– Вынь грудь из корсажа.
– Ах нет, Урбанито еще не заснул!
Труп Сидрана Сегаде нашли у деревни Деррамада, примерно полчаса ходьбы от поворота к Канисес, глаза открыты, одна пуля в голову, другая в спину, ясно, та же повадка, труп не успел остыть, у Адеги после удара прикладом еще шла кровь из носа, из головы, изо рта, Адега закрыла своему покойнику глаза, обмыла лицо слюной и слезами, погрузила на телегу и привезла на кладбище, вырыли с Бенисьей могилу и похоронили, глубоко и завернув в новое покрывало, лучшее, что сберегла, Бог знал для чего, это было с сотворения мира записано. Пузырьки воздуха еще выходили из трупа сквозь складки покрывала, когда Адега и Бенисья, стоя на коленях, прочли «Отченаш».
– Этот покойник перед тобой – твой отец, Бенисья, и я клянусь тебе, пусть Господь даст мне силы увидеть мертвым того, кто его убил.
Отдаленный скрип тележной оси казался голосом Бога, говорящим, да, Бог даст силы увидеть мертвым убийцу Сидрана, она не хотела произносить имя, пока не увидит его мертвым, с потрохами в грязи.
– Слышишь, Бенисья?
– Слышу, мама.
Сеферино Фурело, один из девяти братьев Бальдомеро Афуто, отслужил мессу по душе Сидрана Сегаде, мужа Адеги.
– Но я не могу сказать по ком, Адега, те, из Оренсе, запрещают.
– Неважно, Господь им не подчиняется.
Раймундо, что из Касандульфов, считает, что все испанцы сошли с ума.
– Теперь?
– Не знаю, может быть, еще раньше.
Раймундо, что из Касандульфов, хочет, чтобы отпуск уже кончился, по правде, осталось немного.
– На фронте меньше преступлений, не могу сказать, что там не убивают, но меньше злобы, тоже есть, но не такая безудержная. Эта катастрофа идет от идей и фанатизма горожан, обрушившихся на деревню, пока люди не разойдутся по домам, все будет вверх дном, это кара Божья.
Падре Сантистебан, что посещает моих теток, произнес несколько героических проповедей, торжественных и бесцветных, очень хорошо принятых дамами, что опасно, падре Сантистебан верит в эффективность очистительного огня, что тоже очень опасно. Фортунато Рамона Рея, которого его отец, мой предок святой Фернандес заточил, начали называть Рамон Иглесиас, и он потерял миллион реалов отцовского наследства, в таких вопросах нужно быть побойчее.
– И куда же делись монеты?
– Поди узнай! Скорее всего их разделили те, кому удалось, всем жить надо, люди хватают, где могут.
У дяди Клето вызывает досаду происходящее, плохие нервы – не что иное, как плохое воспитание, прежде всего это относится к падре Сантистебану, простите, сестры, но падре Сантистебан – заурядная личность, мужлан, кучер в сутане, в голове у него ветер и перхоть – поровну! Дай ему волю, он готов нас всех исповедать, отпустил бы грехи и, когда достаточно созреем и угодим Богу, отправил бы нас на тот свет, играть на арфе. Падре Сантистебан – тупица, только и умеет, что жрать каскарилью.
– Если не хотите его слушать, закройте голову подушкой. Сеньорита Рамона ласкает затылок Робина Лебосана, оба сидят на каменной скамье, и когда нисходит вечер, жук летает в своих черных латах, щегол поет в гортензиях, а сороконожки бегут по стеблям роз – это мир посреди войны.
– Мне очень грустно, Робин, хочу, чтобы ты о чем-нибудь спросил, а я бы не отвечала.
Робин улыбнулся с некоторой горечью.
– Поцеловать тебя?
И сеньорита Рамона тоже улыбнулась и замолчала, но дала себя поцеловать.
– Мне так же грустно, как тебе, Мончинья, и очень страшно. Это ужасно, но если националисты выиграют войну, будет еще хуже, не спрашивай почему, не знаю, как объяснить, ну, не хочу объяснять.
Робин Лебосан и сеньорита Рамона долго целовались и ласкали друг друга нежно, бережно, но не пылко и не очень торопясь.
– Иди, сегодня ночью ты не останешься у меня.
– Как хочешь…
С этого момента никто никогда не назовет его по имени. Моучо Каррупо смеется и смеется, но смех притворный, Моучо Каррупо не терзает совесть, вернее, все же терзает, но он этого не ведает, лишь испытывает страх, тройной страх – греха, одиночества и неизвестности, поэтому всегда ходит с оружием, Розалия Трасульфе, Дурная Коза, обмывает ему член водой с лекарственными травами и страдает от двух вещей, может, их и больше, но две наверняка: она спит при зажженном свете и с партнером в портупее.
– Да, он не снимает портупеи, и пистолет за поясом, а иногда ложится в сапогах.
Моучо Каррупо улыбается кому-то, сам не знает кому, и всем завидует, почти всем, так жить невозможно, когда испытываешь страх, врешь сам себе безо всякого стыда и зеленеешь, как ящерица, то кончаешь преступлением, сперва молчишь, потом рождается злоба, растет, как зелень на медной кастрюле, и под конец вытаскиваешь людей на улицу и усеиваешь ночь трупами: один выстрел в спину, другой в голову – знакомая повадка.
Когда шлюха сочиняет стихи о Деве Марии, это значит, что ей хотелось бы быть Девой Марией, почти никто не является тем, кем хотел быть.
– Парроча, можно переспать с кем-нибудь в долг?
– Да, сынок, проходи. И не говори мне о Бальдомеро Афуто, я уже знаю.
Бальдомеро Гамусо, Афуто, был храбр, как сингапурский тигр или волк Сакумейры, его пришлось убить в спину, и руки были связаны, лицом к лицу и по-честному не посмели бы; его брат, Танис Перельо, силен, как бык с острова Сан-Баландрон, сметлив, как ящерица королевы Лупы, что знала таблицу умножения, а также столицы Европы; Танис Перельо, соверши он паломничество, мог бы ударом в лоб оглушить священного вола у ворот Вифлеема – а также мула, если б подвернулся, – Танис Перельо растит волкодавов, Кайзера пришлось убить, так как волк тяжело изранил его. Танис Перельо – солдат второго батальона 12-го пехотного полка – направлен в рекрутское управление.
Леонсио Коутело, республиканца, что научил ворона насвистывать «Марсельезу», оренклодили в наказание. Слепого Эулалио – тоже, за родство и непочтительность, он был братом Леонсио; Этельвино служит вместе с Танисом Перельо в рекрутском управлении, он – помощник подполковника Сото Родригеса.
– Сейчас главное – переждать грозу, а там – что Бог скажет.
За собаками Таниса смотрит Поликарпо из Баганейры, дрессировщик зверей, он совсем не годен для армии и умеет обращаться с животными. Он также выводит поразмяться жеребца Карузо, которого война разлучила с Этельвино.
Список парней, освобожденных полностью от воинской службы: Рамон Рекейхо Касболадо (Мончо Прегисас), ампутирована правая нога; Хосе Поусада Койре (Пепино Хурело), тяжелые мозговые изменения; Гауденсио Бейра, слепой; Роке Боррен Понтельяс, врожденное слабоумие; Мамерто Пайхон Вердуседо, изобретатель летающей машины, парализован из-за повреждения позвоночника; Маркос Альбите, ампутированы обе ноги; Бенито Гамусо (Лакрау), глухонемой; Салюстио Гамусо, врожденное слабоумие, – это те, кого еще помню, может быть, есть еще; Робин Лебосан Кастро де Села, мой кузен, определен годным к нестроевой, но его не вызывали.
– Лучше для него, верно?
Это как кара Божья, мы наверняка оскорбили Бога своими грехами, потому что раньше земля была ярмаркой небес, а теперь, с этой варварской возней, горестной и слепой, превращается в первый круг ада.
– Или в преддверие чистилища?
– Может, и так, не ищите выхода, нам, по правде, осталось только гнить.
Рикардо Васкес Вилариньо, жених тети Хесусы, надо полагать, ему влепили пулю в сердце, кто ответит, сколько уже убито, красных и националистов вместе? Плюнувший в слепого аккордеониста Гауденсио Эутело, или Сиролас, тесть Таниса Гамусо, – дерьмо, не стоит даже здороваться.
– Эутело.
– Слушаю.
– Иди в задницу.
– Да, сеньор.
Эутело очень запуган и ищет утешения у шлюх Паррочи, но они ему этого не позволяют.
– Почему не плюешь своему зятю в лицо, мерзавец? Марта Португалка видеть не может Эутело, испытывает к нему африканскую злобу.
– В слепого плюнуть легко, правда? Почему не пристанешь к мужчине, который может защищаться? Боишься получить пару оплеух?..
Несмотря на слова сеньориты Рамоны, Робин Лебосан остался у нее.
– Обещаю не докучать тебе, Монча, но меня с каждым днем все больше страшит одиночество.
– И меня. Этот дом слишком велик для одинокой женщины.
Сеньорита Рамона, возможно, похудела немного.
– Это закон края, Робин, и некий негодяй нарушил его, ты знаешь, о ком говорю, в наших горах убийство не проходит даром, здесь тот, кто убил, умрет, иногда не сразу, но умрет, видит Бог, умрет! Еще остались мужчины, способные вершить закон, в нашей семье, Робин, почитают закон и обычай, да, и обычай, и если все мужчины погибнут, останутся Лолинья Москосо и Адега Бейра, чтобы отомстить за своих мертвецов, обе отважны и достойны. А если и они умрут, останусь я, клянусь тебе; прости меня Господь, говорю не хвастаясь.
Катуха Баинте не умеет плавать, чудом не тонет, когда купается в мельничном пруду Лусио Моуро в чем мать родила, помирая со смеху.
– Я тебе, проклятая, приклею пиявок к заду и еще больше спереди!
– Нет, не дамся!
– А вот получишь!
Мельник Лусио Моуро, дикий цветок гулянок, в утро святого Мартина оказался мертвым на дороге в Касмониньо, пуля в голову и другая в спину, ясно, чья повадка, и на козырьке цветок дрока. Катуха Баинте схоронила его без больших церемоний.
– Он тебе родня?
– Да, он хозяин воды.
В каждой расщелине горы есть пятно крови, вполне достаточно, чтобы вырос цветок, и есть слезинка, люди ее не видят, потому что похожа на росу, подземные черви чуют ее, кроты тоже, светлячки уже погасили свои фонарики до нового года, в этом году рождество будет очень печальным.
– Когда придет новый год?
– Не знаю, думаю, когда следует, как обычно.
У Лусио Моуро как раз зажила язва на ноге, вылечила ее Катуха Баинте сажей и обычным присловием: уходи, проклятый гной, а не то отец святой смажет сажею печной! жаль, что убили Лусио Моуро теперь, когда вылечился.
Мончо Прегисас на деревяшке сомневается, все ли в уме.
– Что ни говори, такая неразбериха, и, пожалуй, станет еще хуже, люди загордились, для страны это не может быть хорошо, я молчу, не хочу связываться.
– Правильно делаешь: нынче только зазевайся, найдут причину сцапать, стольких хватают, мне самому не по себе, остается только терпеть.
Мончо Прегисас очень смахивает на восторженного поэта, элегического барда.
– Как изящна моя кузина Георгина! Когда ее муж удавился и судья распоряжался, как быть с трупом, Кармело Мендес, стражник, стал лапать – не судью, конечно, зачем? – вдову! Ты помнишь Кармело Мендеса – как играл на бильярде и какие кольца дыма пускал, куря сигары? Ну, так его убили возле Овиедо, я позавчера узнал, пуля угодила прямо в висок.
Прошлым летом в источнике Миангейро завелись лягушки, никто не знает, откуда взялись, в кладбищенских источниках лягушек не бывает, так заведено, москиты – да, москиты везде, дон Брегимо, мир его праху, отец сеньориты Рамоны, исполняя фокстроты и чарльстоны, залезал на стену кладбища, какое кощунство! – дон Брегимо играл на банджо мастерски, он часто повторял:
– Люди хотят, чтобы покойники скучали, но я говорю вот что – зачем мертвым скучать? Разве мало того, что они мертвые? Есть два рода покойников, скучные и веселые, не надо путать, верно?
Дон Брегимо, отец сеньориты Рамоны, велел в завещании, чтобы по нем отслужили только одну мессу, без пения, и чтобы выпустили двадцать ракет в ночь перед погребением, пусть народ веселится, когда он уснет вечным сном меж четырех восковых свечей.
– Как красив он в мундире!
– Да, всех покойников надо бы обряжать в мундир.
– Не знаю, по-моему, это привело бы к путанице, покойники в монашеском или крестьянском платье тоже выглядят неплохо, зато обряженные галисийцами или ара-гонцами просто смешны, кроме того, сейчас скорее всего это запрещено, да и вообще есть покойники, что хорошо смотрятся в любом виде, а другие – наоборот, одна беда, прямо дерьмо.
– Извинись, Соутульо!
Флориан Соутульо Дурейхас был полицейским в Барко де Вальдеоррасе, хорошо играл на гаите и очень развлекал чумных, чахоточных, прокаженных, агонизирующих, умирающих, мертвецов и призраков, также смыслил в знахарстве, магии и мог изобразить различные звуки: как воркует голубка, мяукает кошка, кричит осел, пукает дама, блеет овца и т. д., Флориана Соутульо убили на фронте под Теруэлем, его видели, а потом он исчез, пришел на фронт, получил пулю меж бровей и сразу умер, душу, пожалуй, не спас, не было времени покаяться, осталось от него полпачки сигарет, ее раскурил патер – палентинский попик, которому нравилось курить табак мертвецов.
Поликарпо из Баганейры, дрессировщик всякой живности, часто теперь приходит к сеньорите Рамоне, выводит гулять жеребца Карузо и выполняет поручения.
– Пойдешь в Оренсе?
– Если прикажете.
– Нет, приказать не прикажу, но если случится пойти, скажи мне, я, может быть, дам поручение.
– Ладно.
Однажды в заведении Паррочи Нунчинья Сабаделье легла с убийцей-мертвяком Мисифу, и когда завершилось, она задала ему очень подлый вопрос:
– Ты закончил?
– Ты что, не заметила?
– Прости, я задумалась.
Мисифу наполовину цыган, он был тщеславен и не очень популярен среди девок Паррочи, когда нашли его труп, никто не заплакал.
Граждане Галисии, уже родился новый день единства и величия Испании!
– Ты что это?
– Ничего, я вспомнил, как дядя Клето играл джаз. Когда отпуск Раймундо, что из Касандульфов, окончился, его послали на фронт в Уэску, сеньорита Рамона приготовила всю одежду.
– Пойдешь на курсы офицеров?
– Нет, зачем? Если в меня попадут, умру офицером так же, как солдатом, на фронте говорят, что пули мечены, твоя тебя найдет, хоть спрячься под камень.
– Да, это тоже верно.
Дон Хесус Мансанедо, аккуратист с записной книжкой, умер гниющим и смердящим, то, что хуже всего, и кроме прочего, ужасно страшась загробной жизни.
– Ему еще здорово повезло, этому убийце и негодяю.
– Ну, это другое дело.
Раймундо, что из Касандульфов, подстрелили в день святого Андрея, к счастью, попали в ногу и не задели большую берцовую, в тот день стреляли мало, очень мало, но достаточно одной пули, вылетевшей из огненного зева винтовки какого-то негодяя – угодит тебе в голову, и хватит, в неосторожности главная опасность;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27