– А, вспомнила! Что с ним?
– Да ничего, его убили вчера бутылкой, огрели большой бутылкой газировки и бросили.
– Бедняга! И где это было?
– Посреди улицы, когда он выходил из дома Кривой Кобылы, там поднялась большая суматоха, и сразу вмешались военные.
– Господи Боже!..
Раймундо, что из Касандульфов, сказал Робину Лебосану Кастро де Селе:
– Тебе надо собрать родню от имени дяди Камило, по-моему, следует позвать обе ветви: всех Моранов и всех Гухиндесов, нас тогда будет больше, – вопрос важный, все должны высказаться, но, пока не сойдемся, все должны молчать, Монча предоставит нам свой дом, там лучшие условия.
Дон Брегимо, отец сеньориты Рамоны, дружил со знаменитыми летчиками-акробатами Ведринесом, Гарнье, Лефорестье и Лакомбом, что делали пируэты в пространстве, обозначая вечерами силуэты своих аэропланов цветными фонариками, места стоили от 25 до 50 сантимов, в зависимости от расстояния, дамы приходили в элегантных туалетах, в больших шляпах с вуалями, это было давно, сеньорита Рамона еще не родилась.
У нас, у Моранов, лошадиные физиономии и редкие зубы, этого подчас достаточно, чтоб ни с кем не спутать, сказал как-то артиллерист Камило, говорят также, что мы пахнем табаком и любим драться на праздниках и на свадьбах, но это неправда; Гухиндесы менее заметны, потому что больше примесей, возможно, и так, не скажу нет, порода не теряется от примесей, только выигрывает, но при этом признаки путаются, но не беда, помни, что говорят: смешивай часто, чем больше контраста, тем прочнее каста; не все Мораны происходят от маршала Пардо де Селы, хотя большинство; в то время маршал был командующим не всей армией, а только кавалерией. Дядя Эвелио – из хорошей ветви Моранов, дядю Эвелио прозвали Хабарином, так как он дюжий и неотесанный, Хабарин не любит спускаться с гор, чужаков не жалует, во время войны у Хабарина были трудности, но он удачно справлялся с ними. Хабарин любит есть, пить, курить, блудить и гулять, Хабарин – кабальеро старого покроя, традиционного и благородного, он говорит:
– Вы хотите защищать эту манию стрельбы друг в друга? Очень хорошо, защищайте, но стреляйте сами, не приказывайте другим стрелять для вас, поднимитесь в горы с ружьем, вот тогда и посмотрим. Когда приходится стать лицом к лицу, у людей оказывается кишка тонка, они сразу хватаются за пупок и начинают извиняться и спрашивать, который час.
Хабарин прожил семьдесят долгих лет, и он носит очки.
– Это – возрастное, молодой был, видел лучше и дальше всех, но так не может продолжаться всю жизнь, плохо не в старости носить очки, а в молодости; в молодости кто в очках – или семинарист, или педераст.
– Но, дядя Эвелио! Каждый?
– Ну, почти каждый, могут быть исключения, не отрицаю. У Хабарина много лет назад умерла жена, более полувека прошло, жена Хабарина была очень красива, утонченна, всегда очень хорошо одевалась, не снимала жемчужного ожерелья, Хабарин не женился снова, хотя возможности были, и всю жизнь порхал мотыльком, эту люблю, этой не люблю, этой делаю сына и плачу, чтобы стал священником, этой делаю дочь и даю ей харчевню, и так одно за другим, Хабарин воздвиг на могиле жены доску белого мрамора, где велел выгравировать эпитафию: «Поскольку ты звалась Марией, именем Матери Божьей, буду всегда жалеть, что не сделал твоей фотографии».
– Это не стихи.
– Пусть, но Хабарин этого никогда не знал.
Хабарин классифицировал свое отвращение и пренебрежение по степеням, от большего к меньшему, вот они: военные, итальянцы, сборщики налогов, могильщики, низкорослые и заики.
– И португальцы?
– Нет, эти нет.
Сабиниано Саграмон Роидис не только заика, но и плюется при разговоре, Сабиниано – отвратительный тип, что идет по нашей долине слез, оплевывая весь мир, топя его в слюне, его жена, Хустинита Серейхаль Ройбос, всю жизнь наставляла ему рога, пока в один прекрасный день не заперла его в сумасшедший дом и не прилепилась к кастильцу по имени Фелипе Альбиоль Форнер, кастильцу из Алькала де Чиверт, у которого была фабрика засахаренного миндаля.
– А также орехов, семечек и арахиса?
– Да, и это, Альбиоль не очень-то церемонился и засахаривал все, что попадется.
Хустинита никогда не обманывала любовника, хотя ей предлагали златые горы, Альбиоль никогда не носил рогов, ясное дело, все эти украшения достались Сабиниано.
Хустинита была племянницей покойной жены Хабарина (Вепря) и поэтому вроде родственницы, Хустинита одевалась по-городскому, носила красные туфли на высоких каблуках, завязывающиеся у щиколотки.
– Важно одно – нужно пустить корни; все равно, будь ты китаец или родом из Сьюдад-Реаля, надеть туфли шлюхи – самое мизерное, нужно еще зацепиться за какое-нибудь место, прочее неважно.
Хабарин велел позвать Раймундо, что из Касандульфов.
– Кажется, души уже успокаиваются; что думаешь делать с этим ублюдком? Ты знаешь, о ком говорю.
– Я знаю, что у вас на уме, дядя Эвелио, но нужно выслушать всех, я велел Робину собрать всех.
– Хорошо, спешить некуда, времени хватит! Марухита Боделон Альварес, что ушла с Сельсо Варелой, хранит объявление о смерти дона Хесуса Мансанедо, убийцы с записной книжкой: «Почтеннейший сеньор, дон Хесус Мансанедо Мунис, благочестивый прихожанин, смиренный раб Господа нашего Иисуса Христа, адвокат и уполномоченный по особо важным делам при трибунале, опочил, утешенный перед смертью отпущением грехов и благословением его Святейшества ПР. Действительно на получение килограмма хлеба, который можно приобрести в течение семи дней в пекарне Сан-Косме. Милостыня раздается на помин души усопшего».
– Есть извещения, от которых одно удовольствие, правда?
– Да, доченька, одно удовольствие.
– Наконец-то почил с миром.
Лучшее доказательство существования Бога то, что дон Хесус Мансанедо почил с миром.
Марухита Боделон вышла замуж за мавра из эскорта Франко, по имени Дрисс бен Гаусафат.
– Мавр добр ко мне и в постели ведет себя словно христианин, штука у моего Дрисса похожа на ту, что у осла святого Факундо, который, когда облегчается, обгаживает весь мир…
– Марухита!
– Извините, нечаянно выскочило.
Придется немало поработать, чтобы все стало на свои места, людям понравилось ничего не делать и слоняться из угла в угол, так страну не поднимешь, скоро станем голодать, если только не вмешаются немцы и англичане.
Дона Клементе Бариса, покончившего самоубийством мужа доньи Риты, звали Рог Изобилия, так как у него были в изобилии зерно, деньги, рога, злоба, то, что называется все; донья Рита хотела, чтобы дон Росендо Вилар, священник, с которым они сошлись и под конец освятили свою любовь, дал посмертное отпущение грехов дону Клементе.
– Не могу, женщина, когда опасность смерти не происходит от болезни, соборование запрещено.
– О какой опасности говоришь, если он умер?
– А, правильно!
Тогда донья Рита приготовила стол, белое чистое покрывало, поднос с марлей, пришлось взять из компрессов, так как не хватило, другой поднос – с кусочками хлеба и ломтиками лимона, освященной водой и так далее, и дон Росендо прочел молитвы.
– Benedicat te, omnipotens Deus.
– Аминь.
Георгина и Адела – кузины Мончо Рекейхо Касболадо, Прегисаса, что вернулся из Марокко на деревяшке. Георгина убила своего первого мужа, Адольфито Аугалевада, Чокейро, который, может, и удавился, но считается, что она дала ему цветок сан-диего, и приручила другого, Кармело Мендеса, давая ему каждую неделю оливильи (его убили в районе Овиедо); Адела, ее сестра, жует волшебные травы и идет по жизни почти как сомнамбула; Мончо Прегисас очень благодарен тете Микаэле, матери Георгины и Аделы, за то, что баловалась с ним, когда был маленьким, есть вещи, которые никогда не забыть.
– Помнишь вечер, когда вы пошли погреться к Парроче?
– Еще бы мне не помнить! Есть вещи, что не забываются. Бедняга Агирре умер в госпитале, блюя кровью, и его обобрал Исидро Гомес Мендес, нет, кажется, Исидро Суарес Мендес. Он обирал всех мертвых, никого не пропускал, его-то убили на фронте у Буррианы, когда купался, не знаю, отчего вспоминаются сцены госпиталя и войны, ладно, суть в том, что я помню все.
– И это хорошо?
– Не уверен.
Сеньорита Рамона тоже идет в гости к Хабарину, тот вроде патриарха, которого не так легко увидеть, у Хабарина под лопаткой вытатуирована сирена, он показывает ее только в день своего святого, одиннадцатого мая, святые Антимо, Эвелио, Максимо, Бассо, Фабио, Сисинио, Диоклесио, Флоренсио, Анастасио, Гангульфо, Мамерто, Майоло, Илюминадо и Франсиско де Херонимо. Одиннадцатого мая родился артиллерист Камило; у Хабарина достойная внешность и кудрявая шевелюра.
– Слушай, Мончина, жизнь для всех нелегка, жизнь отталкивает смерть, как смерть удушает жизнь, под конец смерть побеждает, так как меньше торопится и меньше стыдится.
– Да, дядя!
– Еще бы нет! Слушай, Мончина, война кончилась, и много несчастных осталось в горах и канавах с кишками и мозгами наружу, но мы, мужчины рода, почти все на своих местах, и нам незачем учиться другому языку и другим обычаям, они обязывают человека меняться, а это дурно и терзает душу.
– Да, дядя.
– Еще бы нет! Слушай, Мончина, итальянцы, греки и турки мне мало нравятся; предпочитаю англичан, голландцев и норвежцев, менее забавны, но больше достойны доверия и не кричат так.
– Да, дядя.
– Еще бы нет! Хочешь рюмочку?
– Да, дядя.
– Других слов не знаешь, кроме «да, дядя»? Хабарин налил две рюмки тростниковой водки.
– Эта – очень надежная, никогда никому не вредила, ее пьют моряки, чтобы бороться с морем, она хороша также и для женщин. Ты знаешь дона Анхеля Алегрия, ортопеда?
– Нет, а что?
– Ничего, просто интересуюсь…
Семь сестер Алонтра справились с бурей более или менее, события обычно треплют мужчин яростнее, чем женщин, не скажу, что это неукоснительное правило, но близко к нему, для мужчины, самое плохое, что может случиться, – это знать, где его остановит смерть, я не говорю о душе, вечном спасении или вечных муках, а только о плоти, о том, что с ней происходит, мавры не позволяют ампутировать себе и пальца, так как должны целыми войти в рай, есть разница, похоронен ли труп в земле и съеден червями, или погрузился на дно морское, став пищей для сардин, или разорван на куски и пожран собаками, или испепелен, развеян по ветру и расклеван воробьями, кто-нибудь всегда съест труп мужчины, с женщинами не случается таких перепадов, семь Алонтра живут по-прежнему и без больших хлопот, и к тому же красивы и здоровы.
– А Долоринья выздоровела после аппендицита?
– Когда еще! Она сейчас как роза, посмотреть приятно. Робин Лебосан и Раймундо, что из Касандульфов, углубились в очень приятное и многословное философствование, сеньорита Рамона угощает их, больше говорит Робин, Раймундо немного устал, уже несколько дней он выглядит уставшим.
– Можно жить и можно притворяться, Раймундо, я не очень силен, я слаб, иду по жизни притворяясь, признаться, живу в стороне от того, чем живешь ты, мне бы, к примеру, хотелось жить полнее, но должен утешать себя – терпи! – по-моему, то, что далеко от нас, не существует, не живет, ты меня понимаешь, ось мира – наше собственное сердце и дом Мончи; того, что вдали, пожалуй, и нет: перуанского индейца, дующего в тростниковую флейту, эскимоса, свежующего тюленя, китайца, что курит опиум, – ты меня понимаешь? – негра, играющего на саксофоне, мавра, который зачаровывает змей, неаполитанца с его спагетти, мир очень тесен, жизнь коротка, Мончо Прегисас объехал земной шар, это правда, у Мончо Прегисаса была в Гуаякиле любовь, но прочие покидали наши горы лишь для войны, я и этого не делал, но никто не может доказать, что надо колесить по свету; хорошо, когда девушка играет на лютне, сидя на скамеечке у горящего камина, эти старинные обычаи давно канули в вечность, затерялись в хаосе, теперь все стало хуже, одна эпоха умирает, другая рождается, Раймундо; колос рождается и умирает каждый год, но дуб долговечнее человека, необязательно тонуть в дерьме, Раймундо, ты меня понимаешь, лучше пустить пулю в висок.
У Раймундо, что из Касандульфов, печальный вид.
– Ты говоришь о хаосе, Робин, это верно, многое никогда не восстановить, сколько ни проживем, обычаи, сметенные хаосом… не знаю; понимаешь, я вырван с корнем или вроде этого, может быть, я зря не умер молодым? Хочу сказать, более молодым, чем сейчас. Прошу вас обоих простить меня, дашь мне коньяку, Монча?
– Да, Раймундо, хочешь, поиграю?
Льет над водами Арнего, что текут, вращая жернова, разгоняя зобатых и жертв ядовитой саламандры или жабы, а также пугая умирающих; Катуха Баинте, дурочка из Мартиньи, голая, свистит на холме Эсбаррадо, с грудей каплет, волосы – как ветви плакучей ивы, и в руке зажат воробьишко.
– Простудишься, Катуха, воспаление легких схватишь.
– Нет, сеньор, холод по мне скользит.
Кажется, то же, что и было всегда, но здесь уже прошел ураган, оставивший в памяти боль.
– А что делать с мертвыми?
– Три обычных вещи, милая; три вещи, что делают всегда: омыть лица и похоронить, прочесть молитву и отомстить за них, нельзя убивать безнаказанно!
– Ваша правда!
Льет над водами Бермуна, ручья, который плачет, как тонущий ребенок, льет над водами пяти рек: Виньяо, что бежит с равнины Вальдо Варнейро, Аснейрос, рожденной в скалах Двух Святых Отцов, Осейры, освежающей горячую кожу монахов, Комесо, бегущую на север по дороге из Рапосы Рангада, и Бураля, где девушки Агросантиньо стирают тряпье; льет над вязами и каштанами, ивами и вишнями, мужчинами и женщинами, над дроком, и папоротником, и омелой, над живыми и мертвыми, льет над страной.
– Это единственное, что никто не может изменить.
– Слава Богу.
На похоронах дяди дона Клаудио Монтенегро мы все встретились, были напряженные минуты, когда появился гражданский губернатор, к счастью, люди вскоре успокоились, мой дядя, Клаудио Монтенегро, никому не позволял одурачить себя, ничтожного Венсеслао Кальдрагу поймал в волчий капкан, не давал ему ни есть, ни пить, ни хлеба, ни воды, тот три дня выл, когда освободили, был кротким, как кролик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27