Липа вековая за рекой шумит,
Песня удалая далеко летит..
Ксана вспомнила, что напрасно Валерка будет доставать щеночка, и ей захотелось плакать.
Опершись головой о бревенчатый сруб, чтобы сдержать слезы, подняла лицо к небу.
От парка ночная свежесть доносила запах сосновой хвои. Протяжная песня зарождалась и существовала теперь как бы сама по себе: над Шахтами, Ермолаевкой, Холмогорами, над лесом…
Но все миновало, и я под венцом,
Молодца сковали золотым кольцом
Ксана слушала и глядела вверх, в сверкающую черную глубину.
То было время, когда еще не бороздили космос творения рук человеческих и каждый мелькнувший огонек в небе был всего лишь падающей звездой.
Такое недавнее и такое далекое время.

Глава вторая
На занятиях Ксана опять сидела не двигаясь, ни на кого не обращая внимания, и Димка решил забыть, что она есть в классе. Он до того рассердился, что на время это удалось ему.
Перед уроком математики не выдержал и по-своему отомстил Димке Сережка Дремов. Чубатый, с быстрыми, немножко сумасшедшими глазами, Сережка Дремов был в классе давно признанным атаманом, и то, что Димка сел за парту Валерки, не давало ему покоя.
Говорят, что стада без паршивой овцы не бывает. В восьмом классе такой овцой определенно считался Колька Зубарев – длинный, как костыль, чуть ли не на голову переросший своих одноклассников лодырь. Костылем его так и звали. В длину Колька вытянулся, а в ширину не раздался и был до того бледнокожий, что никакой загар не приставал к нему. На белом лице выделялся лишь красный нос, которому Колька не давал покоя – без конца сморкался («шмурыгал»), хотя насморка у него явно не было. Начиная с третьего класса он упрямо растягивал свой каждый учебный год на два. И свидетельство об окончании семилетки выдали ему с единственной надеждой, что Колька оставит школу. Каково же было раскаяние Надежды Филипповны, когда она увидела, что Зубарев явился продолжать свое образование дальше!.. К этому недотепе и подошел на перемене Серега Дремов:
– А ну, Костыль, шмурыгни!
И Зубарев, хлопнув глазами, шмурыгнул. Это получилось у него автоматически, достаточно было напомнить ему об этой привычке.
– Еще раз, – потребовал Сережка.
Колька шмурыгнул носом еще раз.
– Так, – сказал Сережка, – сойдет. Хочешь со мной сидеть?
Колькино лицо впервые в жизни порозовело от напряжения.
– Собирай свои монатки, – велел Серега, – и пересаживайся. Только чтобы с этим делом у меня… – Серега пошмурыгал носом. – Тренируйся. Понял? Давай.
Это Серега здорово придумал: отдать одно из лучших мест самому никудышному человеку. Все ждали, что он как-то еще повернет события. Но, в то время как Зубарев пересаживался на новое место, Серега, очень довольный собой, уже стоял возле Ритки и Ксаны.
– Топчемся, значит, на одном месте?.. Ходим из угла в угол?
– Иди ты! – сказала Ритка, замахиваясь на него книгой.
А на уроке алгебры выяснилось, что, болтая с девчонками, Серега подсыпал в их чернильницу извести.
Преподаватель математики Павел Петрович, добродушный, невозмутимый, был во время войны офицером-артиллеристом. Но после ранения в голову демобилизовался и, начиная с сорок третьего года, жил в Ермолаевке, преподавал. Он перенес трепанацию черепа, и теперь в лобовой кости его было круглое отверстие, как это казалось со стороны, потому что кожа в месте ранения то расправлялась, то западала вовнутрь, словно от дыхания. Математику Павел Петрович знал, как положено знать артиллеристу, и, наверное, любил ее, но об этом можно было только догадываться, так как Павел Петрович был скуп на рассуждения и обладал некоторыми странностями, которые людей посторонних, случайных нередко ставили в тупик… Он жил и двигался как бы в полусне. На уроках, дав задание классу, Павел Петрович усаживался на стуле и, подперев голову кулаком, закрывал глаза. Спал он при этом или думал о чем-то, неизвестно. Хотя если он спал, то довольно чутко. Но вытянуть из него лишнее слово было просто невозможно. Не изменил себе математик и на этот раз. Велев решить несколько примеров, он уселся поудобнее за столом и словно отрешился ото всего.
Проделка с известью имела ту выгоду, что Ритке и Ксане пришлось теперь оборачиваться, макая перья в чужую чернильницу.
– Почему вы вертитесь? – спросил, не открывая глаз, Павел Петрович.
– А у нас чернила не пишут, – сказала Ритка.
Выяснять причину такого заурядного явления, как непишущие чернила, Павел Петрович в жизни не станет. Шевельнув губами, подумал, сказал: «Ну-ну…» И лишь минуту спустя, глянув из-под приспущенных век, добавил:
– Скоро будем корни изучать. Набивайте руку на пройденном.
И класс набивал руку: кто энергично, кто не очень. Ксана оборачивалась, чтобы макнуть перо, но за все время лишь раз медленно покосилась на парту, что была через одну от нее. А на кого из друзей покосилась, на Валерку или на Димку, определить было трудно.
…После уроков Димка, не дойдя до дому, пристроился было играть в городки с шахтинскими малолетками. В злости, чтобы отвлечься, яростно швырял биту за битой, но выдержал всего две партии: схватил сумку и, ничего не объясняя городошникам, торопливо зашагал к дому. Вывел на дорогу велосипед.
Лес встретил его настороженной тишиной. Пробираясь между деревьями, Димка ободрал руку о куст шиповника, потому что спешил, уже раскаиваясь в глупой затее с городками, потому что боялся опоздать. А на краю поляны остановился, передохнул. И вдруг показалось все невероятно глупым: то, как бежал он из дому, как ехал сюда…
Поляна была пуста. Ни следов на траве, ни цветка, оставленного на камне… Впрочем, теперь это было для Димки уже все равно. Он утер подолом рубахи лицо и шею. До чего же пыльный, оказывается, этот высушенный солнцем лес! Тягучую паутину с бровей и ресниц не отодрать, будто на клею она. В воскресенье Димка ни паутины, ни пыли вроде бы не заметил…
Но и все вокруг на этот раз было не таким, как в воскресенье. И хуже, чем вчера. Он обнаружил это, сидя на камне, уже успокоенный, мрачный.
До звона тихо, пустынно и скучно было в лесу под желтым тягучим солнцем.
Чтобы разогнать это впечатление, Димка встал, решительно поднял велосипед и, собираясь двинуться в обратный путь, яростно протер от пыли втулку, раму, багажник… По нелепой случайности застрял он на этой самой обыкновенной поляне! Ведь лес тянулся бесконечно далеко и жил пока что скрытой для него жизнью!
А потому надо начать все сначала: взять с собой рюкзак, хлеб, соли и выехать из дому на рассвете. Чтобы где гнезда, где норы, где муравьиные стежки – все высмотреть!..
Ксану он увидел возле акаций, неподалеку от жердяного забора, там, где тропинка сворачивала в сторону парка. Машинально нажал на тормоза и вынужден был соскочить на землю.
Через лужайку подвел велосипед ближе к акациям.
– В лесу был? – спросила Ксана, теребя кончик косы, туго перетянутый неширокой голубой лентой.
– В лесу, – признался Димка, понимая, что она могла видеть его от самой опушки.
– А я в Шахты к вам ходила, в магазин… – сказала Ксана. – Мама за гречкой посылала.
Будто гора упала с Димкиных плеч. И до того хорошо стало на душе у Димки, что он сразу позабыл все свои планы, которые с таким воодушевлением прикидывал всего пятнадцать минут назад.
– Я и вчера в лесу был, – сказал Димка. – И там был, на поляне.
Ксана, отбросив за спину косу, неожиданно засмеялась. Позже Димка заметит, что это у нее всегда получалось неожиданно. И всегда при этом хотелось улыбаться ей в ответ, даже если сам же и брякнешь что-нибудь глупое. Смеялась она хорошо: негромко, но весело, чуть приоткрыв губы и немножко щурясь.
– Не унесли камень?
– Нет! Лежит, – сказал Димка.
– А что ж ты ничего не захватил с собой: ни ковыля, ни веток?
– Уронил! – с готовностью соврал Димка, показывая на дорогу в сторону безымянной горы.
– А меня вчера мама не отпустила в лес… – сказала Ксана, уже не смеясь.
Тетка Полина рассказала Ксаниной матери, будто двоих из Холмогор порезали в воскресенье. Мать всполошилась и заявила накануне, что больше Ксану из дому не выпустит…
Как и большинство пожилого населения в Ермолаевке, Холмогорах, мать люто ненавидела шахтинский поселок, а заодно и все строительство на горе Долгой: привычный уклад жизни должен был рухнуть вскорости, а будущее представлялось туманным…
Впрочем, у Ксаниной матери были на это еще и свои причины, о которых мало кто знал.
– Бандиты – не люди понаехали! Теперь от дома шагу ступить нельзя, – заявила мать, – поймают вот… Особо девушке!
Почему девушке «особо», мать не уточняла. Но именно благодаря ей Ксана чуть ли не с первого класса знала, что при этом имеется в виду.
– Значит, ты больше никогда туда не пойдешь?.. – спросил Димка.
Ксана, оправляя на себе голубую кофточку, глянула в сторону безымянной горы, потом в сторону Шахт и покосилась на Димку.
– Я завтра опять к вам иду после уроков… Я сегодня ничего не купила… – Она вдруг потупилась, так как на тропинке от домиков с ведром в руках появилась ее мать, о чем без труда догадался Димка – до того они были похожи.
А когда, оглядев их, та прошла мимо, Ксана подтвердила:
– Мама… – И сразу как бы замкнулась.
Сана ходила за мягкой водой к родничку в посадках. Колодезная была жесткой, и длинные волосы не промывались.
– Здравствуйте, – с опозданием поприветствовал ее Димка, когда тетка Сана шла в обратном направлении.
Она кивнула в ответ, ничего не сказала.
– Ну, мне пора домой… – неуверенно проговорила Ксана, подождав, когда мать скроется за поворотом. – Я еще уроки не делала, – добавила она для большей убедительности.
– А что там делать? – удивился Димка.
– Ну, посмотреть надо… – И, тряхнув косой, неожиданно подала Димке руку: – До свиданья.
Димка впервые пожимал руку девчонке и ответил невразумительно.
– Пойду… – высвободив ладошку, еще раз повторила Ксана и, не оглядываясь, ушла.
* * *
Димку больше не тревожило то, что во время занятий Ксана не обращает на него внимания. Для нее и остальные-то словно бы не существовали в классе. Право это, видимо, давно было признано за ней, и если, к примеру, возле других девчонок то и дело затевалась какая-нибудь свалка – борьба или игра в пятнашки, – Ксану старались не трогать. Уж слишком серьезно воспринимала она все.
После большой перемены Димка опять нашел в своей парте записку: «Если вы ни с кем не дружите, приходите в воскресенье в парк». А внизу был нарисован хитрый, со многими завитушками вензель. Поворачивая бумажку то так, то эдак, Валерка угадал в переплетении закорючек Риткины инициалы.
И хотя Димкин интерес к записке почти угас, было все же чуточку приятно иметь это новое послание.
– Выкину потом, – зачем-то объяснил он Валерке, пряча записку в карман.
Валерка смутился, так как очень уж внимательно следил за Димкой в эту минуту.
– Да я ничего, – сказал он, будто оправдываясь.
И Димка тоже немного смутился.
С трудом дождавшись конца занятий, он проводил Валерку до Маслозаводского пруда, распрощался и быстрым шагом, чтобы наверстать время, пересек Ермолаевку в обратном направлении – к Долгой.
Ксана шла не по дороге, а по одной из тропинок, что, петляя и пересекаясь во всех направлениях, исчертили Долгую по какой-то необъяснимой прихоти людей, в основе которой был вовсе не закон кратчайшего расстояния между двумя точками.
Слегка покачивая портфелем в руке, Ксана шла медленно, и Димка легко догнал ее.
Трава, иссохшая на склоне Долгой, мягко проминалась под ногами, шурша и похрустывая.
– А во что ты будешь крупу брать? – спросил Димка.
– У меня есть. В портфеле…
Почти неразличимые снизу – просто две безымянные фигурки на склоне горы, – они шли как бы на виду у всего села, и потому некоторое время разговор не вязался. Потом Димка сказал:
– Хочешь, я тебе детекторный приемник сделаю? И передатчик!
– А зачем? – спросила Ксана.
– Ну, переговариваться… У нас на Донбассе у всех были! Деталей у меня – целый ящик!
Ксана вспомнила разговор с матерью по поводу щенка.
– Я не понимаю ничего в приемниках…
– Да это научиться дважды два! Знаешь, как здорово! У меня даже постоянное время было, когда я работал. – И, воодушевленный, Димка рассказал о своей подпольной радиостанции «Пантера», из-за которой, между прочим, у него были крупные неприятности с милицией. Об этом Димка умолчал. Но в заключение истины ради добавил: – Правда, если поймают, могут отобрать все…
– Тогда я боюсь, – обрадовалась Ксана.
Димка хотел сказать, что в этой глуши никто никогда не найдет радиостанцию, но вспомнил, что ермолаевский милиционер дядя Митя – отчим Ксаны, и предложил компромиссное решение:
– Ну, я сделаю тебе один приемник, а сам буду пластинки передавать.
Ксана поколебалась. Уточнила:
– Маленький?
– Вот такой! – Димка показал пальцами небольшой прямоугольник. – Валерке тоже сделаю!
– Ну, если маленький…
– Маленький! С наушниками.
– Сделай… – неуверенно согласилась Ксана. И качнула портфелем в руке. Потом неожиданно добавила, не глядя на Димку: – А ты одной девочке понравился…
Димка даже приостановился на мгновение. Достал из кармана записку, что нашел в парте, показал на вытянутой ладошке:
– Я и забыл…
Ксана медленно покосилась на его ладонь. (Это она тоже умела как-то по-особому: медленно перевести глаза на что-нибудь справа или слева от себя, не поворачивая головы при этом, словно боясь одним лишним движением потревожить свою тяжелую косу.)
– Это та, что с тобой сидит? – спросил Димка.
– Зачем ты чужие показываешь… – не ответив, проговорила Ксана и опять осторожно качнула портфелем.
Димка перевернул ладонь тыльной стороной вверх, записка упала на траву, под ноги ему.
– Зачем? – спросила Ксана.
– А зачем она мне? – вопросом на вопрос ответил Димка.
Минут пять шли молча.
Склон стал пологим, и тропинка, в последний раз вильнув направо, устремилась к дороге, что вела от Холмогор к Шахтам; машины попадали сюда от случая к случаю, и между двумя неглубокими колеями росла будыльчатая трава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25