Однако если та смотрит фильм, то сидит поблизости от входа в зал на стуле или на ближайшем кресле.
Однако масса несоответствий, типа отсутствия афиши снаружи, да и вообще… Ощущение нетипичности ситуации толкнуло ее вперед.
Она заглянула в зрительный зал.
И сразу – глазами на экран.
По экрану двигались яркие цветные кадры, завораживающие в своем цвете и величественной медлительности. Мужчины в костюмах девятнадцатого или же начала двадцатого века перемещались по улицам какого-то старого европейского города в каком-то немного замедленном ритме.
Так же неторопливо, словно текли, двигались конные экипажи с огромными колесами и черная тень, видимо от низкого облака, проплыла поперек улицы, стекая по фасадам с одной стороны и взбираясь по противоположной.
Яркость цвета поражала, но не было ни музыки, ни шумов. Однако фильм не мог быть немым. Это казалось очевидным.
– Сапожник! – рявкнула Лена во весь свой недетский уже голос. – Звук давай!
И словно спугнула фильм.
Луч погас.
Стало темно, как в гробнице.
Лена отчаянно свистнула. Это был один из немногих ее талантов, которым искренне восхищались мальчишки.
Но никто из зрителей в зале не издал ни звука. Не скрипнуло ни одно кресло, не грохнуло ни одно откидное сиденье.
А они вообще-то были – зрители?
– Ешки-матрешки, – прошипела Лена и, выставив вперед руки с растопыренными пальцами, пошла через темное фойе на просвет двери.
На улице тоже было темно, но не так, как в гробнице.
– Дурдом, – качая головой, говорила Лена.
Вот и всё приключение.
Странно, но, если подумать, ничего особенного. Может быть, кто-то проверял кинопроектор. Ведь был же в аварийном клубе этот немудреный агрегат? Наверное, был. И его решили забрать и отдать какому-нибудь кинотеатру.
А отсутствие звука и противоестественная яркость цветов – оттого, что он был расстроен.

До шоссе она добралась без проблем, и они тут же начались.
– Во, дурдом! – громко сказала Лена, чтобы ободрить себя, услышав звук собственного голоса.
Однако звук этот мало кого мог ободрить.
Голос предательски дрожал от холода и обиды на всё-всё-всё.
– Это что же получается? – прочистив охрипшее горло, заговорила Лена. – Это какая-то ерунда получается! Ну не может же быть и вправду такого, чтобы всё гикнулось разом? Или может? Наверное, авария какая-то случилась…
Эта мысль ей очень понравилась. То есть ничего хорошего в большой аварии на дороге не было. Но как объяснение это было куда лучше нейтронной бомбы с ядовитыми кукрыниксами. Определенно произошла большая авария, и шоссе перекрыли с двух концов, все машины отправив в объезд! Да! Именно так и случилось.
Лена даже мысленно видела эту аварию, в которой фигурировал автобус «Икарус», большой грузовик и много легковушек.
А толстые и недовольные гаишники в больших перчатках с белыми раструбами и с полосатыми палками ходили вокруг и размахивали руками, словно под действием этих пассов автомобильная свалка могла расползтись, разобраться, и все бы поехали своим ходом, куда им надо.
Но тем не менее вопрос о том, как ей теперь быть, оставался открытым.
Она знала, что приди она сейчас обратно на дачу, так первое, что она увидит, это залитый светом во всех окнах дом… Это – родителей на кухне за столом у окна, покрытым клеенкой с красно-коричневыми клетками и грубо нарисованными корзинками фруктов, и их глаза – растерянные и злые.
И тогда будет либо новый скандал, пуще прежнего, с несправедливыми упреками, что хуже всего на свете, либо угрюмое сопение обиженных ежиков, что угнетает не менее любого скандала.
Но час езды до Москвы, пустая квартира с всплескивающей руками не проснувшейся бабушкой и тяжелый телефонный разговор с предками тоже не грели ее. Всё казалось авантюрой и преступлением.
А домой уже хотелось.
Пустое шоссе было хуже скандала.
Но гордость не давала вернуться.
Пока еще не давала.
Лена уже решила, что достаточно помучила себя и довольно доказала родителям, чтобы уже можно было вернуться.
– Что я клоун, что ли, здесь торчать? – сказала она большой и будто полупрозрачной Луне, похожей на мятую белую сковородку, начищенную до одурения.
Но она еще не решила.
Она просто с обреченностью начала понимать, что придется вернуться. Придется, и всё тут.
И уже мысленно отмеряла обратный путь мимо палисадов и темных остекленных террас к залитому истерическим светом дому у оврага.
И она уже почти направилась прочь от этого дикого шоссе, почти сделала шаг, как появились фары.
«Ближний свет!» – машинально отметила Лена.
Фары действительно были очень неяркими. Как свет фонарика с подсевшими батарейками.
И свет был каким-то неровным.
И несмотря на то, что фары быстро приближались, Лена не слышала звука мотора за шумом ветра.
От этого делалось тревожно и дико.
Словно к ней приближались два огромных глаза. И глаза мерцали, как блуждающие огни на болоте.

На берегу лежала довольно сносная лодка. Именно такая, как он себе представлял. Может быть, чуть тяжелее. Может быть, она была несколько более ветхой, чем ему хотелось. Но это была именно та лодка, которую он напряженно представлял себе вот так лежащей на берегу.
Он так сфокусировался на этой лодке, что не будь ее здесь – прибрежный песок должен был породить ее. Море должно было принести ее и выбросить на берег.
Но как бы то ни было, а лодка, вполне реальная, лежала на берегу.
Он перевернул ее и потащил к воде. Плыть еще нельзя. Впереди широкая полоса водорослей. Им не видно конца, и они вяжут по рукам и нотам. Не хотят отпустить на волю.
Беглец вступил в заросли водной растительности без сомнений и промедления. Водоросли склизкие, колючие, режущие кожу. Это очень неприятно. Даже более неприятно, чем он представлял. Такие, как он, не любят воды. Но идти нужно. Нужно продираться сквозь водоросли, то плыть, то брести.
И он продирался сквозь вонь и гниль, окрашивая воду кровью. Спасение только в лодке, которую он толкал перед собой. Она вовсе не казалась ему лишней обузой.
В ней – его единственная надежда. И он толкал ее к чистой воде. Если бы не лодка, то не стоило бы вообще пускаться в этот трудный путь.
Очень трудно угадывать направление, когда твоя голова торчит из вонючих водорослей из-под бока лодки, которая не хочет двигаться вперед и норовит свернуть куда угодно, только не плыть в том направлении, куда ты ее толкаешь.
Но беглец двигался как заведенный, не давая себе передышки не на миг. Когда-то водоросли кончатся. Это непременно должно случиться. Он выйдет на чистую воду и поднимет парус.
Парус наполнится ветром.
И вот нос лодки вырвался из водорослей. Они сделали последнюю попытку удержать беглеца, но наконец отпустили лодку. Неимоверно длинные узловатые плети отделились от киля и стали с обреченностью погружаться в черную воду.
Перед лодкой была чистая вода.
Отчаянным усилием беглец выпутался из водорослей и резкими толчками отодвинул лодку и себя вместе с ней от прибрежного болота.
Вонь немедленно отступила.
Будь только крепок духом.
Будь сильным и продолжай путь.
Он верил, что однажды он пройдет весь путь.
И он сделал это.
А значит, сделает и всё остальное.
Забраться в лодку было бы непросто, не будь этот странный беглец снабжен такой полезной штукой, как хвост.
Потом пришлось полежать немного, чтобы прийти в себя.
В лодке не было ничего, кроме куска веревки, привязанной к ржавому кольцу на носу.
Ни мачты, ни паруса не было. Поэтому беглец сам стал парусом.
Он встал на среднюю лавочку, держась за этот кусок веревки и расставив дрожащие от напряжения ноги.
Но ждать было нечего. Ветер дул от берега.
Он развернул крылья.
И стал самым лучшим парусом, который когда-либо поднимали на этой лодке.
Да что там!
Он стал самым лучшим парусом, который поднимали когда-либо на каком-либо корабле в этих морях.
Он сделался парусом спасения.
Всеми нервами тела он чувствовал попутный ветер.
Малейшим изменением поворота крыльев он управлял лодкой, которая скоро рассекала волны под стать быстроходной яхте.
Прозрачные крылья были едва видны в свете звезд.
И со стороны лодка должна была производить жутковатое впечатление, словно несомая чудодейственной силой.
Форштевень был направлен прямиком на lighthouse – маяк…
Вдалеке у горизонта светила путеводная звезда.
Всякий, кто творит зло во тьме (mist – тьма), боится света.
Но беглец двигался к свету маяка и считал это знаком того, что его замыслы не исходят из тьмы, а напротив, послужат свету.
Только колени дрожали от крайнего напряжения последних сил, истекающих из него с каждой секундой.
А между тем путь до маяка занял большую часть ночи.
Маяк оказался не так огромен, как в мечтах.
Но это было и к лучшему.
Так спокойнее.
Факел на башне мерцал.
Тень от галереи простиралась.
Берег у маяка подарил неприятный сюрприз. На скалах беглец увидел ворочающиеся мокрые камни. И только приблизившись, понял, что это колония клювоносых черепах копошилась у берега.
Завидев лодку, они высовывали из воды свои мерзкие, будто вечно улыбающиеся морды и провожали тупыми взглядами это утлое судно.
Не сразу удалось пристать.
А когда удалось, пришлось немедленно взбираться на обрывистый берег. Потому что любопытные твари двинулись к новому объекту, разевая клювы и улыбаясь, улыбаясь, улыбаясь.
На маяке он рассчитывал найти одежду, но нашел только штормовую накидку. Ветхий и мятый плащ. Ему нельзя было без одежды. Этого было мало. Но что с того? Это было хоть что-то.
У двери на стене было вмазано в штукатурку маленькое зеркало. Собственно, это был осколок. Квадрат с отколотым углом, словно страничка книги, заложенная уголком на память.
Беглец взглянул в это волшебное стекло.
Мрачные глаза на темном пепельном лице смотрели не узнавая.
– Ну? Что смотришь? Это я! Флай! – сказал он отражению глухим непослушным, отвыкшим говорить голосом.
Так бывший узник, а теперь беглец обрел вновь имя.
– Я Флай, – прорычал он утробно. – И я Бог!
И голос его окреп и сделался страшен.
Он отвернулся от зеркала и направился к лестнице, ведущей в башню маяка.
Ступени.
Винтовая лестница.
Крутые ступени.
Высота одной ступени равнялась примерно одной тысячной дегрии.
До верха Флай насчитал пятьдесят две ступени.
Значит, лайтхаус был высотою в один критерион и две тысячных.
Скала, на которой стоял лайтхаус, была высотою в половину дегрии.
С такой высоты вид мог открываться на 40 вэй.
Флай вышел на опоясывающую фонарь галерею и смотрел в сторону суши. У горизонта угадывалась дорога.
Туда нужно будет идти.
Флай не хотел смотреть в сторону моря.
Но не мог не сделать этого.
Огромная чечевица сторожевого корабля береговой охраны, как дух, плыла в облаках.
Страж отбрасывал на спокойное море огромную круглую тень.
В центре тени был просвет, и в нем по кругу двигались извивающиеся, как змеи, тени лопастей огромного винта.
Много раз мечтал он увидеть рассвет.
В своей башне он ведь видел только закаты.
И в его мечтах солнце всходило со всех сторон света.
Но теперь он знал, где восход.
И ему нужно было именно в ту сторону.
Дорога предстояла далеко не прямая.
Предстояло войти в лес и еще обогнуть одинокую скалу, которую Флай про себя обозвал «Вершиной Берега». Он бы очень удивился, если бы узнал, что именно так (Peak Coasting) она обозначена на всех картах как дополнительный ориентир рядом с маяком «Уорстергрин».
Течение несло суда на восток мимо мыса «Уорстергрин» к рифам у южной оконечности острова Намхас, под пушки форта.
Теперь пушки цитадели на острове уже не имели никакого значения. Воздушные суда и мощные осадные орудия современных кораблей давно лишили форт какого-либо военного значения, но рифы у южного берега острова-форта и длинный язык водорослей, запутавшийся в этих рифах, и теперь были опасны для бортов и гребных винтов. Гиблое место.
Подавив соблазн слететь с маяка, он спустился вниз по лестнице. Это оказалось немногим легче, чем подняться. Немедленно заболели колени.
– Бедные мои ноги, – с издевкой произнес он, – у них еще столько работы, а они так непозволительно избалованы бездельем.
Флай не был справедлив. Он методично тренировал ноги в тюрьме. Он знал, что прежде, чем ему удастся взлететь, он много походит пешком. Но одно дело приседание и ходьба по камере из угла в угол, а другое – подъем и спуск по лестнице после таких неимоверных нагрузок, которым он подверг себя только что.
И всё же боль давала ощущение жизни. И радостно было ощущать под босыми ступнями пыльную, каменистую дорогу.
Жаль, что маяк не дал ему ничего, кроме плаща и направления. Но в его положении это было замечательно, отрадно, прекрасно!
Он готов был использовать всё это немногое максимально.
Штормовая накидка его смущала. Уж больно ветхий был этот плащ…
Задача рисовалась просто. Нужно было немедленно и скрытно пополнить гардероб. Это означало, что в ближайшее время он не должен встречаться с людьми. Однако ему придется приблизиться к жилью, чтобы раздобыть одежду. Ее нужно отобрать у кого-то.
Можно было бы, конечно, украсть, но Флай не любил брать тайком. Он уже подобрал никому не нужную вещь, но этого было достаточно. Теперь кто-то должен отдать ему одежду, повинуясь его приказу, уступая уговорам или силе.
Не красть, но отбирать – это не было принципом. Просто такой строй мысли. Если вещь сознательно продана, передана или отдана под страхом угроз, то она как бы переходит из рук в руки, находясь в сознательном внимании двух людей.
Если же вещь украдена, то она словно бы проклята. Прежний хозяин считает ее своей, но сетует и пеняет на то, что она предала его, пусть не по собственной воле. Он пеняет и тому неизвестному, что взял вещь без спроса. А новый владелец знает, что вещь не его, ее ему не отдали. И сама вещь не знает, чья она.
А это всё скверно. Неопределенность положения в этом треугольнике недосказанности унизительна! В таком положении не может быть покоя. Это ненормально, тогда как купить или отобрать по праву более сильного – вполне естественно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44