– Лучше расскажи, как там у тебя: школа, прочее…
– Хорошо, дядь Мить! – Ксана улыбнулась.
– Это первое. Учиться – ты, Ксанка, учись. А я тебя не оставлю.
– Я знаю, дядя Митя… – опустив голову, проговорила Ксана.
– Вот и ладно. Это главное. Вот и хорошо.
Про Димку он спросить не отважился. Но, используя собственные возможности, он уже навел кое-какие справки о нем и убедился, что доверять парню можно.
Минут пять еще поболтали о всякой всячине.
Ушел дядя Митя очень довольный собой, почти счастливый.
А Ксана, проводив его до крыльца, аккуратно уложила пальто на материну кровать, чтобы сразу бросалось в глаза, поставила рядышком, на полу, румынки и больше не притрагивалась к ним до возвращения матери.
Вечернее солнце над Мельничным прудом светило мягко и выжидающе. Димка впервые вышел на рыбалку, и еще не знал, что так светит вечернее солнце всем рыбакам на земле, рыбакам да охотникам.
Валерка сидел, почти касаясь подбородком колен. Мыслей, что кружат в его большой голове, не угадать. И чтобы очистить свою совесть перед другом, Димка признался:
– Я вчера в лесу был…
Он думал, Валерка спросит о чем-нибудь: когда был, зачем, или: один – не один, тогда Димка сказал бы ему, что в лесу был вместе с Ксаной. Но Валерка заговорил о другом:
– Дядя Василий, что книги мне возит, рассказывал недавно: километров двести отсюда есть озеро – большущее! – а посредине островок. Вот бы на следующее лето взять удочки, хлеба побольше и на месяц или два – туда! Книги взять… А? Давай? Брезенту достанем на палатку, спичек запасем, кастрюлек разных… Ксанку бы еще взять – ее не отпустят… Давай? – повторил Валерка.
И, глядя на отражение зари в воде, Димка почувствовал необыкновенную легкость на душе, словно бы что-то хорошее-хорошее – не свершилось уже, но свершается – долгое, а потому вдвойне радостное. И гладь воды под неярким солнцем, и вкрадчивый шорох камышей, и ожидание – все это объединилось в одном не изведанном ранее чувстве наслаждения…
Нынешнее лето оказалось у него сплошь из открытий – так многое случалось впервые. Как будто ничего и не было раньше – как будто все начиналось только теперь.
Ксана стояла у двери в свою комнату, когда пришла с работы мать.
Пришла, по обыкновению, усталая и раздраженная. Одной рукой медленно стянула с головы платок и, когда хотела бросить его на кровать, увидела пальто. Выпрямилась. Перевела взгляд на ботинки возле ножки кровати, снова на пальто. Скулы ее заострились.
– Откуда?
– Дядя Митя принес.
– И часто вы видитесь, когда меня дома нет?
– Сегодня первый раз… – сказала Ксана.
– Может, к нему уйти собираешься? – Голос матери напрягался от слова к слову. – Может, он и сводничает тебя? С кем стояла запрошлый раз?.. И не впервой, слышу! Заглядываться начала? – Сбросив на ходу жакетку, мать прошлась по комнате вдоль противоположной стены, как бы выдерживая максимальное расстояние между собой и дочерью. – Одна так позаглядывалась в Холмогорах, теперь и взвыла бы, да толку что! – Остановилась напротив, страдальчески стиснув зубы. – Гляди у меня! Слышишь?! – Нервным движением выхватила заколку, и коса, туго развернувшись, упала ей на спину. – Что молчишь? Ну!..
Без короны, которую образовывала на голове коса, мать всегда делалась какой-то неестественной, будто маленькой.
«Гляди! Гляди у меня!» – это Ксана слышала всю свою сознательную жизнь, лет с пяти, и потому давно не реагировала на предостережения.
– Зачем он притащил это?! – Мать схватила пальто, крутнула его перед собой. – Ишь! Может, заневестилась, потому и одеть решил? Говори! – выкрикнула она. – Слышишь?! Язык проглотила?
И оттого, что Ксана молчала, мать разнервничалась еще сильней.
– Ишь… подарочек… Ишь! – приговаривала она, то выворачивая пальто шелковой подкладкой наружу, то перехватывая в руке меховую отделку воротника, рукавов. – Хоть под венец!.. Подарочек!.. Доченьке!.. Любимой!.. Где уж нам!.. – Чем больше говорила мать, тем больше распаляла себя.
Ксана почти наверное знала, чем все кончится. И минут через пять, когда, не выдержав, мать разразилась слезами («Живите! Я мешать не буду! Живите без меня!»), и немного погодя, когда она швырнула пальто Ксане («На! Радуйся!»), – та была почти готова к этому.
Стукнув пуговицами, желтое пальто скользнуло по полу и, заметая воротником «под барса» плетеные коврики, задержалось у ног Ксаны.
Ксана глянула на него и, не тронув, ушла в свою комнату. Легла на кровать. Она всегда так делала в ожидании, пока мать успокоится… Успокоится или устанет.
«Ясно! Где Сане на такое пальто разориться! Сана жадная! Она всё в чулок деньги!.. А им проще! Надо? Пожалуйста!..»
Потом она тихонько заплачет над своей долей, а Ксана поднимется и сядет к окну, за которым далеко, невидимый в ночи, притаился лес и, если в комнате не зажигать лампочку, яркие мигают звезды. Или будет просматривать гербарий. Вчерашние листья она заложила в толстую книгу по домоводству, но они еще не высохли.
Дубовый лист, что сорвала она в воскресенье на стволе дерева, оказался нежного светло-зеленого цвета. Наверное, из-за того, что не видел солнца. Но точно такой же цвет бывает у листьев весной, когда уже лопнули почки, но деревья стоят еще полуголые, прозрачные и легкие, с тонюсенькими штрихами ветвей на фоне голубого неба.
Димку окликнули возле дома: «Шахтер!» Он узнал голос своего соседа Виктора Малышева по прозвищу Хорек. Тихо бренчала в темноте гитара.
– Сейчас! – отозвался Димка, спеша передать улов матери.
Хорек за что-то был осужден на полтора года, недавно вернулся и нигде не работал, поджидая мобилизации в армию. По вечерам возле дома его частенько собиралась компания, пели грустные песни, выпивали. Однажды уговаривали выпить Димку, он отказался.
Дожди и осенние ветры на время загнали Хорька в дом. Теперь он опять восседал на завалинке.
– Любишь гитару?..
Димка кивнул, усаживаясь на кирпичах напротив.
– Значит, с душой парень, – объяснил Хорек сам себе. – А которые ни черта не смыслят, – презираю. Пианины, фигины… Вот друг-товарищ!.. – Он стукнул кулаком по донышку гитары, как по барабану, и взял несколько пробных аккордов. – Чего бы тебе такое, а?..
Это было в горах под Алданом.
Он безумно меня обожал..
Пел Хорек прочувствованно, с надрывом в голосе.
За глаза называл он голубкой,
А при встречах гражданкою звал..
Димка не вникал в содержание песни. Но голос Хорька звучал грустно, потерянно, и от этого словно бы еще теплее становилось на душе у Димки.
Над таким маленьким кусочком вселенной, где по одну сторону горизонта лес, по другую – поселок Шахты, ночь опрокинула громадный купол неба. И казалось Димке, что и он, Димка, и пахучая земля под ним – лишь какая-то частица в необъятности Он и все видимое им на земле должно быть незыблемым, вечным. Как небо и звезды… Кто-то рассыпал горстку их в пруду, где сосновый парк, и такие же яркие они, как над головой, такие же не похожие одна на другую, такие же загадочные…
Лицо Хорька – белым пятном на фоне стены. И белые руки движутся по темной гитаре…
– Нет… – Он оборвал песню. – Без вина что за веселье? Тоска одна… – И вдруг заорал, разгоняя теплую торжественность ночи: – «Зануда Манька, что ты задаешься!..»
– Димка! – позвал от крыльца отец. – Иди уху есть!
Всего-то несколько раз встретились Ксана и Димка, но Ритка заметила это. В воскресенье она случайно встретила Симку Долеву и разоткровенничалась. (Неуклюжая толстушка Долева была столь же простодушной, как и любопытной: рассказать ей что-нибудь – значило рассказать всем.)
Ритка пригласила ее вместе пойти на танцы. А когда Симка удивилась, почему та не с Ксаной, Ритка, будто невзначай, заметила:
– Ей теперь без меня есть с кем ходить! – И махнула рукой.
– С кем? – насторожилась Долева.
– А!.. – Ритка сморщилась, передернула плечами. – Есть тут новенькие… – И затараторила: – Подружки, подружки… Это я дурочка! Я ей честно все, а она тихонечко, сама по себе.
– Какие новенькие? – испугалась Долева. Даже руками всплеснула.
Ритка, уводя разговор в сторону, быстро заговорила о чем-то другом, но слушок по школе поплыл, что встречаются Ксана и Димка, что дружат…
Именно в эти дни произошло чрезвычайное для всех трех поселков событие: прорвало дамбу…

Глава третья
Из трех ермолаевских прудов самый красивый был у дамбы. Расположенный между Холмогорами и Ермолаевкой, в стороне от жилья, он лежал в густых камышах, всегда задумчивый, безмолвный, темно-синий, если глядеть на его поверхность, и черный в глубине.
Налетный ветер глох в упругих камышах и редко-редко неуверенным прикосновением трогал поверхность воды. Словно мгновенная озабоченность набегала на ровное чело пруда. Но сглаживались морщины, и опять он безмолвствовал, отрешенный, в неразгаданной мудрости покоя…
Камыши, замыкаемые дамбой, окружали его с трех сторон. А по дамбе в два ряда росли дивные липы. Их ветви склонялись почти до воды, а кроны смыкались над головой, и надо было однажды прийти сюда летней ночью, нетерпеливым, молодым, чтобы, встревоженно затаив дыхание, поверить, что именно вот этой дорожкой, по дамбе, сегодня или завтра придет к вам ОНА: беззаботная, радостная… тихая и настороженная… Только когда она белым силуэтом появится в конце аллеи, вы не бегите навстречу. Надо стоять и ждать, потому что это самое необыкновенное, когда к тебе идут… Многое из всего, что бывает потом, забывается, навсегда остается только то, что было впервые.
Дожди, что прошли над поселком Шахты, над Холмогорами, над Ермолаевкой, не иссякли, а, должно быть, уплыли куда-то за горизонт, в верховья речки, и, вестники будущих ненастий, полоскали холодными струями поля и выгоны каких-то других деревень, других поселков. Но за три солнечных дня, которые установились в окрестностях Долгой сразу после дождя, речка не только не вошла в свое русло, но еще более разлилась, подтопив прибрежный тальник и старые поймы, а на четвертый день разом вспухла от шального наката воды с верховий и переполнила опять замутившиеся пруды, обрушилась водопадом через единственный шлюз в дамбе, закружила по течению своих рукавов сушняк, щепу, опавшие листья.
В прежние годы за шлюзом присматривал сельсовет, и каждую весну холмогорские плотники пятью-шестью прочными досками подновляли желоб водостока и тяжелый деревянный щит, который при необходимости поднимался или опускался, чтобы сохранить постоянный уровень воды у дамбы.
Год или два назад земли, что окружали поселок Шахты, были переданы строителям, согласно планам которых между Ермолаевкой и Холмогорами должна была пролечь шоссейная дорога к облцентру.
И покинутый заботами пруд, словно угадав свою обреченность, нарушил вековое безмолвие: сначала перевалил через шлюз, потом угрюмым напором сорвал деревянный щит и, буйствуя в ярости умирания, устремился на неизведанный простор за дамбой.
Случилось это около шести вечера.
Димка подумал, что где-нибудь авария или пожар, когда увидел бегущих со всех концов поселка мальчишек и услышал крики.
Но крики были радостными, веселыми. И общее ликование, захватив Димку, понесло его по склону Долгой горы вниз, к дамбе…
Народу здесь было уже много: мальчишки теснились на деревьях и в аллее, а некоторые, выбрав местечко поудобней, размещались на склоне горы, откуда, как из амфитеатра, было удобнее наблюдать общую картину разбушевавшейся стихии. И у всех было то особое настроение, какое бывает на пожарах, когда ущерб еще не подсчитан, а жертв нет.
Димка пробрался на дамбу и то бегал в один конец аллеи, то в другой, то взбирался на дерево, чтобы полюбоваться водопадом сверху.
Примерно через час поток воды начал заметно ослабевать, и в зарослях камыша обнажились первые болотистые отмели.
Мальчишками овладела новая страсть. Завязывая на ходу кто рубаху, кто брюки, кто майку, они устремились на отмели, где в лужицах, между кочковатыми зарослями ила, осоки, разлагающихся водорослей билась рыба. Димка, чтобы раздеться, нырнул в кусты ивняка на склоне дамбы… и чуть не налетел на Ксану.
Под укрытием плакучих ветвей разглядеть ее сверху было невозможно, тогда как отсюда просматривался весь бывший пруд, и то, как возятся по колена в тине мальчишки, и как уходит вода.
Что-то в затаившейся фигуре Ксаны сразу показалось Димке незнакомым. Но, весь еще под влиянием радостного возбуждения, он, чтобы обратить на себя ее внимание, так как появился незаметно, из-за спины, тронул Ксану за локоть:
– Ты чего здесь?..
Она испугалась. Потом, когда увидела, что это Димка, будто тень набежала на ее лицо, и глаза сделались отчужденными.
– Чего ты, Ксана?.. – осторожно повторил Димка.
Она отвернулась.
Охота промышлять сразу пропала у Димки. Никакой вины он за собой не знал. И в растерянности повторил еще раз:
– Чего ты…
– Ничего, – тихо, уже без неприязни ответила Ксана. Потом добавила: – Жалко мне, вот и все.
Будто пелена упала с глаз Димки: он вспомнил медленные машины с цистернами, радостный, призывный крик по утрам: «Вода!», и как бьют живительные струи в ярких солнечных брызгах, и как светлеют при этом усталые лица женщин…
Вода! Теперь, замутненная, уходила она из-под ног широким потоком, и где-то на Мельничном пруду спешно прорывают новый водосток, открывают «на полную» все шлюзы у маслозавода, чтобы спустить ее дальше… И загниют обезвоженные камыши, где прятались в перелет неторопливые, чуткие кряквы, а потом, наверное, высохнут и деревья, поднятые высоко на дамбу.
– Я думал, ты на меня рассердилась, – сказал Димка.
– Вовсе не на тебя. Мне пруд жалко, – сказала Ксана. А Димке вдруг стало жалко ее, потому что все она жалела: и лес и пруд… Он осторожно тронул ее за руку:
– Давай сядем…
Они отошли чуть влево, где был невысокий черный пенек, и сели рядом.
– Я сюда часто ходила. Когда в лес, а когда сюда, – объяснила Ксана, словно бы отвечая на незаданный Димкин вопрос.
– Чудачка ты, – сказал Димка. – Если так за все переживать…
– А ты не переживаешь? – спросила она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25