По его словам, на пляже в Бастинаниньо растет редкостное дерево, омбу, листья осенью, сраженные тоской, падают на землю, сворачиваются, как раковины, превращаются в слепых нетопырей, у которых на крыльях нарисован череп. Если подует ветер, они могут подняться и лететь, если нет, лежат на земле, пока не умрут с голоду; убив их, навлечешь беду, если оставить их на земле, ничего не случится и все будет идти своим ходом.
Адега дружила с Мончо Прегисасом, даже были как-то помолвлены, но уже много лет не виделись.
– Слушайте, дон Камило, вам лишь бы тешиться в постели да ублажать плоть. Но лучше всего на свете – это потерпеть и пережить отпетых и приговоренных к смерти мертвяков, у которых смерть написана на лбу, в глазах и на сердце, потому что все хотят, чтобы они умерли. Да, это закон Господа: кто пролил кровь, отравится кровью и потонет в крови. И кроме того, ему не улизнуть, все двери мира закрыты. Народ устал от мертвяков, что бродят, сея смерть, и когда приходит час расплаты (приходит по Божьему усмотрению, но приходит всегда!), те, что плакали, но остались в живых, сажают орех, чтобы вести счет, а также пусть свиньи порадуются. Уже много орехов посажено! – взывали мертвяки, для которых час расплаты еще не настал, – давайте покаемся! Нет, уважаемые, отвечали им, это дикие орехи, известно, они сами выросли, чтобы кабаны ели свежие плоды.
Адега закончила хриплым голосом. Проглотила слюну и улыбнулась. – Извините, хотите, сыграю на аккордеоне польку «Фанфинетта»? Я уже старая, но все-таки получается, увидите.
Адега играет на аккордеоне основательно и со вкусом.
– Вы играете очень хорошо.
– Нет, как убили моего покойника, у меня в голове всегда беспорядок и мне не нужно ни хорошей игры, ни аккордеона. Ничего. Играю без удовольствия, все равно что пианола. Можно поплакать? Сейчас перестану.
Адега уронила две-три слезинки.
– Когда прикончили мертвяка, что убил моего мужа, думала, станет легче дышать, но нет. Раньше ненавидела, теперь презираю, на это у меня уходят силы. Раньше молчала, теперь говорю, пожалуй, больше чем следует. Играть на аккордеоне – что пить воду из ручья, сегодня есть жажда, завтра нет. Я – из этой земли, и отсюда меня никто не сгонит; когда умру, превращусь в землю, буду кормить собой дрок, сделаюсь цветами дрока и так далее, увидите!
Адега умолкла и подала еще две рюмки водки для себя и для меня.
– Ваше здоровье!
Сад за домом сеньориты Рамоны со всеми его папоротниками, тростниками и самоубийствами доходит до реки. Три самоубийства за одиннадцать лет не так уж много. У нас мало самоубийств – старик от беззащитности, девушка от несчастной любви, новобрачная от тоски и угрызений совести; никто не знает, нарочно или нет утонула мать сеньориты Рамоны.
– Раймундо, что из Касандульфов, – говорит она мне, – наш с тобой кузен, тебе со стороны матери, мне – отца. Мы с тобой родня через родных, но поскреби нас, пожалуй, найдешь родство еще глубже. В нашем краю все так или иначе родня, кроме Каррупо, что прилетели из другого мира и растут теперь, как волчий хлеб, у всех у них бородавка из свиной кожи на лбу.
Сеньорите Рамоне лет тридцать, может, немного больше, она гордая, чуточку капризная, но держится уверенно.
У сеньориты Рамоны большие глаза, черные, как антрацит из Компостелы, она смуглая, пожалуй, почти мексиканка, у Касандульфов была бабка или прабабка из Мексики. У сеньориты Рамоны было три жениха, но замуж она не вышла, из гордости. Сеньорита Рамона сочиняет стихи, играет сонаты на пианино и живет с двумя дряхлыми слугами и двумя служанками, старыми ведьмами, – наследство отца, дона Брегимо Фараминьяса Хосина, спирита и любителя банджо, который умер майором интендантства. Слуги сеньориты Рамоны – четверо недотеп, то, что называется четыре несчастья, но их не выбросишь на улицу – умрут от голода и нищеты.
– Нет, живите, пока вас не схороню, возможно, долго не протянете.
– Спасибо, сеньорита, Господь воздаст вам за доброту.
Сеньорите Рамоне достался от отца черный, очень респектабельный «паккард» и белая, элегантная «изотта-фраскини», но они всегда в гараже. Сеньорита Рамона умеет водить, единственная женщина в округе, у которой есть права, но никогда не выводит машину из гаража.
– Расходуется слишком много бензина, пусть ржавеют. В зале сеньориты Рамоны висят два портрета кисти дона Фернандо Альвареса де Сотомайора, на одном она в народном костюме, на другом – ее мать в испанской мантилье.
– Очень похоже, правда, Камило?
– Пожалуй, у него все портреты очень похожи. Раймундо, что из Касандульфов, сын тети Сальвадоры, младшей сестры моей матери, образован и очень красив. Когда он навещает нашу кузину Рамону, всегда приносит в подарок белую камелию.
– Возьми, Монча, знай, что я тебя люблю и не забываю.
– Спасибо, Раймундино, не утруждай себя.
У сеньориты Рамоны песик фокс, ангорский кот, огромный стоцветный попугай, зеленый попугайчик, обезьянка, черепаха и два лебедя; лебеди плавают в пруду сада, иногда добираются до реки, но всегда возвращаются. Сеньорита Рамона очень любит животных, не нравятся ей только те, что служат человеку: коровы, свиньи, куры; за исключением лошадей; у сеньориты Рамоны есть рыжий конь, лет ему примерно двадцать.
– Кони – как мужчины, красивые и пустые, но у некоторых из них чувства благородные.
У всех животных сеньориты Рамоны есть имена, кроме зеленого попугайчика: песик зовется Уайльд и спит с хозяйкой, кот – Кинг, попугай – Рабечо, обезьянка – Иеремия, черепаха – Харопа, конь – Карузо, а лебеди – Ромул и Рем. Кота кастрировали, так как однажды ночью, когда плоть захотела плоти, он убежал из дому, вернулся лишь утром, грязный, грустный и израненный. Сеньорита Рамона приказала взять нож.
– Бедный зверек! Остается только кастрировать.
И, ясное дело, кастрировали, и он уже не убегал. Зачем? Попугай – сине-бело-красный, как французское знамя, кое-где зеленые и желтые перья. Он живет на шесте и прикреплен надежной цепочкой; спустится, поднимется, слезет, залезет, всегда с достоинством, без лишнего энтузиазма, с видом снисходительной скуки. Обезьянка мастурбирует и кашляет. Черепаха спит, лебеди плавают, с отвращением, но не без изящества. В доме сеньориты Рамоны единственное животное, не отмеченное печатью скуки, – конь.
– Не смейся, Раймундино. Плохо не то, что я одна, я всю жизнь одна и привыкла… плохо то, что дни идут, а ум блуждает, думаешь о ерунде и, кажется, теряешь разум. Каждый день мы все более отдаляемся от себя самих. Ты не думаешь, что следовало бы переехать в Мадрид?..
Льет как из ведра на нас грешных, земля окрашивается кротким цветом неба, на котором не увидишь сейчас ни одной птицы. Раз я не умею ни на скрипке, ни на гармонике и не нашел ключ от шкафа с коллекцией марок, провожу вечера в постели с Бенисьей, читаю стихи Хуана Ларреа и слушаю танго. Бенисья вчера была в Оренсе и привезла в подарок кофеварку, очень практичная, на две чашки, одну для меня, другую для себя.
– Хочешь еще кофе?
– Ладно.
То, чем грешат, у Бенисьи в добром здравии, соски большие и темные, твердые и сладостные. Глаза у Бенисьи синие, в постели она властная и бесшабашная, грешит с большим знанием дела. Ни читать, ни писать не умеет, но всегда смеется, ничуть не смущаясь.
– Хочешь, станцуем танго?
– Нет, я замерз, иди сюда.
Бенисья всегда теплая, даже в холода; Бенисья – машина, вырабатывающая тепло и радость. Хорошо, что я не умею играть на скрипке и на гармонике.
– Поцелуй меня!
– Ладно.
– Дай стаканчик водки.
– Ладно.
– Пожарь чорисо.
– Ладно.
Бенисья, как послушная свинья, никогда не скажет «нет».
– Останься со мной на ночь.
– Не могу, ко мне придет Фурело Гамусо, поп из Сан-Адриана, ну, сейчас он служит в приходе Санта-Мария де Карбальеда, он всегда является в первый вторник месяца.
– Ладно!
Ласаро Кодесаля, рыжего красавца, убил мавр в тени смоковницы, выстрелил предательски из берданки, и когда тот меньше всего думал о смерти. У Ласаро Кодесаля, когда смерть вошла к нему через ухо, в мыслях была Адега, нагая и раскоряченная – все мы разок бываем молоды. У ключа Миангейро, где нынче прокаженные омывают язвы, растет еще смоковница, ветви которой превратились в копья, чтобы Фигероасы могли спасти семь девственниц из мавританской башни Пэито Бурдело. Сегодня уже все забыли эту историю. У Марраки, торговки дровами во Франселосе, о которой говорит в своей книге один из друзей Адеги, было двенадцать дочерей, все уже к 10 годам стали женщинами и зарабатывали на жизнь передком. Одну из них, Карлоту, что была в заведении Пелоны в Оренсе, знавала Эльвира из кафе доньи Розы. Прозрачную воду Миангейро нельзя пить, даже птицы не пьют, она омывает кости мертвецов, потроха мертвецов, несчастья мертвецов и несет с собой много горя.
Слепой Гауденсио из борделя Паррочи очень исполнителен и никогда не устает от аккордеона.
– Пасодобль, Гауденсио.
– Как прикажете.
Слепой Гауденсио живет там же, где работает, в заведении Паррочи, устроил себе жилище на соломенном тюфяке под лестницей, в каморке Гауденсио тепло и уютно. Темно, правда, но свет и не нужен: слепым все равно, что он есть, что нет.
По утрам, окончив играть, в пять или в полшестого Гауденсио идет послушать мессу в церкви на улице Амаргура, а потом спит до полудня. Когда он умер, девки купили ему венок и заказали мессы; на похороны не смогли пойти, полиция не разрешила.
– Ваш дед уехал когда-то в Бразилию, – говорит Адега, – верно, когда убил Хана Амиэйроса и напугал Фуко, а Манече дал 50 тысяч реалов, звонких и полновесных – тогда это было состояние (остальное у него было в акциях железной дороги), – и рекомендательное письмо дону Модесто Фернандес-и-Гонсалес, автору «Гасиенды наших дедов», который подписывался Камило де Села и писал статьи в «Иллюстрированной Испании и Америке» и в «Испанских новостях». Манеча уехала в Мадрид, открыла магазин «Оренсанка» на улице Сан-Маркос и так как была аккуратна и предприимчива и работы не боялась, смогла удержаться и даже процветать; под конец стала женой депутата дона Леона Рока Ибаньеса, родила ему 8 дочерей, которые все удачно вышли замуж, и двух сыновей, один – помощник архитектора, другой – прокурор. Внук дона Леона и Манечи, сын от второго брака их четвертой дочери Марухиты, стал секретарем в республиканском правительстве и умер в Баркисимето, Венесуэла, в 1949-м, был депутатом и называл себя дон Кларо Комесанья Рока – Амиэйрос у него уже было на четвертом месте. Манеча всегда была красивой, дети и внуки тоже недурны собой, хотя, пожалуй, и не так. Одна из дочерей секретаря, то есть правнучка Манечи, Аида Комесанья Бетенкур, стала в пятидесятых годах «мисс Баркисимето»…
Есть дурачки счастливые и есть несчастные – так было испокон века и всегда будет. Рокиньо Боррен – дурачок несчастный, его лет пять продержали в ящике, чтобы никому не мешал; когда его вытащили, походил на бледного волосатого паука.
– Такой уж он. Не видишь, что он дурачок, – говорит его мать.
– Не знаю, женщина. Пожалуй, ему бы понравилось размять ноги и вдохнуть воздуху.
– Пожалуй! Не скажу, что нет!
Мать Рокиньо Боррена считает, что дураки не чувствуют ни плохого, ни хорошего.
– Раз уж дураки…
Раньше можно было совершать паломничества, но сейчас и слышать о них не хотят, голодно, развлекаются по-другому, шепчутся, пересказывают свои беды, тоже шепотом, теперь повышать голос незачем. С виноградника пономаря свисают гирлянды распятых зверьков, словно клочья, исхлестанные дождем и смердящие гнилью. Катуха Баинте, дурочка из Мартиньи, когда никто не видит, подбегает к ограде и показывает дохлому зверью груди.
– На, на, все, что есть, проклято! Иуда Тадео, апостол святой, пусть мое горе пройдет стороной. На, на, пусть все сметет дождем. Апостол Иуда, живешь ты в раю, пошли утешение в душу мою. На, на, пусть все заметает ветер.
Пономарь часто прогоняет дурочку камнями:
– Вон отсюда, чертова дура! Показывай свои сиськи дьяволу и оставь порядочных людей в покое!
Дурочка прячет груди и хохочет. Потом уходит вниз по дороге, завернувшись в дыхание дождя, все смеясь и оглядываясь каждые три шага.
Катуха Баинте – простодушная дура, не проклятая идиотка, живет на что придется, по инерции, с голоду умереть нелегко; иногда кашляет и харкает кровью, но обычно поправляется, когда наступает Иванов день и тучи понемногу уходят с неба. Катухе Баинте, наверно, лет двадцать или двадцать два, и больше всего она любит купаться нагишом в мельничном пруду Лусио Моуро.
Поп из церкви Сан-Мигель де Бусиньос дон Мерехильдо шествует по жизни, облаченный в тучу мошкары, по крайней мере тысяча мошек всегда вокруг него, ясно, что мясо у него сладкое и очень питательное. Однажды в Оренсе он фотографировался, и пришлось держать его в потемках не меньше получаса, чтобы мошки успокоились и заснули.
– А почему не использовали мухобойки?
– Не знаю, наверно, не подобает.
Поп из церкви Сан-Мигель де Бусиньос дон Мерехильдо живет со старой служанкой, которая пропахла нафталином и почти каждый день напивается кофейным ликером.
– Долорес.
– Слушаю, дон Мерехильдо.
– Этот хлеб черствый, ешь его сама.
– Да, сеньор.
У Долорес много лет назад вскочил на руке фурункул, возможно, злокачественная опухоль, и врач, боясь осложнений, послал ее в больницу, чтобы отрезали руку, и, конечно, ее отрезали.
– И с одной рукой можно хорошо управиться, люди, сами знаете, работать не привыкли.
Поп из церкви Сан-Мигель де Бусиньос огромен как бык, а задом трубит что твой лев. Он говорит:
– Долорес, мы такие, как нам Бог повелел быть, и незачем всякая фальшь, сюсюканье и ужимки, это больше идет актерам и нюням.
– Да, сеньор, им это больше идет.
Поп из Сан-Мигель де Бусиньос любит поесть и поспать основательно.
Поп из церкви Сан-Мигель де Бусиньос любит и другое, но об этом незачем болтать. Плоть слаба, и кто без греха, пусть первый бросит камень.
– Что у нас в стране есть, так это болтуны, которые не знают стыда.
– Да, сеньор, и богохульствуют, и делают глупости, и лжесвидетельствуют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27