Инструктор и тут не растерялся: в одном ряду велел сажать только девочек, в другом – только мальчиков.
Уж то-то веселья было в школе! Мальчишки догадались провести мелом черту между рядами и… зачастили, прохвосты, с жалобами: «Надежда Филипповна, Танька Фролова переступила на мужскую половину!» – «А он стрельнул в нашу!»
К счастью, дней через семь-восемь нелепость эту уничтожили. Но девчонки и мальчишки потом долго еще вспоминали веселую неделю, когда обе половины класса меньше всего глядели на учителя, а больше друг на друга – в ожидании провокаций с той или другой неожиданно отлученной от них половины.
Перед Софьей Терентьевной Антон Сергеевич впервые почувствовал свое бессилие. Должно быть, и в самом деле постарел. Для медленной осады противника времени у него не было, а действовать быстро и наверняка он не умел. К тому же устал-таки на пороге своего шестидесятилетия и уже не так верил в собственную интуицию, как раньше… Поистине горе от ума! Один в пору одряхления мечется, не зная, куда бы только приткнуть свой жизненный опыт, знания. А другой старается стушеваться: мол, мы свое отжили, и наше понимание законов, обычаев, наверное, устарело, а тут молодость: новые веяния, новые взгляды… Примерно так чуть позже и выскажется Антон Сергеевич в разговоре с Надеждой Филипповной.
* * *
Класс притих, когда Димка вернулся от директора.
Димка заметил это и прошел на свое место, ни на кого не глядя, словно между пустыми партами. На немой Валеркин вопрос ответил с подчеркнутым безразличием:
– Ерунда… За алгебру.
– И что? – обрадовался Валерка.
– Да так… Чтобы в последний раз. Сам знаешь, – сказал Димка.
И по тому, как быстро он вернулся, и по его небрежным ответам все поняли, что он говорит правду.
Таким образом, шумиха, поднятая вокруг «нездоровой» темы, была на какое-то время сбита при участии Надежды Филипповны как в учительской, так и в классе. Однако надолго ли, пока не ведали ни директор Антон Сергеевич, ни Надежда Филипповна, ни математик Павел Петрович, ни Димка.
После занятий он с полчаса ждал Надежду Филипповну под кленами, что у Мельничного пруда, не имея ни малейшего желания показываться на глаза другим учителям. Возможно, по той же причине Надежда Филипповна вышла последней.
– Проводи меня… – сказала она Димке.
Он пошел рядом.
Вплоть до парка Надежда Филипповна молчала, размышляя о чем-то невеселом. Потом сказала:
– Послушай меня и постарайся понять. Ксана очень хорошая девочка, но дома у нее, как ты знаешь, не все благополучно… Так вот, ради нее – понимаешь? – ты обязан быть мужчиной. Прежде всего возьми себя в руки, выбери правильную линию поведения, если дело дойдет до какого-то разбирательства… Что это вздумалось тебе на алгебре выкинуть? А?
– Да так… – в сторону сказал Димка. – Шепчутся все, переглядываются, меня зло взяло.
– Ну, и очень глупо! – сердито выговорила Надежда Филипповна. – Нет бы тебе наоборот: выйти к доске как ни в чем не бывало! Первое какое-то пустяковое испытание – и ты не выдержал! Чтобы впредь – ничего подобного. Понял?
– Хорошо, – сказал Димка.
– Теперь последнее… Ксану пока воздержись видеть, по крайней мере сегодня, завтра… Ну, в ближайшие дни. Понимаешь, что так надо?
Димка кивнул и остановился, глядя на дом учительницы впереди.
– Все. – Надежда Филипповна вздохнула. Повторила еще раз: – Будь мужчиной! – И зашагала к дому.
Пока бегали за врачом (как называли в Ермолаевке фельдшера Акима Игнатьевича, который начал свою карьеру в этих местах чуть ли не вместе с дядей Митей), пока он добирался до домиков, Ксана пришла в себя. То есть открыла глаза: ни мольбы матери, ни хлопоты Акима Игнатьевича не могли заставить ее пошевелиться или сказать хотя бы слово. Отсутствующими глазами уставилась она в потолок, и ничто при этом не отразилось на ее лице.
Когда подходила к постели мать, Ксана переводила отсутствующий взгляд на мать, когда подходил Аким Игнатьевич, равнодушно смотрела на него. Потом опять – в потолок.
Неискушенный в вопросах психиатрии, Аким Игнатьевич зачем-то приподнял и опустил ее руку, потрогал виски, лоб; держа в тонких старческих пальцах никелированную ложечку, несколько раз перемещал ее над постелью, уговаривая: «Посмотри сюда… Ты видишь это?.. Ну, посмотри сюда!.. Скажи, видишь?..» А она смотрела ему в глаза, куда бы ни перемещался он сам, и молчала.
– Надо немного подождать, – глубокомысленно разъяснил Аким Игнатьевич Сане, выйдя вместе с ней в горницу. – Нервное переутомление… Если что, надо везти в район. Чуток подождем еще.
Сана уже не плакала, припадая к постели дочери, как делала это в первые минуты после того, как дочь открыла глаза. Несчастье словно бы сконцентрировало воедино всю ее, в общем-то, недюжинную волю, и, подойдя к постели, она только просила:
– Ксана!.. Доча!.. Ксана!! Ну скажи что-нибудь!.. Радость моя, Ксана!.. – Обнимала ее за плечи, пробовала легонько встряхнуть. Затем поправляла подушку, одеяло и, скрестив на груди руки, подолгу стояла рядом…
После обеда пришла справиться о делах Надежда Филипповна. Сана вкратце рассказала ей, что случилось, и предупредительно осталась во дворе. Некоторые детали она, конечно, опустила из рассказа, но и самого факта было достаточно, чтобы в комнату Ксаны учительница вошла, ступая едва не на цыпочках, встревоженная, подавленная.
Но Ксана встретила свою классную руководительницу тем же отсутствующим взглядом.
Чувствуя себя под этим взглядом беспомощной и ненужной, Надежда Филипповна сказала первое, что пришло на ум:
– Как ты себя чувствуешь, Ксана?..
Ксана не разжала губ.
– Тебе плохо? Тебе что-нибудь нужно?.. – Позвала: – Ксана! Ты за что-нибудь сердишься на меня?
Вопрос этот слетел с ее языка случайно, но, когда она произнесла его, вдруг заметила, как повлажнели глаза ученицы, и Надежде Филипповне стало отчего-то жутко. Непроизвольно прикрыв ее глаза ладонью, она пробормотала про себя: «Боже мой…» А когда отняла руку, выражение лица Ксаны было по-прежнему отрешенным…
Холодок пробежал по спине Надежды Филипповны. Она уже не могла поручиться, были или не были слезы… Но интуиция подсказывала ей, что девочка эта все понимает, что она в сознании, что ей просто не хочется никого видеть!
– Ты отдохнешь и встанешь, да?.. – пробормотала Надежда Филипповна, уже не пытаясь избавиться от сосущего страха под этим направленным на нее взглядом. – Ты устала, правда? Тебя очень обидели?.. Ты, наверное, хочешь побыть одна, чтобы тебя не тревожили? – И опять уловила в глазах ученицы невысказанное «да».
– Я еще зайду к тебе, хорошо?.. – Осторожным прикосновением погладила Ксану по волосам. – Отдохни, конечно…
Выходя во двор, Надежда Филипповна еще раз повторила про себя: «Боже мой!.. Но в чем же я провинилась?..» И отогнала эту мысль. Здесь, в доме, что-то произошло, чего ей никогда не узнать.
– Вы не тревожьте ее, – сказала она Сане, – это пройдет. – Поколебавшись, напомнила: – Я же просила вас не ходить к ней раньше времени…
Лицо Саны упрямо затвердело.
– До свидания, – холодно попрощалась Надежда Филипповна. – Ради бога, не беспокойте ее.
Димка был почти убежден, что все случившееся кончится для него скверно. Для него, для Ксаны… Впрочем, и теперь уже все было достаточно скверно.
Утром Ксана опять не пришла в школу. А его сразу предупредили, чтобы остался после занятий на педсовет.
Но что ему было до педсовета, когда он узнал о событии в домиках!..
Само его появление в классе вызвало (особенно у девчонок) то ли недоумение, то ли протест: одни взглянули на него, как на прокаженного, другие – неприязненно…
Общественное мнение уже взвалило всю вину за случившееся на него. Ксанке временно отводилась роль жертвы…
Но Димке и общественное мнение было неважно.
Про Ксану рассказал ему Валерка. Минут пять после этого Димка сидел как оглушенный. Виноват он был только в том, что оставил ее вчера… положился на учительницу!
И, как Надежда Филипповна, он тоже понял, что накануне опять что-то случилось. Но где? Что?.. Дома? У Надежды Филипповны?.. Сама она что-нибудь сделала над собой или ей – какую-нибудь гадость?.. Стыдно и горько стало Димке. Стыдно за то, что поспешил вчера домой, в школу, не зная, чем кончится разговор с учительницей. А горько потому, что лежит сейчас Ксана, мучается… И он бессилен помочь ей!
Дела обернулись не просто скверно, а хуже некуда.
К последнему уроку он забыл о наставлениях Надежды Филипповны и был злой на всех, на всё до оцепенения…
Валерка хотел подождать его. Но Димка попросил не делать этого. Он должен был остаться один. И, готовый к любым неожиданностям, вошел в канцелярию.
Слегка зарябило в глазах от множества лиц. Понадобилось время, чтобы как-то сориентироваться. Димка знал пока только своих учителей, других в лучшем случае видел иногда…
Прижатый к двери любопытными взглядами, он в значительной мере утратил свою решимость Мелькнуло даже предательское желание выскочить из канцелярии, плюнув и на этот совет, и на школу. Если бы он отвечал за одного себя!.. Димка сдержался.
Директор жестом руки велел ему пройти ближе к центру.
Димка ступил на выцветший бледно-розовый половик. Давно уже он не чувствовал себя таким маленьким, как сейчас: одиноким и слабым в окружении взрослых. Но мысль об этом вернула ему самообладание. Раз он один среди них, должен защищаться самостоятельно.
Директор оказался чуть справа от него, за одним столом с молодой географичкой, Надежда Филипповна и незнакомая учительница – чуть слева. Напротив – тоже незнакомые. Павел Петрович дремал в кресле почти за его спиной. Софья Терентьевна что-то чертила за столом у книжного шкафа. Другие учителя интересовали Димку меньше.
И откуда ему знать было, что присутствующие далеко не едины в своих позициях, да и позиции-то не у всех были прочными.
Антон Сергеевич явился на педсовет, раздираемый противоречиями: собирать его или отменить, пока не поздно. В колебаниях ни к чему определенному не пришел и сидел как на иголках.
Софья Терентьевна тоже побывала в домиках и, не беспокоя Ксаны, поговорила с ее матерью, так что материал у нее был.
Из объяснений Саны можно было сделать только один бесспорный вывод: что и уход ее дочери из дому, и приступ, и теперешний шок – результат взаимоотношений с Димкой.
Но, как ни странно, Софья Терентьевна, а не кто другой выступила на этот раз против того, чтобы созывать педсовет немедленно, предлагая отложить его на день-другой. У нее на это имелись две причины возможность дождаться «второй стороны», то есть Ксаны, а если она будет все еще нездорова, обратить это против стороны «первой», и, наконец, возможность пригласить кого-нибудь из роно, чтобы придать педсовету и разбираемому факту большую значимость.
Об этой последней причине Надежда Филипповна не ведала, но догадалась о первой и, рассчитывая на Димкино мужество, решила приложить все усилия, но не допустить, чтобы на педсовет вызвали Ксану.
Простейшим выходом из положения была бы неофициальная беседа с Димкой в узком кругу учителей, которые ведут уроки в восьмом…
Но беседа опять же не устраивала физичку: Софья Терентьевна нуждалась в аудитории, в слушателях…
Антон Сергеевич оказался, таким образом, между двух огней.
За неофициальную беседу с Димкой (без Ксаны) по-всегдашнему лаконично высказался вместе с Надеждой Филипповной бывший артиллерист…
Тогда, чтобы в какой-то мере угодить и Софье Терентьевне, Антон Сергеевич решил теперь же, пока нет Ксаны, созвать педсовет. Ибо на то, что произошло со школьницей, ему надо было как-то реагировать. О приступе Ксаны уже сочиняли небылицы. И ее состояние подстегивало Антона Сергеевича к быстрым действиям.
Вот какие перипетии предшествовали появлению в канцелярии Димки.
Надежда Филипповна с тревогой отметила его взъерошенный вид. В общем-то, она как следует и не поговорила с ним.
– Ну-с… – устало и грустно начал Антон Сергеевич… – Ты знаешь, почему тебя вызвали?
– Нет, – категорически отрезал Димка.
Ответ его заставил всех оживиться и с большим вниманием отнестись к происходящему. Надежда Филипповна усмехнулась про себя. Рука директора потянулась к затылку.
– А ты знаешь, что случилось с Ксаной?
– Знаю, – сказал Димка.
– И причину этого знаешь?
Димка, сжав зубы, только побледнел в ответ. Причину он знал: мать. Но не мог же он сказать об этом!
Надежда Филипповна насторожилась.
Софья Терентьевна подняла голову, чтобы получше разглядеть Димку.
– Расскажи нам… ну, о своих отношениях с Ксаной, – потребовал Антон Сергеевич. – Ведь вы дружили.
– Мне нечего рассказывать, – заявил Димка, чувствуя, как нарастает в нем ненависть ко всем сидящим в этой комнате.
– Часто вы бывали с ней в лесу? – опять что-то чиркая на бумаге, ровным голосом поинтересовалась Софья Терентьевна.
Подробность эта была для большинства внезапной, и на Димку посмотрели с ожиданием.
Но Димку теперь уже трудно было выбить из колеи.
– Часто! – не моргнув глазом, ответил он. – Как надумаем, так и идем.
– Ну, и… зачем вы ходили? – спросила Софья Терентьевна, пользуясь тем, что инициатива перешла в ее руки.
– Гербарий собирать! – ответил Димка. – Листья!
Зоологичка явно скрыла усмешку.
– Известно было твоим родителям о дружбе с этой девочкой? – вмешался кто-то, кого Димка не знал.
– Известно! – ответил он.
– И как относились они к этому? – продолжал незнакомый Димке учитель, уводя разговор в сторону от опасной темы.
– Хорошо относились! – сказал Димка.
Последовали вопросы о его семье, о жизни в Донбассе. На некоторые из них Димка отвечал, на другие не реагировал, смутно вникая, о чем переговариваются учителя, раздосадованные его независимым тоном.
Затем было еще с десяток вопросов вокруг да около, наконец – о поздних гуляниях в парке с Ксаной: «Почему в темноте, в стороне от людей…» – «Так хотелось». – «И вы никогда не нуждались в компании?» – «Нет».
Никчемность и ненужность этого разговора уже стала явной для многих учителей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25