«Но это же…» – она даже про себя не нашла точных слов, чтобы определить, что это значило. Однако все было именно так: дети становились взрослыми. И безрассудно стремились к этому…
А безрассудно ли?
– Если бы на танцплощадке вы собирались одни, сверстники, – другое дело, – сказала Надежда Филипповна. – Но ведь там действительно взрослые. И бывают пьянки, бывают драки…
«Ах, – подумала она, – все это ерунда! Я обманываю их и себя. Как раз то, что взрослые рядом, как раз видимость равенства…»
И, воспользовавшись тем, что ученики ее заспорили между собой, Надежда Филипповна ухватилась за спасительную соломинку:
– Давайте поговорим об этом в другой раз, а сейчас все-таки перейдем к уроку.
Класс довольно быстро успокоился. А Надежда Филипповна подумала о том, как легко обмануть их видимостью своей мудрости, не сказав по существу ничего, лишь сделав умное лицо и произнеся фразу тоном наставника… А может, и нельзя обмануть?
* * *
Димка нервничал на уроках. Вчера он без всяких колебаний уверовал, что, поскольку между ним и Ксаной появилась общая тайна, они теперь связаны ею. И с нетерпением ждал сегодняшних занятий.
Он слушал объяснения учителей, разговаривал с Валеркой, но внимание его так или иначе все время было сосредоточено на Ксане: обернется она или не обернется…
Но Ксана вошла в класс перед самым звонком, села за парту и в течение целого урока ни разу не шелохнулась. Когда надо было что-нибудь записать, она только слегка наклоняла голову.
Затеянный учителями разговор был, скорее всего, безразличен ей, как и существование Димки: есть он или нет его…
Это наконец разозлило Димку. И начиная с третьего урока он почти не обращал внимания ни на новую голубую кофточку Ксаны, ни на белый шелковый воротничок под темной косой…
А после большой перемены обнаружил в своей парте нацарапанное кривыми печатными буквами послание:
«Вы мне нравитесь. Записку никому не давайте читать, порвите».
Димка сунул записку в карман и слегка покраснел, взглядывая на передние парты.
Потом спохватился, что его могли разыграть этой анонимкой, выложил письмо на стол. «Кто?» – нацарапал он прямо на парте.
Валерка оглядел класс и пожал плечами.
Судя по записке, что получил Димка, в восьмом классе к концу занятий успешно забыли о разговоре, который состоялся утром. Но в канцелярии, как по неизвестным причинам называли здесь учительскую, утренний спор имел продолжение.
Первой неосторожно затронула его Надежда Филипповна. Однако Софья Терентьевна будто ждала этого. Кроме них, в канцелярии находились еще трое: директор Антон Сергеевич, молоденькая географичка Валя, прошлогодняя выпускница Харьковского пединститута, и математик Павел Петрович, чьи мысли, казалось, от рождения витали в области абстрактных математических связей, и все земное интересовало его лишь тогда, когда затрагивало его буквально, как пенек на дороге, о который можно споткнуться.
– Вы начали сегодня любопытный разговор, Софья Терентьевна, – отыскивая в шкафу сборник упражнений по синтаксису и орфографии, будто между прочим, заметила Надежда Филипповна; в душе она полагала, что до того, как начать этот разговор, имело смысл посоветоваться хотя бы с ней, классным руководителем, и потому не сдержалась.
– Не столько любопытный, Надежда Филипповна, сколько необходимый, – ответила Софья Терентьевна, выпрямляясь на табурете и движением головы откидывая тяжелые волосы.
Канцелярия была довольно просторной: шесть столов, четыре застекленных шкафа с книгами, железный сейф для неизвестных целей, мягкое кресло в углу, занятое, по обыкновению, Павлом Петровичем, то ли думающим, то ли дремлющим…
– Не знаю, право… – Надежда Филипповна взглянула на Софью Терентьевну. – Парк – это наш центр, и спросите у стариков: вся жизнь у них связана с этим парком, тем более – молодость…
– О чем это вы, барышни? – поинтересовался директор Антон Сергеевич, переводя взгляд с одной на другую.
Антону Сергеевичу было уже под шестьдесят, и в школе он работал еще до того, как появилась в Ермолаевке Надежда Филипповна.
Надо сказать, что ермолаевская десятилетка славилась опытными учителями на весь район, если не на всю область, и выпускники ее не уступали в знаниях горожанам.
Софью Терентьевну передернуло фамильярное «барышни», но виду она не подала.
– Я говорила с учениками о танцах, – разъяснила Софья Терентьевна. – Они толкутся в парке чуть ли не до зари, мальчишки, девчонки.
– Вот как… – неопределенно заметил Антон Сергеевич.
Павел Петрович дремал. Географичка Валя с любопытством прислушивалась.
– Я ничего не имею против вашей инициативы, – сухо проговорила Надежда Филипповна. И тут же добавила менее официально: – Я думаю только, что вам, как человеку новому у нас, нужно бы сначала приглядеться к жизни людей, к традициям…
– Традиции можно ломать, Надежда Филипповна. – Софья Терентьевна улыбнулась, придавая своим словам характер вовсе уж дружеской беседы. – А с детьми я работаю почти пятнадцать лет.
– Я в общей сложности больше тридцати… – сказала Надежда Филипповна и, отвернувшись к шкафу, вздохнула.
Губы Софьи Терентьевны на какое-то мгновение сомкнулись в тонкую, упрямую складку, и в молчании, которое сопутствовало этому непроизвольному движению, Надежда Филипповна угадала ответ: «Можно проработать сто лет и заплесневеть, ничего не делая, а можно в один год перевернуть землю, если ты молод, если кончил не ликбез, а соответствующий институт, если полон благородных стремлений, если достает энергии…» Но Софья Терентьевна подавила в себе желание ответить колкостью. Сказала:
– Надеюсь, никто не будет защищать такую, например, традицию, какую я наблюдала вчера: мальчишки (из нашей же школы, наверно?), которые играют на этих своих трубах, курят в перерывах! Курят, прямо не скрываясь ни от кого!
«Курят… – уныло подумала Надежда Филипповна. – Дома не решаются, в школе не решаются, а там, сопляки, дымят!»
– Ладно, ладно, – опять вмешался Антон Сергеевич. – Давайте не будем разводить дискуссии сейчас. Вопрос это серьезный, как-нибудь соберемся и поговорим.
Ох, до чего же не любил Антон Сергеевич, когда учителя ссорились, даже если ссоры сопровождались дружественными улыбками!
Софья Терентьевна захлопнула журнал, который просматривала до этого. Захлопнула не то чтобы резко, но довольно решительно, как бы подчеркивая этим, что надо не говорить, а действовать.
Хорошенькая географичка Валя с трудом подавила вздох. Вот уже целый год она старательно пыталась выполнить указание своих институтских наставников, то есть «полностью врасти в жизнь школы», но это ей до сих пор никак не удавалось. Пожалуйста: люди затронули очень важную тему, а у нее нет никакого собственного мнения, чтобы высказать его.
Павел Петрович приподнял веки и медленно оглядел всех: Антона Сергеевича, Софью Терентьевну, Надежду Филипповну. Вечно он так: сидит, вроде его нет, а сам слушает, делает какие-то выводы… и чаще всего оставляет их при себе.
Вопрос о юных любителях танцев остался до неопределенного времени открытым.
* * *
Сразу после уроков Димка взял велосипед и кружным путем, чтобы не заезжать в Ермолаевку, – через Холмогоры, мимо колхозных выгонов – уехал в лес.
Он хорошо запомнил, где надо поворачивать направо, где налево по едва заметной тропинке между деревьями, и вышел на поляну.
Все так же млели под солнцем прозрачные ковыли. То зелеными, то розовыми искрами вспыхивал камень, небрежно отшлифованный родником, наверное, еще до происхождения человека. Как и вчера, блекло в опаленном куполе неба знойное солнце. И, как накануне, цепенел в искристых оковах паутины лес… Но все на этот раз было не как тогда, а по-другому.
Велосипед свой Димка положил в траву и некоторое время сидел на камне, потом лег, заложив руки за голову. Деревья вокруг стали от этого еще выше, и показалось Димке, что земля да и сам он – где-то, крохотные, далеко внизу, а голубизна – это не воздух, это какая-то неведомая плотность, густая, текучая; и недосягаемые для него вершины деревьев купаются в этой голубизне.
Потом Димка опять сел. Прошло уже, наверное, больше часу, и в спадающем зное лес начал мало-помалу оживать: то прошуршит листвой от неприметного ветерка, то словно вздохнет весь и огласится вороньим криком… А потом где-то запел жаворонок.
Димка отщипнул от ковыля из-под ног один в пушистых ворсинках стебелек и без интереса еще раз убедился, что абсолютно ничего примечательного в ковыле этом нет… Достал из кармана записку и разорвал ее. Клочки бумаги рассыпались по траве, как новогодний «снежок». В безветрии они могли пролежать здесь до следующего оледенения. Пришлось Димке собрать кусочки послания и каблуком тщательно вдавить их в землю.
Когда следы его визита на поляну были уничтожены, Димка поднял велосипед и решительно зашагал прочь от камня. Но у опушки еще раз остановился… Пыльная дорога вниз – до самых домиков, до белого журавля у колодца и дальше – была пустынна.
Валерка, сидя на крыльце, ел окрошку. Хлеб на газете, рядом с ним, клевали цыплята. Димка вспомнил, что ему некогда было пообедать после школы, и от предложенного Валеркой угощения не отказался.
Квас в окрошке был, что называется, «вырви глаз» – настоящий, без привкуса сладости.
– На дамбу ездил? – спросил Валерка.
– Так, прокатился… – И Димка показал рукой от Шахт: через Холмогоры, лес, домики за парком.
В недоеденную Валеркой окрошку свалился цыпленок, закричал. Валерка выбросил его на крыльцо, легонько поддев ладонью. Неразумный утопленник отряхнулся и снова полез к тарелке.
Настроение у Димки было никудышное. И хоть он твердил про себя, что ему все безразлично, жизнь впервые не вызывала радости…
– Что, теперь, значит, в парк запретят ходить? – сказал Димка.
– Почему?
– Ну, что физичка говорила…
– А куда же еще ходить? – вопросом на вопрос ответил Валерка.
Чем занять себя на оставшееся до вечера время, оба не знали и приумолкли, думая каждый о своем.
* * *
Солнце уже окрасило окна в розовый цвет, и село наполнилось вечерними звуками, когда в район домиков заглянул Валерка. Ксана увидела его из окна и вышла на улицу. Минут десять посидели рядом на завалинке.
Мать в сарае доила корову. А холмогоровское стадо еще только поднималось по склону Долгой горы от речки. В вечернем воздухе слышно было нетерпеливое мычание отяжелевших за день коров, крики пастуха деда Василия: «Ган-ну!.. Куда пошла?!», короткое, как выстрел, щёлканье бича. А из дворов уже выходили хозяйки с подойниками и призывно, ласково торопили: «Я-агодка!.. Я-агодка!..», «Буре-он!.. Буре-он!..». И вдруг: «Манька, тварь, опять я за тобой гоняться буду?!»
– Не приходил дядя Митя? – спросил Валерка.
Ксана покачала головой:
– Нет…
– А у меня Димка был, в лес ездил…
Она не ответила.
– Ты со вчера какая-то… ну… Из-за дяди Мити? – спросил Валерка.
– Не знаю… – сказала Ксана. – А ты что, грустным не бываешь?
– Бываю, – сказал Валерка.
– Ну вот… Все бывают.
– Принести тебе что-нибудь почитать новое?
– Я сама зайду.
– У Федьки щербатого овчарка ощенилась, обещал мне одного. Хочешь, тебе овчаренка притащу?
– Ой!.. Если мама разрешит, ладно?
– Я завтра к нему сбегаю! – обрадовался Валерка. – Чего она не разрешит?
– Разрешит, конечно… – не очень уверенно сказала Ксана. Окна в доме напротив стали совсем алыми, и в глазах ее мерцали алые искры.
Услышав, что тетя Сана закрывает сарай, Валерка распрощался.
Ксана ушла в дом, занялась гербарием, который у нее состоял уже из двадцати шести альбомов. Однажды она попробовала сушить бабочек, но убила одну и сама потом себя ненавидела. Растения – это совсем другое, они не такие одушевленные, как бабочки, и в гербарии словно бы продолжают жить, тогда как на улице умирают.
– Дома? – спросила из кухни мать.
– Дома… – отозвалась Ксана, укладывая альбомы и глядя, как тень заката медленно ползет в гору: она уже почти у леса, потом коротко скользнет по деревьям, и сразу около домиков загустеют сумерки.
Комнатка у Ксаны маленькая, но обжитая, знакомая до последней трещинки в стене, и Ксана любила ее. Все здесь было давнишним: и железная кровать под голубым покрывалом, и клеенчатый коврик, на котором охотник стреляет в сову, что испугала красивую женщину с распущенными волосами, и этажерка, и небольшой деревянный сундук в углу со старинным певучим замком… Только столик был новым. Раньше стоял обыкновенный, вроде как в кухне, а дядя Митя сколотил настоящий, письменный, с тумбочкой. И хорошо было все заново пересматривать, перекладывать, наводя порядок в четырех выдвижных ящичках: открытки – к открыткам, цветные картинки из прошлогоднего журнала «Огонек» – отдельно, а тряпичную куклу с одним выцветшим глазом – поближе. Это талисман. Когда-то Ксана играла ею, но уже не помнит когда.
– Уроки сделала? – спросила мать из горницы.
– Нам на завтра ничего не надо, – ответила Ксана и, помедлив немножко, вышла в горницу. – Ма… – Подергала себя за кончик косы. – Ма, если мне щеночка принесут, овчарочку, можно?
– Это еще к чему?
– Так…
– А ухаживать кто будет? Ты? Знаю я, как вы ухаживаете. Мне ж на шею и сунешь еще одно добро! Без щеночков хватает…
Мать говорила еще что-то, но Ксана уже не слышала ее, потому что тихонько вышла и опять села на завалинку.
Стемнело. Один за другим пробились в небе огоньки звезд. И наметился Млечный Путь.
– Что домой не идешь? – спросила через окно мать.
– Посижу… – ответила Ксана, не оборачиваясь.
Подходила ненадолго Ритка. Где-то она видела Димку на велосипеде, похвалилась, что сунула ему в парту записку. Зря только подписи не поставила… Ритка ушла, а Ксана сидела и сидела в темноте на завалинке, хотя звездное небо уже переливалось из края в край и где-то за парком медленно всходила луна.
Как-то сразу и потому неожиданно от Холмогор взлетела в темноту песня. Может, кто клубный динамик вынес на улицу, а может, Анюта Колчина затянула – голос у нее на всю область:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25