https://wodolei.ru/catalog/dushevie_ugly/Radaway/
Не такие книги он должен писать по замыслу Вейссмана (старый профессор сказал как-то, что «R» издательства «Рутледж», специализирующегося на выпуске теоретической литературы, – это Печать Зверя), но тем сильнее они завораживали Нельсона. Под чересчур яркими лампами дневного света названий было не разобрать; он просто вел рукой по корешкам, словно впитывая текст кончиком горящего пальца.
В немигающем свете, в центре жесткой перспективы Нельсон внезапно ощутил нутряную истину мироздания как текста; он прочувствовал фундаментально лингвистическую природу реальности. Все – текст, на каждом уровне бытия, от кварков до гей/лесбийской теории. Слова выстраиваются в строки, строки – в страницы; страницы сброшюрованы и сшиты в книги, книги стоят переплет к переплету, как слова в строке; полки громоздятся одна на другую, как строки на странице; ряды полок составлены вместе, с узким проходом для читателя, словно страницы в книге. И вот он сам, частичка сознания, в центре информационной решетки, крохотный комочек восприятия, как жемчужина, концентрируется из текста. Пра-296 вы теоретики, права Вита. Ни одна из этих книг не создана индивидуальным сознанием; все как раз наоборот. Он, Нельсон Гумбольдт, есть дистиллят текстуальности, капелька росы, побочный продукт, пылинка… Палец приятно гудел. При таком взгляде на текст невозможно отличить один том от другого, тем более – решить, какой из них даст ему необходимый толчок, а значит – не важно, какой именно выбрать. Нельсон, учащенно дыша, поглядел вперед, поглядел назад и медленно облизнул палец. Ему показалось, что губы и язык ощутили жар. Еще раз оглянувшись, он потянулся к полке, предвкушая, как скрипнет мокрый палец на ламинированной бумаге…
– Профессор Гумбольдт, – сказал Марко Кралевич. – Я – воплощенный взгляд.
Нельсон отдернул руку; от неожиданности у него перехватило дыхание. Кралевич картинно стоял всего в нескольких ярдах. Сегодня он нарядился профессором девятнадцатого века: узкий жилет, короткий сюртук-визитка и брюки с высокой талией. Высокий крахмальный воротничок упирался в подбородок, роскошный шейный платок обнимал исцарапанные бритвой щеки, на животе блестела золотая часовая цепочка. На широком носу сидело пенсне, шелковая лента от него уходила в нагрудный карман.
Кралевич опирался на тросточку с серебряным набалдашником. Он снял пенсне (по бокам переносицы краснели две вмятины) и потряс ими перед Нельсоном.
– Я – Паноптикон Паноптикон («Всевидящее око») – одна из самых популярных концепций Фуко, введенная им в книге «Надзор и наказание», это концепция «паноптизма», или «все-поднадзорности». Саму идею Фуко позаимствовал у Джереми Бентама, предложившего в конце XVIII в. архитектурный проект тюрьмы «Паноптикон», где внутри расположенных по кругу камер находится центральная башня, откуда ведется постоянное наблюдение.
Дальнейшая речь Кралевича и Лотарингии строится на методах и терминологии постмодернизма, главным образом Деррида (следы, складки, различение и различие и т. д.). Исходя из этого, я позволила себе прибегнуть к приему подмодернистского перевода, заменив в речи Лотарингии цитату из Гарри Нильсона («Brother bought a coconut, he bought it for a dime») на цитату из русской колыбельной, а каламбур Кралевича – «You dе Man!» – на строчку из Ломоносова.
, – объявил Кралевич с сильным акцентом. – Я вижу вас – да, вас – со всех возможных углов. Lе Panopticon, c'est moi.
Он шагнул вперед, вдавливая тросточку в ковер. Нельсон переборол желание попятиться. Палец горел.
– Но! – По-прежнему сжимая пенсне, Кралевич поднял толстый указательный палец; рука его почти целиком ушла в крахмальный манжет. – Я не Паноптикон центра, смотрящий вовне. Нет, нет, нет!
Он шагнул вбок, и Нельсон повторил его движение, не желая уступать противнику ни малейшего преимущества.
– Я – Паноптикон периферии, Паноптикон маргинального, Паноптикон обочины. Я смотрю на имперский центр, чтобы пригвоздить его взглядом, чтобы исключить его.
Он выставил палец, продолжая двигаться по широкой дуге.
– Вы, Нельсон Гумбольдт, субъект моего взгляда. Я помещаю вас в центр моего маргинального зрения, с тем чтобы исключить вас, отдать вам проклятую долю. Вы, Нельсон Гумбольдт, вы – Другой, не я. Нет, нет, не я.
Нельсон отступил к полкам, чувствуя, как сдвигаются книги под его локтями и лопатками. Ему хотелось схватить Кралевича за руку или лучше за горло, вдавить пылающий палец в жирное мясо, поставить коротышку-серба на колени.
– Чем я могу служить, профессор? – хрипло спросил он.
Внезапно Кралевич прыгнул вперед, так что Нельсон, на цыпочках, вжался в книги.
– «Я»! – вскричал Кралевич. – «Я»? Что вы знаете о себе?! Можете ли вы увидеть себя целиком? Думаю, нет. Только я – я! – могу увидеть вас полностью, как под стеклом. Я вижу сигналы ваших нервов, биение вашей крови, шевеление ваших кишок!
Нельсон стиснул зубы. Еще дюйм, и он расплющит этого недомерка.
Кралевич качнулся на пятках.
– Что до моих кишок… – Он пожал плечами, надел пенсне и, вытащив из кармана шелковый платок, промокнул лоб. – Я – интеллектуальный говночист. Вы – неусвояемое. Вы подлежите экскреции.
Кралевич резко повернулся спиной к Нельсону, описав тросточкой дугу, раздвинул фалды и приподнял ногу, как будто собирается пукнуть. Нельсон попятился, обрушив полстеллажа книг. Кралевич снова развернулся и поднес физиономию к самому лицу Нельсона.
– ХА! – захохотал он, скаля зубы. – ХА!
Нельсона обдало запахом перца и чеснока. От боли в пальце его прошиб пот.
Кралевич нагнулся, тремя пальцами поднял книгу и повертел ее туда-сюда.
– Есть что-то во всех людях, – сказал он, покусывая губы, – что заставляет их ликовать при виде горящих книг.
– Какого рожна вам надо? – спросил Нельсон.
– Ставку! – Кралевич выпустил книгу, которая, упав на груду, соскользнула на ковер.
– Вы уже на ставке, – сказал Нельсон, сузив глаза.
– Для нее! – Кралевич выбросил вперед руку с тростью.
Нельсон вжался в стеллаж, новые книги посыпались на ковер. Палка прошла в дюйме от его лица. Он взглянул туда, куда указывала трость. Лотарингия Эльзас скромно стояла в проходе, похожая в люминесцентном свете на Венеру, встающую из вод. Она сжала руки перед грудью и поковыряла ковер носком черной туфли; затем потупилась и жеманно взглянула на Нельсона из-под густых бровей.
Кралевич уперся тростью Нельсону в грудь.
– Я заключаю вас в тюрьму моего дискурса. Вы будете выполнять все, что я ни пожелаю. А я желаю ставку для Лотарингии Эльзас!
Нельсон, засопев, вырвал у него трость. Но нет. Что-то зазвенело, зашуршало, и Нельсон обнаружил, что держит всего лишь деревянные ножны. Кралевич отступил на шаг, сжимая серебряную рукоять и потрясая длинным острым клинком, острие которого выписывало круги.
Палец ожгла резкая боль. Захотелось броситься на противника, будь он сто раз вооружен.
– Я рассматриваю вас sous rature, профессор Гумбольдт, – сказал Кралевич. – Если моя возлюбленная Лотарингия Эльзас, моя милая завоеванная территория, не получит бессрочную ставку к концу семестра, если этому помешаете вы… – он злобно оскалился, – или ваша отвратительная Ви-Ви-Вита… – он сделал выпад, и Нельсон лишь усилием воли не вжал голову в плечи, – я сотру вас в порошок, и вы исчезнете, как лицо, нарисованное на прибрежном леске.
Кралевич острием клинка начертал в воздухе замысловатую фигуру и рассек ее стремительным взмахом. Затем поднял шпагу к носу, словно салютуя, и сделал выпад. Нельсон парировал ножнами. Противники застыли в клинче. Нельсон дико таращился с высоты своего роста; Кралевич сузил глаза и оскалился.
Оба отскочили назад. Кралевич сделал новый выпад, Нельсон отбил, и они запрыгали по проходу, разя и парируя, в свете люминесцентных ламп. Под стук металла о дерево Кралевич бросил:
– Нельсон! Что значит «Нельсон»?
– Узнаете! – проревел Нельсон, обливаясь потом.
Кралевич, что-то гортанно выкрикивая, продолжал наносить удары. Нельсон краем уха слышал, не разбирая слов, напевную декламацию Лотарингии Эльзас, то у себя за спиной, то в проходе справа, то в проходе слева Лотарингия Эльзас сказала: «Нельсон. Не ль сон. Не сон ли? Не сын ли? Не мой сын. (Спи, сынок. Ходит сон вдоль окон, ходит дрема возле дома.) Ночь. Тьма. Слепота, незрячесть, отсутствие прозрения. По латыни „son“ – виновный, Нельсон – виновный сын, а м.б., сын без вины {sans culpibitй}, безвинный отцеубийца? Au franзais „son“ – „вменяемый“, Nil/son – невменяемый, маньяк-убийца, пособник, разящий в спину, парвеню, жид. Овечий пастух, безродный космополит, он виляет хвостом, как спаниель, он кусает с улыбкой. И вот приговор, не подлежащий обжалованию, окончательный: триумф жизни {triomphe de la vie}, а именно моей жизни {ma vie} и, в частности, моей профессиональной жизни {ma vie professionnelle} над лакеем жида Вейссмана, которого мы стремимся арестовать {arrкter}: 300 L'arrкt de Mort!» – Примеч. автора.
.
– Но кто говорит о Нельсоне? – хрипел Кралевич. – Должен ли я подвергнуть Нельсона своему дискурсу, то есть (i.e. [id est {то есть}]) ввести мой текст {texte} в его живую плоть, глаз, зенки, текстуализировать его корпус (corpus, лат., тело, труп? Хотелось бы верить!), чтобы…
Кралевич сделал выпад. Нельсон отбил.
– …или порассуждать {discours [discursus (discurrere)]} на тему {sujet} Нельсонова корпуса, или подвергнуть корпус Нельсона моему дискурсу?
Треск вспарываемой парки. Нельсон попятился, яростно размахивая палкой.
– Где верхняя грань {поле, bord} Нельсона? Где его нижняя грань? Не следует ли мне гранью {tranchant} клинка/дискурса совместить его верхний край с нижним, подвергнуть его процессу воображения, смять его самого в слой свободных складок, доступных проникновению {pйnйtration} моего острого… взгляда?
Кралевич наступал, но Нельсон оттеснил его серией ударов. Сердце бешено колотилось. Он мог бы одним прикосновением положить этому конец, однако боялся клинка. Он отчетливо представил, как лезвие обрушивается на палец, брызжет кровь, крошится кость, сталь входит все глубже…
– ИЛИ, – кричал Кралевич, мерно отбивая удары, – надлежит ли мне исключить вас из политико-институциональных рамок повествования {narrative}, выпустить ваш текст из границ (полей), то, что я называю вашим текстом, ваш корпус, сделать ли так, чтобы ваш текст выплеснулся за поля, выбросив ваши корпускулы, сделать вам кровопускание, прорвать плотины вашей плотской текстуальности {texualitй}, после чего вы уже не корпус/ тело/мозг, но дифференциальная сеть {network}, паутина diffйrance и diffйrence, ткань следов, указующих присно и во веки веков аминь на все, кроме вас, изливающаяся через край, кровоточащая… гноящаяся… истлевающая…
Кралевич изловчился и ударил снизу; Нельсон, страшась за палец, отступил за груду книг и споткнулся.
– АГА! – завопил Кралевич. – Нельсон испытывает полисемию (многозначность), смещение текста под ногами – Фуко и Деррида, – и в этот миг сам становится многозначным, выходит из себя, текст его корпуса, корпус его текста смещается, теряет определенность, растворяется, течет, брызжет…
В падении Нельсон успел ухватить Кралевича за полы сюртука и потянул за собой. Они рухнули
на груду книг. Нельсон ножнами давил Кралевичу на шею, пережимая воздух; Кралевич левой рукой вцепился ему в горло, а правой целил в глаз, держа клинок, как стилет. Палец у Нельсона горел, но он никак не мог перехватить руки, поэтому свободной левой схватил из груды книгу – «Слепота и прозрение», стояло на переплете – и заслонил лицо. Клинок пробил книгу насквозь и остановился в дюйме от его глаза.
– Быстрый зрак! – вскричал Кралевич. – Пронзает книгу! Вечных прав!
Однако Нельсон уперся палкой в Кралевича и, поднатужась, ногами перекинул его через голову. Палка и клинок-в-книге полетели в разные стороны. Нельсон рванулся к клинку, но Лотарингия успела раньше. Кралевич тем временем быстро полз по проходу, виляя жирным задом под фалдами сюртука.
Нельсон вскочил, обливаясь потом. Сердце бешено стучало. Он стоял, силясь отдышаться, покуда Лотарингия поднимала Кралевича, что-то шепча ему на ухо. Воротничок у серба съехал, галстук перекрутился, сюртук лопнул на плечах. Пенсне болталось на ленте, одно стеклышко треснуло. Двое мужчин по разные стороны наваленных книг метали взглядами молнии, грудь у обоих вздымалась.
Нельсон одернул парку. Из прорехи посыпались белые катышки набивки. Кралевич поправил галстук и воротник, трясущимися пальцами сунул пенсне в карман, потом сбросил с плеч дрожащие руки Лотарингии Эльзас, выпрямился во весь свой мизерный рост и сунул ладони под жилетку.
– Надеюсь, я выразился достаточно ясно, – сказал он, тяжело дыша.
Нельсон заморгал, не в силах говорить от ярости. В пальце пульсировала боль.
Кралевич повернулся, сунул пустую трость под мышку и пошел прочь. Лотарингия семенила следом, пытаясь на ходу вытащить из книги клинок. В конце прохода ей это удалось; книга с легким стуком упала на ковер.
* * *
В сгущающихся сумерках Нельсон шел через площадь. Сердце все еще колотилось, на лбу замерзал пот. Он прижимал рукой парку, чтобы катышки не высыпались. Расчищенные участки асфальта и ступени Торнфильдской библиотеки припорошило снегом, по периметру площади один за другим зажигались фонари. В их ярком свете клубился пар от дыхания. Нельсон огляделся; над стеклянной крышей книгохранилища, словно в игрушечном снежном шаре, кружили подсвеченные снежинки. Белый циферблат показывал половину шестого. Дома ждут. Нельсон, все еще тяжело дыша, повернул к автобусной остановке.
Он не хотел попасть на глаза коллегам, распаренный, в драной куртке, поэтому решил пройти проулком между университетской стоянкой и магазинами на Мичиган-авеню. Ярко освещенные участки чередовались здесь с темными, замусоренными. Несмотря на холод, пахло мочой и пивом.
Дыхание постепенно успокаивалось. Нельсон остановился в полосе света перед раскрытой задней дверью магазина и осторожно отвел руку от парки. Струйка белых катышков посыпалась по нейлону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
В немигающем свете, в центре жесткой перспективы Нельсон внезапно ощутил нутряную истину мироздания как текста; он прочувствовал фундаментально лингвистическую природу реальности. Все – текст, на каждом уровне бытия, от кварков до гей/лесбийской теории. Слова выстраиваются в строки, строки – в страницы; страницы сброшюрованы и сшиты в книги, книги стоят переплет к переплету, как слова в строке; полки громоздятся одна на другую, как строки на странице; ряды полок составлены вместе, с узким проходом для читателя, словно страницы в книге. И вот он сам, частичка сознания, в центре информационной решетки, крохотный комочек восприятия, как жемчужина, концентрируется из текста. Пра-296 вы теоретики, права Вита. Ни одна из этих книг не создана индивидуальным сознанием; все как раз наоборот. Он, Нельсон Гумбольдт, есть дистиллят текстуальности, капелька росы, побочный продукт, пылинка… Палец приятно гудел. При таком взгляде на текст невозможно отличить один том от другого, тем более – решить, какой из них даст ему необходимый толчок, а значит – не важно, какой именно выбрать. Нельсон, учащенно дыша, поглядел вперед, поглядел назад и медленно облизнул палец. Ему показалось, что губы и язык ощутили жар. Еще раз оглянувшись, он потянулся к полке, предвкушая, как скрипнет мокрый палец на ламинированной бумаге…
– Профессор Гумбольдт, – сказал Марко Кралевич. – Я – воплощенный взгляд.
Нельсон отдернул руку; от неожиданности у него перехватило дыхание. Кралевич картинно стоял всего в нескольких ярдах. Сегодня он нарядился профессором девятнадцатого века: узкий жилет, короткий сюртук-визитка и брюки с высокой талией. Высокий крахмальный воротничок упирался в подбородок, роскошный шейный платок обнимал исцарапанные бритвой щеки, на животе блестела золотая часовая цепочка. На широком носу сидело пенсне, шелковая лента от него уходила в нагрудный карман.
Кралевич опирался на тросточку с серебряным набалдашником. Он снял пенсне (по бокам переносицы краснели две вмятины) и потряс ими перед Нельсоном.
– Я – Паноптикон Паноптикон («Всевидящее око») – одна из самых популярных концепций Фуко, введенная им в книге «Надзор и наказание», это концепция «паноптизма», или «все-поднадзорности». Саму идею Фуко позаимствовал у Джереми Бентама, предложившего в конце XVIII в. архитектурный проект тюрьмы «Паноптикон», где внутри расположенных по кругу камер находится центральная башня, откуда ведется постоянное наблюдение.
Дальнейшая речь Кралевича и Лотарингии строится на методах и терминологии постмодернизма, главным образом Деррида (следы, складки, различение и различие и т. д.). Исходя из этого, я позволила себе прибегнуть к приему подмодернистского перевода, заменив в речи Лотарингии цитату из Гарри Нильсона («Brother bought a coconut, he bought it for a dime») на цитату из русской колыбельной, а каламбур Кралевича – «You dе Man!» – на строчку из Ломоносова.
, – объявил Кралевич с сильным акцентом. – Я вижу вас – да, вас – со всех возможных углов. Lе Panopticon, c'est moi.
Он шагнул вперед, вдавливая тросточку в ковер. Нельсон переборол желание попятиться. Палец горел.
– Но! – По-прежнему сжимая пенсне, Кралевич поднял толстый указательный палец; рука его почти целиком ушла в крахмальный манжет. – Я не Паноптикон центра, смотрящий вовне. Нет, нет, нет!
Он шагнул вбок, и Нельсон повторил его движение, не желая уступать противнику ни малейшего преимущества.
– Я – Паноптикон периферии, Паноптикон маргинального, Паноптикон обочины. Я смотрю на имперский центр, чтобы пригвоздить его взглядом, чтобы исключить его.
Он выставил палец, продолжая двигаться по широкой дуге.
– Вы, Нельсон Гумбольдт, субъект моего взгляда. Я помещаю вас в центр моего маргинального зрения, с тем чтобы исключить вас, отдать вам проклятую долю. Вы, Нельсон Гумбольдт, вы – Другой, не я. Нет, нет, не я.
Нельсон отступил к полкам, чувствуя, как сдвигаются книги под его локтями и лопатками. Ему хотелось схватить Кралевича за руку или лучше за горло, вдавить пылающий палец в жирное мясо, поставить коротышку-серба на колени.
– Чем я могу служить, профессор? – хрипло спросил он.
Внезапно Кралевич прыгнул вперед, так что Нельсон, на цыпочках, вжался в книги.
– «Я»! – вскричал Кралевич. – «Я»? Что вы знаете о себе?! Можете ли вы увидеть себя целиком? Думаю, нет. Только я – я! – могу увидеть вас полностью, как под стеклом. Я вижу сигналы ваших нервов, биение вашей крови, шевеление ваших кишок!
Нельсон стиснул зубы. Еще дюйм, и он расплющит этого недомерка.
Кралевич качнулся на пятках.
– Что до моих кишок… – Он пожал плечами, надел пенсне и, вытащив из кармана шелковый платок, промокнул лоб. – Я – интеллектуальный говночист. Вы – неусвояемое. Вы подлежите экскреции.
Кралевич резко повернулся спиной к Нельсону, описав тросточкой дугу, раздвинул фалды и приподнял ногу, как будто собирается пукнуть. Нельсон попятился, обрушив полстеллажа книг. Кралевич снова развернулся и поднес физиономию к самому лицу Нельсона.
– ХА! – захохотал он, скаля зубы. – ХА!
Нельсона обдало запахом перца и чеснока. От боли в пальце его прошиб пот.
Кралевич нагнулся, тремя пальцами поднял книгу и повертел ее туда-сюда.
– Есть что-то во всех людях, – сказал он, покусывая губы, – что заставляет их ликовать при виде горящих книг.
– Какого рожна вам надо? – спросил Нельсон.
– Ставку! – Кралевич выпустил книгу, которая, упав на груду, соскользнула на ковер.
– Вы уже на ставке, – сказал Нельсон, сузив глаза.
– Для нее! – Кралевич выбросил вперед руку с тростью.
Нельсон вжался в стеллаж, новые книги посыпались на ковер. Палка прошла в дюйме от его лица. Он взглянул туда, куда указывала трость. Лотарингия Эльзас скромно стояла в проходе, похожая в люминесцентном свете на Венеру, встающую из вод. Она сжала руки перед грудью и поковыряла ковер носком черной туфли; затем потупилась и жеманно взглянула на Нельсона из-под густых бровей.
Кралевич уперся тростью Нельсону в грудь.
– Я заключаю вас в тюрьму моего дискурса. Вы будете выполнять все, что я ни пожелаю. А я желаю ставку для Лотарингии Эльзас!
Нельсон, засопев, вырвал у него трость. Но нет. Что-то зазвенело, зашуршало, и Нельсон обнаружил, что держит всего лишь деревянные ножны. Кралевич отступил на шаг, сжимая серебряную рукоять и потрясая длинным острым клинком, острие которого выписывало круги.
Палец ожгла резкая боль. Захотелось броситься на противника, будь он сто раз вооружен.
– Я рассматриваю вас sous rature, профессор Гумбольдт, – сказал Кралевич. – Если моя возлюбленная Лотарингия Эльзас, моя милая завоеванная территория, не получит бессрочную ставку к концу семестра, если этому помешаете вы… – он злобно оскалился, – или ваша отвратительная Ви-Ви-Вита… – он сделал выпад, и Нельсон лишь усилием воли не вжал голову в плечи, – я сотру вас в порошок, и вы исчезнете, как лицо, нарисованное на прибрежном леске.
Кралевич острием клинка начертал в воздухе замысловатую фигуру и рассек ее стремительным взмахом. Затем поднял шпагу к носу, словно салютуя, и сделал выпад. Нельсон парировал ножнами. Противники застыли в клинче. Нельсон дико таращился с высоты своего роста; Кралевич сузил глаза и оскалился.
Оба отскочили назад. Кралевич сделал новый выпад, Нельсон отбил, и они запрыгали по проходу, разя и парируя, в свете люминесцентных ламп. Под стук металла о дерево Кралевич бросил:
– Нельсон! Что значит «Нельсон»?
– Узнаете! – проревел Нельсон, обливаясь потом.
Кралевич, что-то гортанно выкрикивая, продолжал наносить удары. Нельсон краем уха слышал, не разбирая слов, напевную декламацию Лотарингии Эльзас, то у себя за спиной, то в проходе справа, то в проходе слева Лотарингия Эльзас сказала: «Нельсон. Не ль сон. Не сон ли? Не сын ли? Не мой сын. (Спи, сынок. Ходит сон вдоль окон, ходит дрема возле дома.) Ночь. Тьма. Слепота, незрячесть, отсутствие прозрения. По латыни „son“ – виновный, Нельсон – виновный сын, а м.б., сын без вины {sans culpibitй}, безвинный отцеубийца? Au franзais „son“ – „вменяемый“, Nil/son – невменяемый, маньяк-убийца, пособник, разящий в спину, парвеню, жид. Овечий пастух, безродный космополит, он виляет хвостом, как спаниель, он кусает с улыбкой. И вот приговор, не подлежащий обжалованию, окончательный: триумф жизни {triomphe de la vie}, а именно моей жизни {ma vie} и, в частности, моей профессиональной жизни {ma vie professionnelle} над лакеем жида Вейссмана, которого мы стремимся арестовать {arrкter}: 300 L'arrкt de Mort!» – Примеч. автора.
.
– Но кто говорит о Нельсоне? – хрипел Кралевич. – Должен ли я подвергнуть Нельсона своему дискурсу, то есть (i.e. [id est {то есть}]) ввести мой текст {texte} в его живую плоть, глаз, зенки, текстуализировать его корпус (corpus, лат., тело, труп? Хотелось бы верить!), чтобы…
Кралевич сделал выпад. Нельсон отбил.
– …или порассуждать {discours [discursus (discurrere)]} на тему {sujet} Нельсонова корпуса, или подвергнуть корпус Нельсона моему дискурсу?
Треск вспарываемой парки. Нельсон попятился, яростно размахивая палкой.
– Где верхняя грань {поле, bord} Нельсона? Где его нижняя грань? Не следует ли мне гранью {tranchant} клинка/дискурса совместить его верхний край с нижним, подвергнуть его процессу воображения, смять его самого в слой свободных складок, доступных проникновению {pйnйtration} моего острого… взгляда?
Кралевич наступал, но Нельсон оттеснил его серией ударов. Сердце бешено колотилось. Он мог бы одним прикосновением положить этому конец, однако боялся клинка. Он отчетливо представил, как лезвие обрушивается на палец, брызжет кровь, крошится кость, сталь входит все глубже…
– ИЛИ, – кричал Кралевич, мерно отбивая удары, – надлежит ли мне исключить вас из политико-институциональных рамок повествования {narrative}, выпустить ваш текст из границ (полей), то, что я называю вашим текстом, ваш корпус, сделать ли так, чтобы ваш текст выплеснулся за поля, выбросив ваши корпускулы, сделать вам кровопускание, прорвать плотины вашей плотской текстуальности {texualitй}, после чего вы уже не корпус/ тело/мозг, но дифференциальная сеть {network}, паутина diffйrance и diffйrence, ткань следов, указующих присно и во веки веков аминь на все, кроме вас, изливающаяся через край, кровоточащая… гноящаяся… истлевающая…
Кралевич изловчился и ударил снизу; Нельсон, страшась за палец, отступил за груду книг и споткнулся.
– АГА! – завопил Кралевич. – Нельсон испытывает полисемию (многозначность), смещение текста под ногами – Фуко и Деррида, – и в этот миг сам становится многозначным, выходит из себя, текст его корпуса, корпус его текста смещается, теряет определенность, растворяется, течет, брызжет…
В падении Нельсон успел ухватить Кралевича за полы сюртука и потянул за собой. Они рухнули
на груду книг. Нельсон ножнами давил Кралевичу на шею, пережимая воздух; Кралевич левой рукой вцепился ему в горло, а правой целил в глаз, держа клинок, как стилет. Палец у Нельсона горел, но он никак не мог перехватить руки, поэтому свободной левой схватил из груды книгу – «Слепота и прозрение», стояло на переплете – и заслонил лицо. Клинок пробил книгу насквозь и остановился в дюйме от его глаза.
– Быстрый зрак! – вскричал Кралевич. – Пронзает книгу! Вечных прав!
Однако Нельсон уперся палкой в Кралевича и, поднатужась, ногами перекинул его через голову. Палка и клинок-в-книге полетели в разные стороны. Нельсон рванулся к клинку, но Лотарингия успела раньше. Кралевич тем временем быстро полз по проходу, виляя жирным задом под фалдами сюртука.
Нельсон вскочил, обливаясь потом. Сердце бешено стучало. Он стоял, силясь отдышаться, покуда Лотарингия поднимала Кралевича, что-то шепча ему на ухо. Воротничок у серба съехал, галстук перекрутился, сюртук лопнул на плечах. Пенсне болталось на ленте, одно стеклышко треснуло. Двое мужчин по разные стороны наваленных книг метали взглядами молнии, грудь у обоих вздымалась.
Нельсон одернул парку. Из прорехи посыпались белые катышки набивки. Кралевич поправил галстук и воротник, трясущимися пальцами сунул пенсне в карман, потом сбросил с плеч дрожащие руки Лотарингии Эльзас, выпрямился во весь свой мизерный рост и сунул ладони под жилетку.
– Надеюсь, я выразился достаточно ясно, – сказал он, тяжело дыша.
Нельсон заморгал, не в силах говорить от ярости. В пальце пульсировала боль.
Кралевич повернулся, сунул пустую трость под мышку и пошел прочь. Лотарингия семенила следом, пытаясь на ходу вытащить из книги клинок. В конце прохода ей это удалось; книга с легким стуком упала на ковер.
* * *
В сгущающихся сумерках Нельсон шел через площадь. Сердце все еще колотилось, на лбу замерзал пот. Он прижимал рукой парку, чтобы катышки не высыпались. Расчищенные участки асфальта и ступени Торнфильдской библиотеки припорошило снегом, по периметру площади один за другим зажигались фонари. В их ярком свете клубился пар от дыхания. Нельсон огляделся; над стеклянной крышей книгохранилища, словно в игрушечном снежном шаре, кружили подсвеченные снежинки. Белый циферблат показывал половину шестого. Дома ждут. Нельсон, все еще тяжело дыша, повернул к автобусной остановке.
Он не хотел попасть на глаза коллегам, распаренный, в драной куртке, поэтому решил пройти проулком между университетской стоянкой и магазинами на Мичиган-авеню. Ярко освещенные участки чередовались здесь с темными, замусоренными. Несмотря на холод, пахло мочой и пивом.
Дыхание постепенно успокаивалось. Нельсон остановился в полосе света перед раскрытой задней дверью магазина и осторожно отвел руку от парки. Струйка белых катышков посыпалась по нейлону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56