубника со сливками. Она извлекла серебряный наперсток и выяснила, что он как раз подходит к ее пальчику, и пробормотала что-то о том, что у леди Эстер непременно был такой же. Она вынула ножницы и тут же сказала: «Это маленький лебедь, летящий над водой». Она обнаружила сокровища, о которых аббат и не подозревал: бархатную подушечку для булавок, подобную алому грибку, книжечку-игольник, сделанную из лоскутов золотой парчи, мотки кружев с шишечками, свивающимися на концах, нежные лоскуты шелка и сатина, детское ожерелье из голубых стеклянных бусинок и крошечную пару пряжек со стразами. Она вынимала каждое из этих сокровищ и держала его в руках, что-то бормоча про себя прежде, чем положить его обратно, а аббат по ее бормотанию догадывался, что каждая вещь становилась в воображении отправным пунктом для новых мечтаний.
Как ребенок в эту минуту забыл обо всем, кроме своей шкатулки, так он забыл обо всем, кроме ребенка. Он заметил, что изучает до деталей каждую черточку Стеллы, форму ее головы с короткими мальчишескими завитками волос, изгиб ее шеи, очерк тонкой смуглой щеки, на которую, когда она смотрела вниз на свою шкатулку, опускались длинные темные ресницы, короткую верхнюю губу и решительный подбородок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61