Ксана слышала, как она гремела посудой в тазике, споласкивая тарелки, как потом собиралась. Перед уходом заглянула:
– Я на работу. – Подождала. Добавила: – Щи на плите…
Еще чуть подождала и ушла.
Немного погодя Ксана встала из-за стола, убрала альбомы, помедлила. Глаза ее смотрели с той же опустошенностью, как и на людях. Матери она соврала, что пообедала. Теперь вошла в кухню, отрезала себе кусочек хлеба, намазала маслом и, посолив, не чувствуя вкуса, пожевала его.
Часа через полтора наведался в гости дядя Митя.
– Ну, как ты, Ксанка?..
– Ничего…
– Прогулялась бы куда-нибудь… – Молчание. – Чего уж ты так?
Шевельнула плечами:
– Просто…
– Всякое бывает, Ксанка…
Молчание. Отсутствующие глаза. Дядя Митя подсел к столу.
– На меня-то что сердишься?
– Я, дядь Мить, не сержусь.
– Эх-х!.. Ксанка, Ксанка… – Дернув себя за ус, дядя Митя обхватил двумя пальцами лоб и некоторое время, глядя в пол у ног своей бывшей дочери, тоже молчал.
Ксана, заложив руки за спину, прислонилась к дверному косяку.
– Знать, лучше бы ты ко мне тогда пришла… – вдруг сказал дядя Митя. (Она шевельнула плечами.) – Что тебе Сана наговорила?..
Тень досады мелькнула на ее лице.
– Ладно, это я так… – исправил свою ошибку дядя Митя.
Пробыл он долго, но разговор у них так и не склеился. Только уже на прощание, когда дядя Митя сказал: «На меня зла не таи, Ксанка… Ну что я?» – Ксана попросила:
– Ты на меня зла не таи, дядя Митя. Мне сейчас… В общем, дядь Мить, пружинка у меня какая-то лопнула. Вот здесь. – Она показала на грудь. Голос ее при этом был спокойный, как будто речь шла о чем-то совсем не важном и не о ней самой.
Дядя Митя невесело крякнул, дернув себя за козырек.
– Ладно, Ксанка… Про дядю Митю не забывай, если что…
Проводив его, Ксана вернулась в свою комнату. Лежать больше не хотелось. Читать – вовсе. Взгляд ее упал на портфель. Взяла его. Подумав, разложила учебные принадлежности. Глянула на расписание уроков и стала неторопливо складывать тетради, учебники…
Утром на следующий день она пошла в школу.
Она правду сказала дяде Мите, что какая-то пружинка лопнула у нее. Ксана чувствовала этот разрыв почти физически: настолько все для нее переменилось вокруг, настолько все оказалось более простым и ненужным, чем раньше. Прошлое стало далеким и, в сущности, неинтересным воспоминанием. А настоящее… Настоящее затрагивало ее лишь постольку-поскольку. Нельзя же валяться в постели до бесконечности? Вот она и встала. Нельзя всю жизнь просидеть дома? И она пошла в школу.
О Димке она думала мало. Во всяком случае, старалась не думать. Хотела ли она видеть его?.. Вряд ли. Скорее всего – нет. Между ними разверзлась пропасть, которую не только не перешагнуть, но даже глянуть в которую жутко.
Может быть, на нее как-то по-особому посмотрели в классе, может, смолкли все, когда она появилась… Ее это не интересовало.
* * *
В канцелярии с утра вновь разногласия. Спор безусловно не выходил за рамки приличий, но Софья Терентьевна отныне прочно размежевала коллектив учителей на своих сторонников и врагов. Такого в ермолаевской школе еще не наблюдалось.
– Как в английском парламенте, – меланхолично заметит по этому поводу Павел Петрович. – Себе, что ли, фракцию создать?
А утративший веру в свои возможности Антон Сергеевич будет думать: может, эти группировки – своего рода шаг вперед? Может, это следствие педагогической активности, борьбы мнений? Уж очень тихо-мирно жили ермолаевские учителя.
Софья Терентьевна зашла к нему в кабинет с мелко исписанной тетрадкой в клеточку. Как выяснилось, это был конспект лекции «О дружбе и любви». Софья Терентьевна имела желание прочитать свою лекцию для восьмиклассников.
При одном взгляде на молодую, вызывающе красивую физичку Антон Сергеевич готов был впасть в уныние.
Он дал свое согласие на лекцию.
Услужливый физрук тут же вывесил объявление в коридоре, что после пятого урока состоится вечер. Но, полагая, что о любовно-дружеских отношениях имеют крайне смутные представления не одни восьмиклассники, Софья Терентьевна пригласила на вечер все старшие: седьмой, восьмой, девятый и десятый классы. Прочитав это объявление, Надежда Филипповна взбунтовалась. И, не найдя смысла в никчемном канцелярском споре, направилась по стопам Софьи Терентьевны к директору.
Антон Сергеевич аж съежился за столом.
– Бедный я, бедный! Говорят, есть такие счастливые руководители, которые тумаки раздают, устраивают накачки, нахлобучки. А тут наоборот! Всю жизнь подчиненные вешают мне тумаки, накачивают, нахлобучивают…
– Мне не до шуток, Антон Сергеевич. Зачем понадобилась эта скоропалительная лекция? Именно сегодня! Именно теперь, когда и без того в школе нездоровые толки на эту тему!
– Вот-вот, – согласился Антон Сергеевич, – как раз подобными доводами и обосновала свое намерение Софья Терентьевна!
– Но ведь пересуды идут не о вообще, пересуды идут о двух живых людях, моих учениках! Глупцу будет ясно, что лекция имеет прямое отношение к их истории. Вместо того чтобы прекратить этот балаган, мы взвинчиваем страсти!
– Надежда Филипповна! До чего же убедительно Софья Терентьевна мне только что доказывала обратное…
– Но сами-то вы что думаете об этом?
– Я? Я стар. Я очень стар. Я, кажется, уже разучился думать… Но признайтесь, Надежда Филипповна, вчера я поддержал вас на педсовете. Ведь я должен был согласиться с предложением Софьи Терентьевны?.. Ну не могу же я драться с ней по каждому поводу! В конце концов, ничего страшного эта лекция не представляет. Напрасно вы преувеличиваете. Пускай Софья Терентьевна потешит себя… А прохвостам нашим будет, в общем-то, интересно.
– Мне вас жалко, – сказала Надежда Филипповна.
– Мне себя тоже жалко, – уныло согласился Антон Сергеевич.
Люди иногда здорово заблуждаются. Возомнишь, например, о себе, что ты прирос к коллективу или там к школе, что без тебя они вроде бы и существовать не могут, а в один прекрасный момент вдруг – раз-раз! – и ты уже вышвырнут: тебя в школе нет, ты можешь катиться в любую сторону, а школа по-прежнему существует, живет и, возможно, даже не ощущает, что тебя не стало… Так бывает не только со школой и не раз в жизни, но привыкнуть к этому невозможно.
Забрать свое свидетельство оказалось делом несложным. Правда, Димке помогла Надежда Филипповна. Она же позаботилась о его будущем, вручив записку для директора шахтинской школы.
Первые два урока были свободными у Надежды Филипповны, поэтому она сидела в канцелярии, когда пришел Димка.
– Не передумал?.. – спросила Надежда Филипповна, адресуясь больше к себе, нежели к Димке, поскольку до сих пор колебалась в многочисленных «за» и «против». Некоторое время в канцелярии, кроме них, была еще преподавательница химии, потом она вышла.
– Что думать… – мрачно ответил Димка. Соврал: – Мне – что там, что здесь. Я – как лучше… – И вопросительно глянул на учительницу.
– Да, так будет, наверное, лучше, – ответила Надежда Филипповна, вспомнив предстоящую лекцию. – Тебя Антон Сергеевич просил зайти. А как устроишься на новом месте, загляни ко мне. Хорошо?
– Хорошо, – сказал Димка, выворачивая наизнанку многострадальную кепку, с которой он не расставался.
– Ксанка сегодня на занятиях, – сказала Надежда Филипповна. – Выглядит, по-моему, хорошо. Так что ты не волнуйся.
– Спасибо, – ответил Димка.
Разговор у Антона Сергеевича был такой: обо всем понемножку и ни о чем. Антон Сергеевич одобрил Димкино решение.
– Парень ты, я вижу, крутой. Всегда, конечно, лучше самому шагнуть, если есть риск, что подтолкнет кто-нибудь. Мало ли… Не прощаюсь. Думаю, на будущий год опять встретимся.
В шахтинскую школу Димка вынужден был тащиться через весь поселок. Шел и думал о превратностях злодейки судьбы, которая внезапно водворила его (шахтинца) на законное место – в Шахты. Сам он весь этот месяц, что прожил здесь, не считал себя шахтинским: помыслы его были постоянно связаны с Ермолаевкой, где парк, где пруды, где лес по горизонту… Своего поселка он толком даже не знал.
Ермолаевка отказалась от него. И безрадостно было на душе у Димки. Приходилось как бы все начинать сначала. А разве можно вдруг начать свою жизнь заново?
Отец хотел пойти утром к Антону Сергеевичу. Димка воспротивился: не в том он возрасте, чтобы его дела устраивал отец.
По плану «мероприятий» в восьмом классе должно было состояться комсомольское собрание, перенесенное на двадцать седьмое сентября с начала месяца из-за дождей. И комсоргом группы была, между прочим, Ксана. Но группа создалась, по существу, в самом конце прошлого года, и кратковременные обязанности Ксаны были чисто символическими.
В связи с предстоящим «вечером» собрание опять перенесли.
После четвертого урока, заметив, что Антона Сергеевича у себя нет, Надежда Филипповна пригласила Ксану в его кабинет.
– Я разрешаю тебе идти домой.
– Почему? – спросила Ксана.
– Потому что… тебе надо отдохнуть. Ты еще не совсем поправилась…
Ксана подумала и тряхнула головой: нет.
– Словом, я не хочу, чтобы ты присутствовала на этой лекции! – не выдержала Надежда Филипповна.
– Почему? – повторила Ксана.
Надежда Филипповна хотела присесть на директорский стул, но вернулась, взяла Ксану за плечи, с прежним щемящим чувством страха или горечи заглянула в равнодушные глаза своей лучшей ученицы. Что там, за этим равнодушием?..
– Я требую, Ксана, – понимаешь, – чтобы ты ушла. И не после пятого урока, а лучше сейчас.
Ксана медленно покачала головой: нет.
Надежда Филипповна сокрушенно вздохнула:
– Напрасно ты. Никому ничего не докажешь этим…
Упрямо дрогнули тонкие брови Ксаны. Именно доказать она хотела, что никто и ничто ее не тревожит. Лекцию и весь этот сыр-бор вокруг неожиданного «вечера» она восприняла как личный вызов.
Надежда Филипповна отошла от нее, присела.
– Может, ты все-таки уйдешь, Ксана?..
И снова медленное движение головой: нет.
Надежда Филипповна шевельнула пальцем тяжелое пресс-папье на тумбочке справа от себя.
– Ты знаешь, что Дима теперь будет учиться в шахтинской школе?
Ксана не ответила.
– Сделал он это, в сущности, по моему настоянию, – призналась Надежда Филипповна. – Я много думала и решила, что так правильней… Здесь у него могут быть неприятности.
Ксана промолчала.
– Хорошо, иди в класс. Через минуту звонок. – Надежда Филипповна поднялась. – Я тебя прошу: пожалуйста, подумай. Мне бы очень хотелось, чтоб ты ушла домой.
Но Ксана не ушла. Прямая, напряженная, она заняла место на последней скамейке и за два часа, которые тянулся этот «вечер», ни разу не пошевелилась.
Софья Терентьевна рассказала старшеклассникам, что настоящая дружба основывается, как правило, на общности интересов (Маркс и Энгельс, Герцен и Огарев), что прочность дружбы зависит также от того, на что направлены эти самые интересы. Если они связаны с революционной борьбой, с думами о благе народном, дружба нерушима (Маркс и Энгельс, Герцен и Огарев). То же самое – и о любви, в которую постепенно перерастает дружба между мужчиной и женщиной (декабристы, их жены, которые отправились вслед за мужьями в Сибирь. «Есть женщины в русских селеньях…»). Любовь – это великое чувство, которое должно облагораживать, двигать человека на труд, на подвиг, нельзя опошлять любовь. Дружбу тоже опошлять нельзя. В старое время любовь была трагедией (Каренина и Вронский, Ларина и Онегин). В нашем обществе, где женщина имеет равные права с мужчиной, любовь приобрела совсем иные качества («Два капитана» Каверина). И любовь и дружба между юношами и девушками – очень ответственные отношения, которые проверяются временем и разными испытаниями. Если говорить откровенно, как взрослому человеку со взрослым, тут всего полшага до глубочайшей ошибки, а иногда – до трагедии. В лучшем случае это разочарование в любимом человеке, а в худшем… (кинофильм «Человек родился» все смотрели?). «Любовью дорожить умейте, с годами дорожить вдвойне, любовь не вздохи на скамейке и не прогулки при луне»…
После ее выступления минут пять не находилось желающих высказаться, хотя физичка и призывала всех «поспорить».
Наконец что-то о Ромео и Джульетте разъяснила староста десятиклассников Лялька Бондырева. Ей нельзя было не выступить, у нее такая болезнь – активность, и в школе еще не было собрания, на котором бы она не вставила слова.
Лялька вытолкнула к трибуне свою закадычную подружку Галку… И поначалу дискуссия на тему о дружбе и любви напоминала «принудиловку», где каждый торопился побыстрее отработать свое, уж если сбежать не удалось. Потом тоненькая и пугливая Дина Мамыкина из девятого обрушилась на своих мальчишек, что нет у них никакой вежливости к слабому полу, да и просто вежливости у них тоже нет.
Это сразу оживило разговор. И больше не приходилось никого тянуть за руку: желающих сказать свое особое мнение стало много.
Только восьмиклассники молчали дружно и категорически, будто воды в рот набрав.
От восьмого класса выступил один Сережка Дремов. Сначала он долго уговаривал пойти пошмурыгать с трибуны Костыля, тот впервые заартачился. Тогда Сережка разозлился и вышел к трибуне сам.
– Чепуха все это: любовь там, дружба – как это говорится? – между полами, – заявил Серега. – Потому и называется противоположный пол. То есть против – и никаких перемирий! Между полами все время война! У нас на улице дядька Алексей каждый день дерется с женой. Но тетка Настя сильнее, и он всегда ходит поколоченный. Правда, он еще и пьяный всегда, – может, поэтому?
Софья Терентьевна попросила Сережку Дремова не подменять серьезного разговора анекдотами. Сережка Дремов обиделся и, заявив, что остается при своем мнении, покинул трибуну.
Ксана шла домой усталая и разбитая, с тягостным чувством только что сделанной глупости. Слова доклада, как и выступлений, скользили мимо ее сознания… Она действительно никому ничего не доказала. Да и желания доказывать, как она поняла теперь, вовсе не было. Послушайся она вовремя Надежду Филипповну, ушла бы сразу после четвертого урока и уже сидела дома…
* * *
К вечеру в Шахты наведался Валерка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25