Говорят, у дона Мерехильдо, попа из Сан-Мигель де Бусиньос, пятнадцать незаконных сыновей.
– А кто виноват, если бабы не дают ему проходу? Самки идут, как собачонки, за попом из Сан-Мигель де Бусиньос; перечисляют друг другу его достоинства и не дают ему покоя ни на солнце, ни в тени.
– Извините, дон Мерехильдо, зачем вы их терпите?
– А почему не терпеть их? Бедняжки, они хотят только утешения.
Верхний этаж дома Поликарпо из Баганейры, дрессировщика зверей, обрушился, когда умер его отец и все общество собралось наверху. Боже, как мы уцелели! Никто не погиб, но много было разбитых костей и голов, и немало душ ушло в пятки. Известно, что не выдержали балки, так как пол раскололся надвое, и все оказались в конюшне на соломе. Покойника пришлось укладывать заново.
– На улице его нельзя оставить, вымокнет. Не видишь, уже намок? Прислони его к стене.
В суматохе у Поликарпо сбежали три ученые куницы, которые слушались, как дети, и плясали под барабан.
– Это были зверьки первый сорт, – сокрушался он, – таких никогда уже не встречу.
Отец Поликарпо умер в 90 лет, выпив лишнего, старик любил вино, и не так уж оно ему вредило, если продержался столько, теперешняя молодежь пожиже, а прежде, когда работали по-настоящему, мужчины пили, курили, но могли схватиться с кабаном и ножом раскроить его сверху донизу.
Отец Поликарпо промотал состояние, чтобы жить по вкусу. Отца Поликарпо звали в жизни дон Бениньо Портомориско Турбискедо, он родился в состоятельной семье, другое дело, что потом остался без гроша. У дона Бениньо было полно причуд, везде он видел измену. Дон Бениньо всегда считал женщину самой развратной и неверной из всех самок, не исключая змей. Дон Бениньо женился на Доротее Экспосито из Баганейры, красивой и томной, довольно загадочной воспитаннице его матери, у них выжил только один сын, последний, Поликарпо, остальные одиннадцать погибли – выкидыши и недоноски.
– Кто мне велел брать в жены подкидыша? – сетовал дон Бениньо. – Такое случилось со мной из-за доверчивости и глупости. Эта баба такая же шлюха, как ее мать, о которой никто никогда не узнает. Есть вещи, о которых лучше не знать, чтобы не огорчаться.
Дон Бениньо был ревнивее японца, и без всяких оснований – ни разу его подозрения не подтвердились; бедняжка Доротея, с самого рождения Поликарпо дон Бениньо запер ее в комнате и держал на хлебе и воде двенадцать лет, пока ей не стало невтерпеж и она не покончила с собой, перерезав вены стеклом! Какой ужас! Как это возможно! За Доротеей смотрел бывший семинарист, рябой заика Луисиньо Босело (Паррульо); дон Бениньо, взяв его на службу и объяснив обязанности, оскопил, чтоб не было дурных намерений и предательства. Парень сперва немного разозлился, но потом, увидя, что дела уже не исправить, подумал, что не так уж это плохо, и примирился.
– Оно того стоит, – говорил он, – нет возможностей, нет и риска, кроме того, в этом доме кормят горячим.
Сеферино Фурело, поп из Санта-Мария де Карбальеда, один из братьев Гамусо, по первым и третьим вторникам месяца посещал Бенисью, проводил ночь и уходил до рассвета, чтоб соблюсти приличия, никому не следует интересоваться жизнью ближнего, тем более священника; священник тоже мужчина и ничего дурного, если мужчине нужна женщина. Бенисья в постели – огонь, любит повоевать.
– Ай, дон Сеферино, как вы мне нравитесь! Ну же, ну же, у меня уже подходит! Ай, ай!
Бенисья почтительна, никогда не говорит дону Сеферино «ты».
– Подвиньтесь, я вас обмою. Вы много знаете, дон Сеферино. И с каждым днем все моложе!
– Нет, доченька…
Дон Сеферино, когда получает десятину и примиссии – ладно, теперь нет десятин и примиссии, – когда приход дает ему что-нибудь: пару цыплят, яйца, чорисо, сумку яблок, а если был хороший улов, то и рыбу, всегда приносит часть Бенисье.
– Всем нам нужно есть, Господь Бог карает за скупость, это и вправду дурной смертный грех. Кроме того, все, что в Испании, – для испанцев.
Бенисья благодарна от души.
– Хотите, я вытащу грудь из корсажа?
– Нет, потом.
Одноногий Мончо Прегисас, соратник Ласаро Кодесаля, предательски убитого мавром, всегда говорил с большим апломбом:
– Раньше в семьях было больше почтения, внимания и чистоты. Моя кузина Георгина, которую вы хорошо знаете, убила своего первого мужа настойкой цветка сан-диего или настойкой хагуарсо и держит под каблуком второго, очищая ему каждую субботу желудок оливильями – осторожней, это совсем не то, что оливки. Дайте мне деревяшку, пожалуйста, она в углу, хочу набрать немного табаку. Спасибо. Моя кузина Адела, сестра Георгины, всю жизнь жевала семена дикой руты, их здесь не бывает, я привез много лет назад пакет, и теперь она выращивает ее в горшках, лист омбу похож на пустой мешок или на пустую мошонку, в нем много таинственного. Мать этих сестер, ну, моя тетя Микаэла, сестра моей матери, каждый вечер баловалась со мной в углу кладовой, пока дедушка рассказывал о катастрофе в Кавите. Раньше в семьях было больше дружбы и заботливости.
Льет немилосердно или, пожалуй, с излишним милосердием, льет над миром, где остался стертый край горы – по эту сторону; что происходит дальше, не знаю, и это не важно. Льет над землей, которая звенит, как растущая плоть или растущий цветок, и по воздуху летит страждущая душа, прося чье-нибудь сердце приютить ее. Ты ложишься с женщиной, и, когда родится сын или, пожалуй, дочь, что, еще не достигнув пятнадцати, убежит с каким-нибудь бродягой из Леона, дождь все так же будет лить над горой. Две собаки окончили любиться под дождем и теперь ждут, одна глядя на запад, другая – на восток, пока кровь у них успокоится.
– Смотри, окажешься на привязи, как Уайльд.
– Не будь бесстыдницей, Монча.
Сеньорита Рамона после всего на десерт ест плитку шоколада.
– Бог тебе воздаст, Раймундино, ты делаешь меня счастливой.
Сеньорита Рамона на несколько мгновений задумывается, а потом смеется:
– Слушай, а если б у твоей штуки было четыре скорости, как у автомобиля?
– Не будь бесстыдницей, Монча.
Сеньорита Рамона, распущенные волосы и немного опавшая обнаженная грудь, смотрит на своего кузена Раймундо, который, сидя в качалке, закуривает.
– Нет, дурачок! Мы, голые женщины, можем говорить что хотим; то, что говорится в постели, не считается. Я замолчу, когда оденусь!
Маркосу Альбите Мурадасу не хватало двух ног, и он жил в ящике оранжевого цвета, четыре колеса, зеленая пятиконечная звезда на борту, и на ней золотом инициалы М. А. М. Маркосу Альбите искусала ноги бешеная лиса, его парализовало, ноги стали гнить, и, наконец, их отрезали – так и шло одно за другим. У Маркоса Альбите лицо человека, получившего сполна тоски и несчастья. У Маркоса Альбите голос тусклый и гнусавый, голос треснувшей кастрюли.
– Послушайте, я девять лет сумасшедший, за девять лет потерял память, разум и волю, а также свободу. За эти девять лет умерли моя мать, жена и сын, по очереди, потом мне отрезали ноги. Мать удавилась на чердаке, жену переехал грузовик, сына убил дифтерит, может быть, его бы спасли, если бы повезло и были бы деньги… Я ничего не понимаю, сумасшедшим не нужны объяснения. Достаточно того, что они сумасшедшие…
Я принес Маркосу Альбите шесть сигар фабрики «Корона».
– Очень хорошо пахнут, увидишь, и курить их хорошо.
– Большое спасибо, лучший подарок в моей жизни.
Маркос Альбите искусно вырезает из дерева, делает очень представительных мадонн и святых.
– Хотите, сделаю на память святого Камило?
– Ладно.
– Скажите, святой Камило с бородой?
– По правде сказать, не знаю.
Во время поста в заведении Паррочи меньше клиентов. Гауденсио не играет в пост на аккордеоне, в знак уважения.
– Что стоит почтить Господа, мне это нисколько не трудно и, к слову сказать, мне не за что оскорблять его.
В Оренсе во время поста холодно, иногда даже снег. Гауденсио нравится голос Анунсиасьон Сабаделье, очень мелодичный, нравится осязать упругие груди и звонкие ягодицы. Благословенье божье!
– Сегодня поздно вечером, Гауденсио, если никто не останется на ночь, жди меня, я приду.
Анунсиасьон Сабаделье родилась в Лалине, убежала из дому посмотреть мир, но ушла не очень далеко; сейчас боится возвращаться, так как отец раскровенит ей лицо. Анунсиасьон кротка и очень добра. Когда выходит из кухни, ее спрашивают:
– Куда идешь?
– Хочу утешить Гауденсио, жаль беднягу, вечером у него был убитый вид, убитый и грустный…
– Иди, я позову, если тебя хватятся.
Гауденсио, хорошо помывшись, ждет, сидя на тюфяке и покуривая при свете свечи, которого не видит. После, закончив свои ласки, страстные, почти супружеские, он всегда благодарит:
– Большое спасибо, Анунсия, Господь воздаст тебе. Утром, в полшестого, Гауденсио идет к мессе в церковь Мерседес. Его сострадательная подруга предпочитает остаться дома.
– Нет, Гауденсио, иди сам, мне холодно. Когда вернешься, буду здесь. Не очень задерживайся и ходи осторожно…
«Давно, еще при Республике, незадолго до того, как Афуто обезоружил двух полицейских, трое старших Гамусо и мы, их друзья и родственники, объезжали лошадей в горах Хуреса, за Лимией, у португальской границы. Хотелось проветриться, поразмять ноги, а также помочь родне Марвисов, что жила духом святым и немного контрабандой.
Вследствие этого Поликарпо из Баганейры, дрессировщик зверей, потерял три пальца: минута неудачи может все опрокинуть, но в мире и не то случается. Мончо Прегисас ходил уже на деревяшке, находя, что если дерево крепкое и хорошо прилажено, то не замечаешь. Танис Гамусо, он же Перельо, и тогда был силен, очень силен. Танис мог свалить жеребца, ударом в лоб или в морду нарушив его кровообращение. Брат его Роке, по кличке Крего (Поп), и в то время зарабатывал, показывая людям кое-что вам известное. А слепой Гауденсио не был слепым, еще находился в семинарии, и Маркосу Альбите не отрезали ног, он не попадал в психушку, и Сидран Сегаде, видный малый, который потом оставил Адегу вдовой, не был еще покойником, а был живым и молодым мужем.
Старший Гамусо – Бальдомеро, он же Афуто, нами руководил – полуголый, чтоб хорошо видели татуировку: женщина означала фортуну, змея – волю, это ясно, змея обвила женщину, то есть воля поддерживает фортуну, и человек побеждает в жизни.
– Все собрались?
– Как не все – все!
Фабиана Мингелу, Моучо, что из семьи Каррупо, сюда не пустили; у Каррупо, у всех, свиная кожа на лбу. Такое годится, чтобы спички зажигать, но не вскакивать на бегущего коня и не карабкаться с лошадьми в гору. К тому же Каррупо – чужаки, хватит и того, что их не прогоняют палками. Если растят дурную породу, пусть себе растят, мир вертится, и последнее слово никогда еще не было сказано. Третий признак выродка – бледное лицо. Как у мертвяков. Или как у Фабиана Мингелы.
– До Хуреса три дня пути, который мы все знаем, три дня никого не уморят.
На дне лагуны Антела спит, погребенный под водами, город Антиохия, искупая веками свои гнусные грехи. Господину нельзя грешить плотью со своим пастухом, хотя бы он после этого удавил его поясом, запрещено Богом; и волку нельзя влезть на козу, и женщине – украшать цветами другую женщину, голую, беременную или прокаженную. Мертвецы Антиохии просят прощения, звоня в колокола в Иванову ночь, но не получают его, не получат никогда, ибо осуждены на всю вечность. Кто пересечет лагуну Антела, потеряет память, не будет знать, откуда идет и куда; когда воины короля Артура искали святой Грааль, то превратились в москитов, есть там и лягушки, и водяные змеи.
– Но с краю можно идти?
– Да, там пройдем спокойно.
Путь до Бринидело был веселый, нетрудный, без особых сюрпризов; в Моурильонесе, на второй день, Мончо Прегисас затеял ссору в таверне, но вмешался Танис Гамусо, и обошлось без драки, непоправимого не случилось.
Загон в горах Хуреса беден, но уютен и спокоен. В загоне работают только свои, не стоит хлопот приводить кого-либо. Провинция Оренсе беднее всех лошадьми в Галисии. Наша родня Марвисы была очень довольна, нам выставили добротную водку, очень умело процеженную. Загон, где дрессируют диких лошадей, по-местному – курро; курро значит также преследование, ловля, клеймение, в других местах говорят – захват, захват животных. Марвисы, живущие в Бринидело, это – Сегундо, Эваристо и Камило, их отец – родственник Гамусо. Руководить курро мы поручили Афуто, старшему Гамусо.
– Ты будешь командовать, а мы пойдем за тобой, сделаем, что прикажешь.
– Ладно.
Назавтра, еще затемно, поднялись на гору бестейров (в других местах их зовут «бестелейры»), все чистые, отдохнувшие, наши кони тоже поели, попили и хорошо отдохнули в тепле конюшни. Секрет в том, чтобы начать спокойно, очень терпеливо, не то животные перепугаются и разбегутся. Сперва нужно подойти к ним, уговаривая понемногу, успокаивая: Ну, конек! Тише, малыш! Спокойно, обжора! Крик и палка пойдут в ход позднее, когда рассветет и лошади окажутся в коридоре, ведущем в загон.
Двенадцать-тринадцать верховых преследуют в лучах зари сотню диких зверей, ослепленных ужасом, согласен, меньше сотни, какая разница, в этот момент сердце у тебя в пересохшей гортани.
– Наперерез давай!
– Вниз гони!
– Берегись, он повернет!
Поликарпо, дрессировщик лягушек, не успел поберечься, жеребец повернулся и разом отхватил пальцы на руке, осталось два. Поликарпо с силой зажал рану платком и терпел: за мгновенье несчастья можно все потерять, но солнце, словно ничего не случилось, шло своим путем. Поликарпо отстал и вернулся в Бринидело, где мать Марвисов лечила его обычным способом: листья, свежий коровяк, женская моча, паутина, земля и сахар – все, хорошо облизанное собакой.
Когда косяк загнали, лучше его не поить день-другой и ждать, пусть успокоится. Потом отделяют жеребых кобыл, а тех, кто только что ожеребился, освобождают от последа, отбирают слабых и порченых – волкам на поживу (ныне посылают на бойню), а тех, кто стоит того, валят и клеймят. Трое-четверо сильных мужчин – Афуто Гамусо, его брат Танис, Сидран, муж Адеги, и Камило, младший из Марвисов, легко справляются с делом, лишь бы не отвлекаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27